Часть вторая 2 page

— Конечно, шучу. А о Левке-шмаровозе я знаю все, — продолжал Белявский. — Больше, чем он сам о себе. Настолько хорошо его изучил за все годы, что могу предугадать: что, кому и каким тоном он скажет.

— Только я вот до сих пор не могу угадать, что ты скажешь о моей пьесе… — хмыкнул Полынцев. — Хотя тоже давно тебя знаю.

— Что я тебе скажу… — пожевал губами. — Интересно, необычно. Я на такие вещи смотрю просто: или режиссер сделал из дерьма конфетку, или конфетку он превратил в дерьмо. У тебя я вижу первое. Дело в том, что я сам такой. Каждый раз выискиваю зерно истины в той шелухе, что наговорили мне мои референты и помощники. Вот поэтому, Петя, я всегда нахожу в тебе родственную душу, которая меня так к тебе притягивает…

Фу-у… кажется, вывернулся, облегченно подумал, прислушиваясь к дыханию режиссера Полынцева в трубке, которое заметно участилось.

— Спасибо, Эдик, на добром слове, — сказал тот. — Я всегда знал, что найду в тебе участие и поддержку, когда на душе становится тяжело от людского непонимания и равнодушия…

Много ли художнику надо, тепло подумал Белявский. Ты скажи ему ласковое слово, обогрей, и он весь твой без остатка. Чистое дитя.

— Приезжай ко мне, — сказал Белявский вслух. — Прямо сейчас. Поговорим, посидим за рюмашкой чая.

— Если только ближе к вечеру, — ответил Полынцев, взглянув на часы. — Сейчас у меня должна быть важная встреча.

Петр Андреевич положил трубку и с минуту сидел, не двигаясь, вспоминая закончившийся разговор. До сих пор он не испытывал никаких подозрений по отношению к Белявскому, а сейчас стало почему-то не по себе.

Он привык прислушиваться к своему внутреннему голосу, который был сродни интуиции и обычно его не подводил, когда он чувствовал фальшь у других. И какое-то время он думал, что именно его насторожило… Ах да, недавний разговор с Разумневичем, часть которого Белявский только что искусно спародировал. Как и где он мог его услышать? Допустим, Белявский знает Разумневича давно и достаточно хорошо, но тот разговор, который он так точно передал, происходил именно здесь, в этом кабинете! А не в банкетном зале… Но тогда подслушка, или как она там называется, находится где-то здесь? Как такое может быть?

Да нет же… этого не может быть! Великий режиссер мотал головой и ходил по комнате, оглядывая столь знакомые и дорогие ему старые вещи и предметы, как бы подозревая их в предательстве.

— Петр Андреевич, а к нам опять пришел Дави-дик! — сказала, заглянув в дверь, секретарша. — Вы свободны? Он может зайти?

— Да-да, пусть заходит… — рассеянно кивнул Петр Андреевич и снова сел, вернее, опустился в кресло.

Давидик, на этот раз коротко остриженный, как если бы его за что-то наказали, вошел, улыбаясь своей наполовину наглой и наполовину смущенной от собственной наглости улыбкой. Петр Андреевич меланхолично указал ему на кресло.

— Здрасьте… — Давидик сел, закинув ногу на ногу, чего за ним раньше никогда не замечалось. — Я принес вам типографские гранки статьи, как мы договаривались.

— Опять какая-нибудь пачкотня… — устало поморщился мэтр, протянув руку за принесенными гранками. — Не понимаю, зачем я вообще это смотрю. Ну давай, давай, посмотрю, раз ты принес.

Впрочем, от его усталой меланхолии через минуту не осталось и следа. Лицо мэтра окаменело и посерело, потом приобрело свекольные тона. Наконец он отложил газету и затравленно взглянул на посетителя.

— Ну это уже совсем по ту сторону зла и добра… — и понизил голос. — И сколько твой Олег Иванович хочет на этот раз?

— Много. Даже очень, исходя из важности материала. Но если вы уже убедились в ценности того, что я вам принес, а вас интересует конкретная сумма, позвоните ему сами. Он ждет вашего звонка.

