Новые старые знакомые

Родион закрыл дверь за последним посетителем и вызвал секретаря. Выпускник юридического факультета Гарварда вошел в кабинет и вытянулся в струнку с блокнотом в руках.

– В следующий раз, Виктор Васильевич, я здесь появлюсь через неделю. Остаетесь за меня. В случае чего, звоните на сотовый. Но, предупреждаю: только в крайнем случае. У меня накопились срочные дела.

«Ох, и нагрузил ты меня, Борис Витальевич! – вздыхал Родион, выходя из особняка. – Сам‑то, поди, вольным ветром степей дышишь, а мне тут денежные проблемы твои разгребать. Ну, тратить эту презренную материю – ладно. Это даже как‑то приятно. Но контролировать денежные потоки, имея дело с людьми жадными и готовыми подметки из‑под тебя выдернуть… Если бы не покров Божий, меня эти волки давно бы съели. Ничего, ничего, ради нашего детища, ради Братства Иоанна Богослова можно и потерпеть маленько. Да и ты, Борис Витальевич, как пить дать, вернешься другим».

Братство размещалось недалеко от особняка Бориса, на границе с садовым товариществом в просторном двухэтажном доме на берегу речки. От «той самой остановки» к дому вела красивая дорога с фонарями, цветами, голубыми елочками – это, чтобы людей привлекать. Дорога на берегу реки заканчивалась площадкой со скамейками и охраняемой стоянкой для машин. Работали в доме те самые «опоздавшие на автобус», которых сумел подружить и объединить Родион. Братство занималось иконописью, торговало книгами и утварью, а также восстанавливало храм. Ради этого Родион и согласился заменить Бориса, пока тот «ищет себя».

В Братстве каждый работал на своем месте. Иннокентий консультировал покупателей, предлагая на выбор книги. Надежда обзванивала по телефону иногородних закупщиков. Мама Вера с Танечкой писали заказную храмовую икону. Практичный Василий руководил реставрацией храма. Тот самый послушник Гена, а сейчас иеромонах Геннадий, благословив рабочий день, обходил с требами прихожан. Родион поговорил с людьми, записал все вопросы и отбыл в Москву.

Сегодня отец Никодим служил на новом месте. Родион потратил немало времени, чтобы отыскать его. Давнишняя обида на священника не давала покоя. Необходимо во что бы то ни стало выпросить прощение. «А что, если батюшка снова будет с похмелья? – подумал он. – А не сорвусь ли я и не впаду ли в осуждение? Только не это, только не это».

Храм‑часовня, в который вошел Родион, несмотря на буднюю вечернюю службу, был заполнен до предела. На строительстве нового храма только выкладывали стены из кирпича, и работы здесь было года на два. Окружающий «спальный район» населялся выходцами из центра и жителями местных деревень. Не смотря на рабочее время, над платками женщин и старушек возвышались стриженые и длинноволосые головы мужчин. Не сразу в толпе Родион обнаружил отца Никодима. Да и узнал его с трудом: согнулся, поседел, сильно исхудал.

По окончании богослужения у аналоя оставались люди. Каждый принес батюшке свою боль, какие‑то нерешенные проблемы. Отец Никодим терпеливо, не перебивая, выслушивал исповедников, потом полушепотом кратко что‑то говорил и возлагал на покаянную голову потертую епитрахиль. На разрешительной молитве он разгибал сутулую спину и устремлял взгляд вверх. Слова молитвы произносились, будто со стоном, с глубоким воздыханием – и это сразу превращало внешне обычное действо в непостижимое рассудком великое таинство. Оттуда, из высочайших небесных высот, сходил порыв незримого огня, сжигающего сорняки человеческой души. Кающийся не видел этого, но выходил из‑под епитрахили другим: успокоенным, тихим, с отсветом блаженства на лице.

Родион пропустил вперед двух опоздавших и в опустевшем храме встал у аналоя один на один со священником.

– Ну наконец… Сердцем‑то чую, что ты, Родечка, здесь, а глазами слепыми только сейчас увидел. Исповедоваться будешь?

– Благословите…

Спустя полчаса в гостиной батюшкиной квартиры Родион разглядывал книги и фотографии на стене. Такое обилие книг поражало и удивляло. Чего тут только не было. Энциклопедии Брокгауза и Ефрона, большая советская, собрания сочинений русских, советских и зарубежных классиков, богословие и патристика, философия и научный коммунизм, политэкономия и… множество книг о животных и растениях.

Среди фотографий привлекли внимание две: старинная с бородатым священником и современная, цветная, на которой не без труда узнавался отец Никодим, улыбчивый и молодой. Именно у последней фотографии стоял Родион, когда в комнату вошел с чайником в руке хозяин, одетый по‑домашнему в потертый, кое‑где залатанный суконный подрясник.

– Садись, Родечка, за стол. Я сейчас тебе много чего расскажу. Ты не торопишься?

– Нет, батюшка, я приехал поговорить.

– Вот и хорошо. А то, знаешь, пока служу, да с людьми – все хорошо. А дома, когда наедине вот с этим… – он по‑стариковски всхлипнул, но тряхнул головой и глубоко вздохнул, переводя дыхание. – Да. Когда прихожу сюда, то каждый день переживаю это…

– Что?

