Радужная оболочка

«Заяц… Жаркое лето, раннее утро…»

«Увидел солнце – пять тысяч метров – красиво…»

Что‑то в этом слышалось Феде, что‑то нащупывалось: Это образы, просто образы… – внутренне бормотал Федя, не думая при этом, что именно здесь «простого» и что вообще значит «просто».

Просто иллюзии, образы; в каждом – своя красота… В каждой жизни – своя собственная красота, в т. ч. трагическая красота… – думал Федя уже поувереннее; а точнее, ему само думалось – может быть, приходило на ум что‑то слышанное или читанное… – А страдание?

Он немного запнулся.

Как же быть со страданием? С болью? Вообще, почему столько боли?..

Что‑то выпятилось, как бы не застегивалось, не сходилось в попахивающем сажей сумраке.

А страдание – просто краска в общей картине… – возобновилось успокоительное бормотание. – Боль – нота в симфонии… Боль сама по себе не реальна…

Все необходимо для цельности образа. Главное – не анализ, и не попытки понять, а цельность и красота образа!..

Эта последняя мысль очень воодушевила Федю, как будто выход был найден.

Не додумав ее до конца, он глубокомысленно произнес:

– Посмотри, какой образ!

Когда‑то, сто лет назад, были деревни: люди селились по крайней мере вокруг чего‑то естественного – хозяйство, скот… урожай…

Потом началась гонка вооружений, построили эти «военные городки»: уже изначально было заложено нечто арти… искусственное – но все равно в этом чувствовалась некоторая укромность: представь, тайное поселение где‑то в лесу… Даже романтика: как фактории на Диком Западе. В одном интервью очень ярко описывали такой «городок»: если залезешь на крышу, на самый высокий дом – во все стороны только тайга – и лишь где‑то на горизонте – город Магнитогорск…

Но когда СССР развалился, их бросили: где‑то танки ржавеют, а где‑то – шахты с ракетами; кто‑то из жителей успел уехать – а остальные так и застряли посреди леса…

Какой яркий, красивый образ для всей страны!..

Увлекшись, Федя не обратил внимания на то, что в комнате посветлело.

Вдруг Леля встала и, обогнув лестницу и обеденный стол, вышла к окну.

Туман кое‑где опустился, оплыл: над неровной мутью выступили острые, покрытые шершавым ельником склоны, скалы с замерзшими водопадами, а еще выше, над редкими припорошенными елками, над обрывами – показались торжественные вершины.

Солнечный свет потеплел, порозовел. Проявились все снежные складки, все трещины, сколы; казалось, что на снегу можно различить следы лыж.

Там и здесь горы заволакивались клубящимся дымом: пейзаж казался недорисованным – одни фрагменты были готовы в мельчайших деталях, другие размыты небрежными пятнами…

Все менялось: исчезли только что ясно видные Мюнх и Юнгфрау – зато развернулся на фоне глубокого предзакатного неба, в косо падающих лучах, небесный город. Обнесенная стеной крепость. Башни с бойницами. Снежный подвесной мост.

Сказочный город казался одушевленным, почти невозможно было поверить в его нерукотворность. У Феди стеснило дыхание.

– Какое‑то чувство они вызывают… не эстетическое, а прямо нравственное… – промолвил он. – Непонятно, что это вообще такое: еще земля? или уже «горний мир»…

Взглянул на Лелю – и сбоку, в теплом, выпуклом свете впервые увидел ее лицо в мелких‑мелких подробностях.

На губах – впервые увидел морщинки и складки: посередине – поглубже и попрямее, а ближе к нижнему слегка обветренному краю – угловатое сложное пересечение.

На обращенной к нему правой щеке – впервые увидел нежный, просвеченный солнцем пух.

Правый глаз оказался и вовсе необычайным. Никогда раньше Федя не думал, что структура человеческого глаза настолько неоднородна; что радужная оболочка вся состоит из удивительных кристаллических перегородок с вкраплениями, с разноцветными вставками – серыми, голубыми, и бирюзовыми, и золотистыми: Федя даже подумал, что свет, попадая вовнутрь таких хризопразовых глаз, должен был бы там много раз преломляться и задерживаться, сохраняться надолго – излучаясь наружу лишь постепенно…

Он вдруг почувствовал что‑то тугое и будто бы угловатое между легкими и животом, в средостении: это что‑то заняло почти все место, так что стало трудно глотать – и дышать приходилось очень мелкими вдохами, потому что места для воздуха внутри осталось совсем чуть‑чуть.