С этими словами Давидик протянул ему свой сотовый телефон, на табло которого уже светился номер Олега Ивановича и оставалось только нажать на кнопку «Уез», что мэтр покорно выполнил.

— Все-то вы, смотрю, заранее рассчитали, все-то вы предусмотрели, — проворчал он, слушая в трубке мелодичные гудки. — Алло, это Олег Иванович? Здравствуйте, дорогой. Вот опять вы прислали ко мне вашего Давидика с этой очередной порцией грязи в мой адрес… Но сначала хотел вас спросить: почему вас не было видно на моей премьере?

К сожалению, не был удостоен вашего приглашения, — насмешливо ответил Олег Иванович.

— Не может того быть! — искренне изумился Петр Андреевич. — Я лично послал к вам нарочного с конвертом!

— Похоже, он заблудился где-то по пути, — констатировал Олег Иванович. — Или перепутал меня с кем-нибудь из камарильи господина Белявского. Это вы с ним сами разберитесь. И потом, поймите правильно, никто из нас не мог принять вашего предложения из солидарности к нашему уважаемому шефу, до которого ваш курьер тоже так и не добрался.

— И поэтому вы опять собираетесь печатать какую-то грязь обо мне, с фотографиями и воспоминаниями неизвестных мне людей? — спросил Петр Андреевич.

— А что прикажете мне делать? — удивился Олег Иванович. — Говорил уже: я работаю в газете. У нас специфика такая. Раз продаваемая часть нашего тиража выросла, когда мы были вынуждены опубликовать статью о ваших связях с криминальным миром, то мы просто не могли…

— Давайте не будем о грустном… — перебил Петр Андреевич. — Опять начнете уверять меня, что не можете промолчать во имя чистоты нравов нашего искусства?..

— Именно так. А что прикажете делать с этим потоком читательских писем, буквально захлестнувшим редакцию после той памятной публикации? Ведь мешками приносят почту! И вываливают все это на мой стол. Мы не можем не отвечать… Ну вот, например, что пишет некая Зинаида Поздняева из Кызыла…

Олег Иванович взял со стола газетный лист и для убедительности прошуршал им перед микрофоном, потом склонился к списку городов, который недавно получил по знакомству от бывшего администратора из гастрольного объединения прежнего Союзконцерта.

— Вот здесь она уверяет, будто вы с театром были лет пятнадцать назад на гастролях в Кызыле, это так или не так? Вы там были в это время?

— Что-то такое припоминаю, — осторожно ответил мэтр. — В то время мы, нищие, знаете ли, актеры ездили с сольными выступлениями, чтобы заработать себе на хлеб… Только никакой Зинаиды я не припомню…

— А придется вспомнить, Петр Андреевич. Эта дама уверяет, что через девять месяцев после ваших гастролей она родила от вас дочку, которой уже исполнилось четырнадцать. Перешла в восьмой класс, одновременно посещает музыкальную школу.

— Бред какой-то… — растерялся Петр Андреевич. — Какая еще Зинаида? Не знаю я никакой Зинаиды!

Его лицо пошло красными пятнами. Он элегантно прикрыл рукой глаза, изображая для Давидика беспомощность творца перед бесцеремонностью и хамством толпы. Давидик же, взяв без спросу со стола фотографии юных дебютанток, недавних выпускниц Щукинского училища, разглядывал, не скрывая интереса.

— …Еще она утверждает, будто вы скрыли свою настоящую фамилию и назвались Кириллом Вороновым из Екатеринбурга. Но она опознала вас на фотографии в нашей газете, где вы встречаете известного бандита Таиландчика в аэропорту Шереметьево-два. И теперь собирается подать на вас в суд…

— Хватит, я все понял! — страдальчески сказал Петр Андреевич. — Только скажите: сколько?

Но это еще далеко не все… — сказал после паузы неумолимый Олег Иванович. — Вот письмо самого Таиландчика. Где он выступает в вашу защиту…

На этот раз Олег Иванович взял со стола конверт с письмом, отпечатанным на принтере. С массой специфических терминов и выражений.