– Да ведь погибли они, Роденька. У меня на глазах… Еще тепло на моей руке не растаяло от касания матушкиной ручки, – а уж ее‑то и нет… Машина‑то взорвалась и сгорела, как порох. И матушка и все трое деток!..

– Простите, меня, батюшка, я не знал, – опустил Родион голову.

– А кто знал‑то, кто знал, родимый Родечка? – простонал отец Никодим. – Что мы знаем… Ну, не вынес я этого горя‑горького и, как последний забулдыжка, запил. Видел я, как люди Божии от меня носики воротят. Видел, как и ты отошел от меня. А что я мог?.. Когда такая черная стена на меня обрушилась. Матушка‑то у меня, это ж ангел земной, а не человек была. А детки? Они от нее такую чистоту усвоили, что я глядел на них своими гляделками окаянными и стыдно мне было рядом с такими ангелочками. Я жил с ними и не верил своему счастью. Не чаял, что в жизни так бывает. Все думал, за что мне это? Ну, а как это случилось… Веры‑то у меня, на поверку, с мизинец оказалось. Не то, что у деда моего, священника.

Он показал на старинную фотографию. Всхлипнул, вздохнул, вытер слезы платком и показал на ряды книг.

– Видишь? Вот чем я увлекался. Думал в этой чащобе Солнце отыскать. А что Солнце в сердце, а не в уме, – только сейчас, на старости лет, постигать начинаю. Вот зачем Господь отнял у меня самое ценное. Их‑то, моих родимых, во Царствие Свое, а меня, окаянного, – как Иова, на гноище – до конца дней земных. Слава, Тебе, Господи! Буде имя Твое благословенно отныне и вовеки.

Какое‑то время они молча пили чай. Каждый думал о своем. Наконец, отец Никодим распрямился и улыбнулся:

– Ты помнишь, Родя, Маргариту с красными волосами? Ну, ты еще серчал на нее…

– Да, конечно.

– Так вот стала она к нам ходить. Ты как‑то попросил за нее помолиться. Ну, я имя ее в синодик свой вписал…

– И что?.. – Родион звякнул чашкой о блюдце и замер.

– Слушай, слушай, – снова улыбнулся батюшка. – Я, как увидел ее в первый‑то раз, сразу вспомнил тебя и красные волосы твоей протеже. Сразу к бабкам нашим побежал. «Если, говорю, вы хоть слово этой рабе Божией скажите, я вас накажу. Ни полслова! Эту овечку к нам Сам Господь привел». Бабки поначалу‑то на меня осерчали, как положено. А потом вместе со мной стали удивляться. Представляешь, Родя?..

– Батюшка, я весь внимание!

– В первый‑то раз она пришла в мини‑юбке, кожаной куртке‑«косухе» и в сапогах выше колен. Цепи, висюльки металлические, серьги в ушах с полкило. Ну и опознавательный знак: огненно‑красные волосенки дыбом… Да! и черная помада на губах. Ж‑ж‑жу‑ю‑ють! Эллочка Людоедочка на пике состязания с американской миллионершей. – Улыбка растаяла, и рассказчик стал серьезным. – Но как девчонка в храме стояла! Как вкопанная, только глазенками вытаращенными на иконостас смотрела. Что‑то в ней было такое… искреннее. Какая‑то нужда, боль, мощное притяжение. Я только об одном думал: чтобы не спугнуть, чтобы не зря… И стал за Риту сугубо молиться. Тут еще, сам понимаешь, перед тобой, Родя, вину чувствовал. Это тоже согревало. Потом с каждым приходом в храм стала девочка меняться. Сначала волосы платком прикрыла. Потом, смотрю, юбку длинную надела. Затем исповедалась. Потом допустил я ее к Причастию. А сейчас!.. Не поверишь, Родь, такая благочестивая дева, что наши старушки млеют перед ней. Она с первого дня, как появилась, в храме стояла, как свеча. Ни на кого не смотрела. Вся внутри была. Сердцем жила, понимаешь?

– Это мне в назидание, батюшка, – глубоко вздохнул Родион.

– И мне тоже, – кивнул батюшка. – И всем нам. Чтобы носы не задирали.

– А со мной что произошло…

Родион перекрестился и подробно рассказал о своем видении во время клинической смерти. Отец Никодим глотнул воды и сказал:

– Видишь, как оно!.. Ай‑ай‑ай. Тебя на перевоспитание в рай отправили, а меня на гноище, стало быть. Вот оно как… А мы говорим, Господь нас забыл. Как же забыл, когда тут такое! Это ж благодать, Родя, как у преподобных, нам посылается. Ты вот что, сынок, об этом особенно не разглашай. Потоми в себе, погрей душеньку.

– Да вы, батюшка, первый, кому я рассказал.

– Хорошо.

– Только вот…

– Что?

– …Радости скрыть не могу. Хочется всех обнимать и целовать.

– Слава Тебе!.. Но ты и это… тоже того… потише… полегче. – Священник показал на сердце. – Все здесь: и сокровища наши и позор. Все в этом хранилище. С этим и на Суд пойдем. А людей, которых Господь нам посылает, мы аскетическим бесстрастием не отпугнем. Не бойся. Люди Божии, они ведь тоже сердцем к сердцу тянутся. Вон как даже я, недостойный, тебя в храме сегодня почувствовал…