— …Он здесь пишет, что знает вас, как чисто конкретного человека, который держит слово, и вы еще ни разу его не подставили. И в доказательство прилагает еще фотографии, где вы являетесь участником банкета, посвященного его дню рождения, и здесь он требует, чтобы мы, в натуре и по-хорошему, выступили в защиту вашего честного имени и опубликовали его письмо…

— Бред какой-то… Я никогда не хожу на дни рождения малознакомых людей!

— Может, вы его вообще никогда не знали?

— Знал! Но только как спонсора… И я действительно не знал, чем он занимается! — простонал несчастный Петр Андреевич. — Я вам сейчас расскажу, как все было…

— А зачем мне это знать? — искренне удивился Олег Иванович. — Я вам верю, а ваши мемуары интересны прежде всего для книжных издательств, а не для газеты. Я журналист, понимаете? Я должен поддерживать читательский интерес горячей тематикой!

— Выслушайте меня, молодой человек, не перебивая! — воскликнул мэтр. — Я познакомился с ним год назад в Сочи, куда был приглашен на «Кинотавр», это такой наш кинофестиваль.

— Я там тоже был в это же время, ну и что?

— Скажу вам честно: мне сразу не понравилась его вульгарность, сам стиль его общения, когда он интересовался делами нашего театра… А этот его хамский тон в отношении молоденьких артисток, для которых он закатывал пиры и был уверен, будто они готовы на все ради его денег!

— Ну что поделаешь, если это действительно так… Но вы тоже взяли у него деньги, правда на постановку… Он здесь об этом и пишет! — воскликнул Олег Иванович. — А вот у меня другое письмо вашей бывшей актрисы, между прочим заслуженного деятеля искусств, Татьяны Павловны Федоровой, где она утверждает…

— Все, хватит, скажите — сколько, и довольно об этом… — страдальческим голосом перебил Петр Андреевич. — Знаю я этих обиженных актрис. Пропивших и прокуривших свой талант! Их тьмы и тьмы!

— Нет, вы меня все-таки дослушайте! Она пишет, что условием спонсорства этого бандитского авторитета… — Олег Иванович пошарил по столу в поисках нужной шпаргалки, заполненной его собственным торопливым почерком, наконец нашел… — Условием спонсорства является то, что вы дадите главную роль не ей, а никому не известной Дарье Голубковой. Это верно?

— Да! — закричал Петр Андреевич. — Все верно! Такова нынешняя Россия! Я, которому рукоплескали в Париже, Токио, Лондоне и Нью-Йорке, вынужден пресмыкаться перед разной уголовной сволочью, чтобы делать высокое искусство! Раньше великие князья протежировали юным дебютанткам и ставили условия великим режиссерам, а сейчас это делают бандиты и криминальные авторитеты! Вы думаете, мне это просто далось? Вы думаете, мне не хочется плюнуть на все и уехать к чертовой матери из России, когда здесь приходится унижаться перед всякой мразью?

Он уже кричал в трубку, побагровев и брызгая слюной, так что Давидик отодвинулся назад, когда брызги стали до него долетать. В дверь заглядывали испуганные женские лица и тут же исчезали

— Ну раз уж так случилось, что вы до сих пор не уехали… — холодно сказал Олег Иванович, когда мэтр смолк, едва не задохнувшись. — И все еще здесь… Служение зрителям и искусству все оправдывает, не так ли? Но как вы думаете, я работаю исключительно на себя или ради служения нашим подписчикам и читателям? И тогда в чем между нами разница? Короче, вы согласны на наши условия, во имя вашего высокого искусства и одновременно процветания нашего издания?

— Что вы этим хотите сказать? — Трагические вибрации в голосе мэтра сменили гражданственный пафос. — Какие еще условия по телефону? Вы уверены, что нас не подслушивают? А я — нет!

— А разве Дюдик вам их еще не изложил? — ответил вопросом на вопрос Олег Иванович. — Тогда дайте ему трубку. Я ему сейчас уши надеру!

Сочувственно глядя на Давидика, Петр Андреевич протянул ему трубку. И через минуту с удивлением увидел, как у вспотевшего Давидика действительно стали гореть уши, будто их драли по телефону.

— Да, Олег Иванович. Я ему сейчас все расскажу… Я думал, вы сами скажете.

И снова передал трубку хозяину кабинета.

— Вы, кажется, только что сказали, что нас могут прослушивать, — напомнил Олег Иванович. — Вы каким аппаратом пользуетесь? Там надежная защита?

— Это «Моторола», вы же сами мне ее рекомендовали.

— Так в чем дело?

— Я не уверен, конечно, но я думаю, или мне так показалось… — замямлил Петр Андреевич. — Что подслушивающее устройство может находиться у меня в кабинете. Впрочем, это, возможно, плод моей мнительности…

— Но у меня подслушки точно нет, — заметил Олег Иванович. — Только сегодня у меня все проверили. Поэтому я сейчас сам скажу вам наши условия, а вы слушайте меня внимательно и никак не комментируйте. Только да или нет. Согласны?

— Да… — убито произнес Петр Андреевич.

— Отлично. Итак, мы заключаем джентльменское

соглашение или, если хотите, заверим его у нотариуса с нашими подписями, что вы, вернее, ваш театр выплачивает нашей газете пятнадцать тысяч условных единиц в течение года в качестве благотворительности. Можно на мой счет. Так проще… Вы слушаете меня?

— Да…

— В отличие от ваших первых спектаклей советского времени это звучит не очень жизнерадостно и не сказать, чтоб жизнеутверждающе… — заметил Олег Иванович.

— Как могу…

— Так вот, в течение этого времени, пока идет оговоренная проплата, мы обязуемся не публиковать материалов, порочащих ваше безусловно честное имя.

— Непроверенных материалов… — перебил Петр Андреевич.

— Проверяет прокуратура, — подчеркнул Олег Иванович. — Мы письма своих читателей экспертизе не подвергаем. Мы им верим. И еще. Поскольку письмо деятелей культуры в защиту чести и достоинства Льва Семеновича Разумневича вы так и не подписали, то сами напишете отдельное письмо, в котором присоединитесь к мнению мастеров культуры, и тем самым устраните это недоразумение, которое с момента вашего согласия мы будем считать досадным… В качестве бесплатной услуги за ваше согласие мы обязуемся регулярно осматривать ваш кабинет своими силами на предмет обнаружения подслушивающих устройств. Причем сделаем это сегодня же, как только вы дадите на это свое согласие. Да или нет?

— Да… — с трудом выдавил из себя мэтр.

Сейчас в его ушах уже не были слышны рукоплескания в залах Лондона, Парижа и Токио. Хотелось только одного: чтобы Олег Иванович поскорее замолчал, но он продолжал говорить и говорить….

— Вы еще долго будете в театре? Наш специалист с аппаратурой выедет к вам для поверки буквально в ближайшие полчаса — сорок минут. Он вам сам позвонит. Есть какие-нибудь вопросы или пожелания?

— Вы мне отдадите эти письма? — спросил Петр Андреевич. — Или хотя бы покажете?

— Я так и знал, что вы об этом попросите, — ответил Олег Иванович. — Увы, не имею права. Я и так взял грех на душу, зачитав эти письма. Но это не значит, что впредь я буду вам их показывать… Что молчите?

— А что мне говорить? — спросил старый режиссер. — Да, я уже согласился. Не столько ради своего имени, сколько ради дела всей моей жизни. Думаю, эту договоренность лучше так и оставить джентльменской. Как ни странно, я вам доверяю. До свидания.

— Ну и ладненько, — бодро сказал Олег Иванович. — Мир бы рухнул, если бы мы не доверяли друг другу.

И тут же перезвонил Вадиму.

— Вадик, тут есть одно дело, довольное срочное. Думаю, шеф будет только рад, если мы его сделаем.

…Вадим, сидевший в машине рядом с Ревазом метрах в ста от дома, где нашли мертвую Марину, только хмыкнул, выслушав:

— Мне бы, Олежка, твои проблемы… Ладно, подумаю. Надо бы еще заехать за аппаратурой… То есть время у меня еще есть?

Он отключил сотовый, оставив его в режиме ожидания, и повернулся к Ревазу, молча наблюдавшему за «труповозкой» — санитарной машиной, стоявшей возле подъезда, откуда должны были вынести тело Марины. Проезжавшие мимо машины и собравшиеся люди постоянно загораживали место события, но они увидели, как люди сдвинулись с места, ближе к подъезду, вытянув шеи, потом так же одновременно отвернулись, зажимая носы. И между ними мелькнули носилки, покрытые белой простыней, которые двигались в направлении «труповозки». Там же они заметили пожилых женщин, одна из которых держала за руки двоих плачущих детей.

— Ты, Вадик, говорил мне, что ее подруга приедет через две недели, так? — спросил Реваз, продолжая прерванный разговор.

— А… Что? — Вадим тряхнул головой. — Я передал только то, что она мне сказала. Кто знал, что она вернется через несколько дней… Дело свое ты сделал, тебе все оплатили. Так или не так? — неприязненно добавил он. — Зачем ты вообще увязался за мной?

— Не переживай, дорогой… Это ж наша работа, правильно я говорю? Если что плохо сделал, должен я доделать или переделать?

— Болеешь за дело, болеешь… — рассеянно сказал Вадим. — Все бы так. Мир стоит на вас, которые ответственные и неравнодушные и так далее… А вот таким, как она, делать в нашем мире нечего…

— Ты чего, Вадик? Я ж тебе предлагал…

— Она меня не сдала ментам, понимаешь? Все поняла, кто я и что я, но не сдала!

Реваз промолчал, глядя в сторону.

— Ладно, забудем. — Вадим встряхнул головой. — Все бы ничего, Ревазик, но зачем ты стрелял в нее из того же самого «ТТ», что и Питере?

— Ай, слушай… — скривился Реваз. — Я только с ним работаю! Я только ему верю, что не подведет.

— Ну что делать с киллерами, которые не смотрят триллеры? не выдержал Вадим.

— Глупости там одни… хмыкнул Реваз. — Слушай, ты совсем нервный стал, да? Возьми себя в руки…

— Это же азбука! Тебя этому учить надо?

— Да что ты так раскричался? Успокойся, дорогой, попей водички.

— Все. Заметано… — согласился глухим голосом

Вадим. — Только зачем пистолет пристреливать, если ты всегда бьешь в упор? — спросил он после паузы.

— Почему всегда? — завелся теперь Реваз. — Я в Махачкале с пятидесяти метров стрелял в своего кровного врага! И прямо ему в лоб попал. А он в толпе был, никто не понял, никто не увидел, никто не услышал, никто не заметил! И с тех пор только так стреляю. Теперь понял, да?

— Что уж тут непонятного? — кивнул Вадим. — «ТТ» тебе друг, товарищ и брат родной.

— Смешно, да? А сколько раз он от верной смерти меня спасал, и я его после этого выброшу?

Вадим только махнул рукой:

— Замазан твой единственный друг! Его уже ищут. Не хуже меня должен понимать… Это у себя в Дагестане ты мог пол-Махачкалы из него перестрелять… И никто там у вас ухом не поведет. А здесь завтра же проведут баллистическую экспертизу и сравнят данные… И увидят, что и почерк, и твой ствол в обоих случаях одни и те же. Что в Питере, что здесь, в Москве… Черт, как я сразу не подумал.

— А что тут думать! — засверкал глазами Реваз. — Давай сделаем так. Если считаешь, что я плохо сделал работу, пятьдесят процентов тебе верну, как договаривались… Но только после этого — все! Больше от тебя заказы не принимаю.

— Нет базара. — Вадим включил зажигание, и машина плавно сдвинулась с места. — Заказ ты выполнил. В договоре о смене ствола не было ни слова. Это моя вина.

Он вел машину и старался отогнать от себя видение — в свете летних сумерек белое и живое тело Марины во время их последнего свидания на квартире ее подруги. И ее голос, и ее последние слова, когда он позвонил ей в дверь, а Реваз в это время возмущенно сопел за спиной.

— Скажи, дорогой, очень жалко ее, да? — вдруг спросил Реваз после некоторого молчания. — Красивая женщина была. Мне таких женщин всегда жалко, честное слово! Они совсем для другого Богом сделаны, правильно я говорю? Она не поняла, когда я ей рот заклеил, замычала, головой замотала, сама стала серьги снимать, потом юбку.

— Сам ведь начинаешь… Помолчать можешь?

— Тошно, как вспомню… Бери, мол, что хочешь, только жизнь оставь.

— Ты можешь замолчать?!

— Ты же мужчина и должен знать, как умерла твоя женщина, которую сам же заказал, — завздыхал, качая головой, Реваз. — Иначе мучиться будешь неизвестностью… Такая наша с тобой проклятая работа. И я ей прямо в лоб, чтоб не мучилась. Двое детей, говоришь, осталось, да? Та в Питере — некрасивая, совсем тощая была, без детей, не знаю, чего в ней этот Гена нашел.

— А ты бы его сам спросил.

— Неудобно, — серьезно сказал Реваз. — Как мужика об этом спросить, если она ему нравится?

— И как ты с такой чувствительной душой убиваешь людей? — поинтересовался Вадим. — Всех тебе жалко. Всем ты сочувствуешь…

— Скоро, сердцем чувствую, это для меня закончится, — ответил Реваз. — Лучше скажи, что я должен сделать, чтобы исправить ошибку с моим «ТТ»? — спросил Реваз после паузы.

— Выброси его…

— Не могу, дорогой…

— Тогда не знаю, — пожал плечами Вадим.

— Понятно… Поедем за ними, — указал он на «тру-повозку», которая как раз выруливала на проезжую часть. — Посмотрим, куда ее отвезут…

— Зачем это тебе? — Вадим искоса посмотрел на Реваза.

— Почему вопрос неверно ставишь? — удивился Реваз. — Мою ошибку кто должен исправлять?

— Ну да, работа над ошибками… — усмехнулся Вадим, покрутив головой. — Ну-ну. И как ты это собираешься делать?

Они доехали так до морга судебной экспертизы на Пироговке, где тело Марины перенесли в помещение.

— Так… — прокомментировал Вадим. — Медэксперт, он же прозектор, ее осмотрит, вытащит пулю, и ее отвезут в баллистическую лабораторию.

— Раз время есть, значит, шанс тоже есть, — пробурчал Реваз.

— Только не пойму, как и что ты собираешься делать… — покачал головой Вадим.

— А что тут знать, дорогой? Нам сейчас нужна пуля, верно? Сделают ей вскрытие, извлекут пулю… И я ее заберу. Моя пуля, верно?

— А как? Ворвешься, положишь всех на пол?

— Это, Вадик, уже мои проблемы, — сухо сказал Реваз. — Только мне теперь нужен именно замазанный ствол! Но — чужой. Найдешь такой? Прямо сейчас? И хорошо бы тоже «ТТ». Я к нему привык. И чтоб никто из твоих ребят им прежде не пользовался. Зачем их подставлять? Хорошо бы, этот ствол принадлежал тем, которые уже в земле лежат. А я все сделаю. Быстрей соображай, Вадик.

— Задал ты мне задачку… — покрутил головой Вадим. — Незамазанный ствол я, положим, еще найду, но вот именно такой…

— Быстрее соображай, может, у нас времени не осталось…

Вадим пожал плечами, стал набирать номер на сотовом… Он звонил несколько раз по своим старым связям, пока ему не ответили: такой ствол есть.

— Есть такой. Замазан одним мокрушником… Только зачем он тебе? Сейчас все чистые ищут.

— Долго объяснять.

— Ладно, гони двести баксов.

— Да, и глушитель. Самый лучший.

— Еще полтораста. Куда подвезти?

— Метро «Фрунзенская». И прямо сейчас.

…Через полчаса Вадим вернулся с замазанным «ТТ», и они примчались на Пироговку, остановившись недалеко от Второго медицинского института.

— Я здесь остаюсь, — сказал Реваз. — А ты поезжай по своим делам. Тебе же еще в театр сегодня. Артисток смотреть. Может, и для меня найдешь?.. — подмигнул он, вылезая из машины.

— Вряд ли, — в тон ему ответил Вадим. — Тебе ведь какие габариты нужны, думаешь, не знаю? Сто двадцать на сто двадцать на сто двадцать. Верно?

— Ну, — кивнул Реваз. — Самый сок… Я тебе потом перезвоню.

— А ментов не боишься? — спросил Вадим. — Потребуют паспорт, обыщут, найдут твоего лучшего друга и его родного брата в карманах. Хоть свой «ТТ» мне оставь. Цел будет, не беспокойся.

— Мои трудности, — сухо сказал Реваз. — Я его родному отцу не доверю. Ну я пошел?

— Погоди. Давно хотел тебя спросить, — придержал его за рукав куртки Вадим. — Сам я киллером никогда не был, поэтому меня всегда удивляла одна ваша заморочка… Про вас говорят, что у каждого из вас свой почерк. Своя манера убивать. Ты, например, стреляешь только в лоб. Что за блажь, скажи, пожалуйста? Неужели нельзя в висок или в грудь? Ведь сразу становится понятно, кого искать?

— Не знаю, — пожал плечами Реваз. — У меня так лучше и быстрее получается. Когда целишься в лоб врага, видишь его глаза. Ничего нет слаще этого момента… Ладно, ты, дорогой, мне другое объясни. Есть на территории охрана, скажи, пожалуйста?

— Наверно, — подумав, сказал Вадим. — Все-таки морг судмедэкспертизы. Кто его знает? Точно сказать не могу.

— Я в больнице в Сокольниках двоюродного дядю недавно навещал! Апельсины ему в палату принес, сыру, вина домашнего. Никто меня не обыскивал! Может, я сюда тоже пришел родственника навестить? Правильно? Пока, Вадик, созвонимся.

— Удачи.

Реваз выбрался из машины и, не оборачиваясь, направился в сторону кинотеатра «Спорт».

Вадим некоторое время смотрел ему вслед, потом снова включил передачу и проехал немного вперед, чтобы развернуться.

Реваз оглядел огромную афишу с полуобнаженной блондинкой, которую запрокидывал на спину жгучий бородатый брюнет. Двухсерийный американский фильм, сеанс только начался. Реваз внимательно изучил расписание сеансов, посмотрел на часы, купил два билета на ближайший и направился в сторону больничного комплекса.

Он умел делаться неприметным-для окружающих, пройти бочком и в стороне. Так, не привлекая внимания, он добрался до дверей одноэтажного морга. Удача улыбнулась ему. Там стояло некое пожилое лицо кавказской национальности. И робко стучалось в дверь. Через какое-то время из морга вышел молоденький санитар, по-видимому студент-практикант.

— Вы что хотели? — спросил он.

— Мой племянник у вас, Гаджиев Абдулла Гаджиевич, — скорбно вздохнул родственник. — Утром застрелили нехорошие люди, а тело сюда, к вам, привезли. Надо бы успеть до ночи его похоронить. Мусульманский обычай такой.

— Ничего не выйдет, — мотнул головой санитар. — Сначала проведут судебно-медицинскую экспертизу, составят протокол, потом, и только с разрешения следователя, его выдадут родственникам.

— Слушай, друг, может, договоримся? — Безутешный дядя погибшего попытался сунуть студенту деньги и оглянулся, а наблюдавший в стороне Реваз тут же отвернулся и зашагал дальше. Мол, шел мимо по своим делам…

— Не может быть и речи! — нахмурился студент. — Вы что себе позволяете? Через три часа, не раньше, подъедет следователь, с ним и разговаривайте.

Дядя завздыхал, покорно кивая, спрятал деньги и пошел прочь.

Реваз, покрутившись полчаса, наконец решился и постучал в ту же дверь.

Снова вышел тот же студент. Он подслеповато щурился от солнца, на которое еще не наползла лиловая туча.

— Вам кого?

— Слушай, дорогой, у нас большое горе, я только что из Баку прилетел и к вам прямо с аэропорта! У вас, говорят, здесь лежит мой двоюродный брат Абдурахман Гаджиев…

— Вот те на! — искренне удивился санитар. — Только что его дядя здесь был. Это что, все родственники сюда придут? Кстати, разве его зовут Абдурахман? По-моему, Абдулла?

— Его мулла так назвал, а для нас он Абдурахман, как родители его назвали… — туманно ответил Реваз, мысленно ругая себя за оговорку. — Столько лет его так знал. Слушай, какой еще дядя приходил, его не Мамед зовут?

— Я его имя не спрашивал… Он только что здесь был, домой ушел. Я ему все объяснил. Что следователь через три, нет, уже через два с половиной часа будет. Вы идите к нему домой, а потом с ним вместе приходите.

— Он Абдурахману дядя по матери, а я двоюродный брат по отцу, — с достоинством сказал Реваз. — Мамед давно в Москве живет. Он на рынке торгует, у него жена русская, а с нами не знается… Тебя вот как зовут?

— Алексей, а что? — насторожился санитар.

— Меня Реваз. Алеша, я к нему не пойду, не хочу, он нам даже не позвонил ни разу, когда наш дедушка умер. Я лучше здесь подожду.

— Скоро дождь пойдет, — сочувственно сказал санитар, взглянув на небо. — В кино бы сходили, что ли, вон там кинотеатр «Спорт» недалеко.

— Какое кино, дорогой! — вздохнул Реваз. — Такое горе, да? Ничего, я здесь постою.

— Дело ваше… — пожал плечами сочувствующий санитар.

И запер дверь.

Реваз стоял, переминаясь с ноги на ногу, потом пошел дождь, ударила молния, прогремел гром. Реваз стоически мокнул, без зонта, без дождевика, все ожидая, что молоденький санитар увидит его в дверной глазок и позовет. И тот действительно выглянул из двери и, увидев, что Реваз стоит один под ливнем, снова посочувствовал:

— Ладно, давайте пройдите сюда, не стесняйтесь. Чего мокнуть?

Реваз сделал это не сразу, помялся, переступил с ноги на ногу, как бы преодолев в себе собственный запрет, и вошел в морг.

Молоденький санитар впустил его в полутемную прихожую, снова запер тяжелую, окованную железом дверь на засов и закурил.

— Курить будете? — спросил он у насквозь промокшего и продрогшего Реваза. — Я уточнил, вашего родственника все-таки зовут Абдулла…

— Я ж говорил тебе: так его назвал и записал в своей книге мулла. А с ним не поспоришь.

Он уже увидел в приоткрытую дверь прозекторской, как прозектор возился с голой мертвой женщиной, чьи знакомые рыжеватые волосы были видны отсюда.

— Такая молодая, ай, что делается! — зацокал языком Реваз.

— Только сегодня ее доставили, — проследил за его взглядом Алексей. — А застрелили несколько дней назад. Запах чувствуете? Я уже привык. А у нас в группе двое ребят отказались. Из института ушли. Что характерно, девушки остались. Сначала, правда, в обморок падали. Потом быстрее нас привыкли.

— Можно мне посмотреть на Абдурахмана? — спросил Реваз.

— Можно, наверно… — замялся Алексей. — Только разрешат ли? Сейчас спрошу…

— Я только что из Махачкалы прилетел, — напомнил Реваз, старательно прислушиваясь к тому, что доносилось из приоткрытой двери. — У меня обратный билет на вечер. Давно его не видел.

Оттуда доносилось негромкое позвякивание металлических инструментов, слабо различимое в ровном гуле холодильных камер.

— Так я могу Абдурахмана посмотреть? — еще настойчивее повторил Реваз. — Я тебя, Алеша, отблагодарю, не сомневайся.