Глава 5. Андреа Банкрофт шла через лес по тропинке, ведущей в дом Поля Банкрофта

Андреа Банкрофт шла через лес по тропинке, ведущей в дом Поля Банкрофта. У нее в голове метались вихрем не оформившиеся до конца мысли. Воздух был наполнен терпким ароматом кустов лаванды, дикого тимьяна и ветивера, растущих вдоль аккуратной канавы, ненавязчиво отделяющей одно владение от другого. Дом Банкрофта, похоже, был выстроен в ту же эпоху, что и здание штаб‑квартиры фонда, и в таком же стиле. Его фасад, также выполненный из старинного красного кирпича и песчаника, сливался с окружающей местностью, поэтому когда наконец дом становился виден во всех деталях, это производило неизгладимое впечатление.

В дверях Андреа встретила женщина лет пятидесяти в строгой форме; волосы ее представляли смесь рыжего с седым, а широкие щеки были усыпаны веснушками.

– Вы, должно быть, мисс Банкрофт? – спросила она с едва заметным акцентом урожденной ирландки, которая бóльшую часть своей взрослой жизни провела в Америке. Кажется, ее зовут Нуала, так? – Хозяин сейчас спустится. – Служанка окинула молодую женщину оценивающим взглядом, который быстро наполнился одобрением. – А пока что могу я предложить вам что‑нибудь выпить? Чем‑нибудь подкрепиться?

– Благодарю вас, мне ничего не надо, – смущенно ответила Андреа.

– Ну, полагаю, стаканчик хереса все равно не помешает, да? Хозяин предпочитает сухой; надеюсь, вы ничего не имеете против? Это не то что то липкое пойло, на котором я выросла, я вам точно могу сказать.

– Это было бы просто замечательно, – согласилась Андреа.

Слуги миллиардеров должны быть чопорными и церемонными в двадцатой степени, разве не так? Однако эта ирландка какая‑то нескладная и неуклюжая, и это свидетельство в пользу ее хозяина. Несомненно, Поль Банкрофт не любитель строгих церемоний. Он не из тех, кто требует от своих слуг ходить по струнке и бояться сделать один неверный чих.

– Уже несу, – улыбнулась ирландка. – Кстати, я Нуала.

Пожав ей руку, Андреа улыбнулась в ответ, проникаясь чувством, что ей рады.

Нянча бокал сухого хереса, Андреа разглядывала гравюры и картины, висевшие в обшитом темным деревом фойе и примыкающей к нему гостиной. Ей были знакомы многие сюжеты и некоторые художники, других она не знала, но от этого они не были менее волнующими. Больше всего ее внимание привлек черно‑белый рисунок, на котором была изображена рыба гигантских размеров, лежащая на берегу, настолько огромная, что в сравнении с ней окружившие ее с лестницами и ножами рыбаки казались карликами. Из открытого рта рыбины выплеснулось с десяток мелких рыбешек. В том месте, где один из рыбаков распорол левиафану брюхо, на землю вывалилась еще одна стайка рыб.

– Впечатляет, не правда ли? – прозвучал за спиной Андреа голос Поля Банкрофта.

Погруженная в созерцание рисунка, молодая женщина не услышала его шагов.

– Чья это работа? – спросила она, оборачиваясь.

– Это рисунок тушью, выполненный Питером Брейгелем‑старшим около 1556 года. Художник назвал его «Большая рыба поедает маленькую рыбу». Он был не из тех, кто любит витиеватые иносказания. Рисунок висел в музее графики Альбертина в Вене. Но, подобно вам, я ощутил к нему неудержимое влечение.

– И заглотили все целиком.

Поль Банкрофт снова рассмеялся, от всей души, сотрясаясь всем своим телом.

– Надеюсь, вы ничего не имеете против раннего ужина, – сказал он. – Мой мальчик еще в том возрасте, когда необходимо соблюдать режим.

Андреа почувствовала, что хозяину дома не терпится познакомить ее со своим сыном, однако при этом его одолевает беспокойство. Она вспомнила свою знакомую, у которой сын был болен болезнью Дауна – добрый, солнечный, улыбающийся ребенок, которого мать любила, которым гордилась и, хотя она всячески старалась это скрыть, которого стыдилась… и стыд этот, в свою очередь, также порождал стыд.

– Его зовут Брэндон, так?

– Да, Брэндон. Отец в нем души не чает. Он… в общем, наверное, можно сказать, он необыкновенный мальчик. Не такой, как другие. В хорошем смысле, как мне кажется. Вероятно, он сейчас наверху сидит за компьютером, общается по электронной почте с какой‑нибудь неподходящей личностью.

У Поля Банкрофта в руке также была маленькая рюмка хереса. Он снял пиджак и в вязаном жилете в ломаную клетку был как никогда похож на ученого мужа.

– Добро пожаловать, – сказал Поль Банкрофт, приветственно поднимая рюмку, и они уселись в мягкие кожаные кресла перед незажженным камином.

Панели из орехового дерева, старые, протертые персидские ковры, простые половицы из твердых пород дерева, потемневшие от времени: вся обстановка казалась безмятежно‑спокойной, застывшей во времени, той самой роскошью, в сравнении с которой бледнеет обычная роскошь.

– Андреа Банкрофт, – медленно произнес он, словно наслаждаясь каждым слогом. – Я навел о вас кое‑какие справки. Аспирантура по специальности экономическая история, я прав?

– Два года в Йельском университете. Точнее, два с половиной. Но диссертацию я так и не закончила. – Прозрачный херес цветом напоминал бледную солому. Андреа отпила глоток, и вкус вина расцвел у нее во рту, в носу. Херес обладал легким привкусом ирисок с добавлением изысканных орешков и дыни.

– Неудивительно, если вспомнить ваш независимый склад ума. В университете подобное качество не ценят. Излишняя независимость порождает чувство дискомфорта, особенно среди будущих столпов науки, которые сами не до конца верят своим собственным словам.

– Наверное, я могла бы заявить, что стремилась к большей приземленности в реальной жизни. Вот только унизительная правда заключается в том, что аспирантуру я бросила потому, что хотела зарабатывать больше денег. – Андреа осеклась, ужаснувшись тому, что произнесла это откровение вслух. «Продолжай в том же духе, Андреа. И не забудь рассказать о той распродаже, куда ты моталась в прошлые выходные, потратив на дорогу два часа в один конец».

– Ха, но наши предпочтения определяются средствами, которые имеются у нас в распоряжении, – небрежно ответил ее родственник. – У вас не только непредвзятый взгляд, вы и искренняя. Эти два качества редко встречаются в одной упаковке. – Он отвел взгляд. – Полагаю, с моей стороны будет верхом предательства выразить яростное неодобрение своим покойным племянником Рейнольдсом, но, с другой стороны, как написал в конце восемнадцатого столетия утилитарист Уильям Годвин: «Какое волшебство скрывается в местоимении „мой“, что оно способно опрокидывать решения, определенные вечной правдой?» К сожалению, я лишь совсем недавно узнал о том, при каких обстоятельствах произошел разрыв Рейнольдса с вашей матерью. Но… – Поль Банкрофт покачал головой. – Это уже предмет другого разговора.

– Благодарю вас, – внезапно смутившись, пробормотала Андреа, спеша переменить тему. Она не могла не думать о своем гардеробе, заполненном дешевыми подделками дорогих моделей, о своих надеждах, о том, с какой гордостью в конце каждого месяца сводила баланс по кредитной карточке с нулевым долгом. Покинула бы она безмятежную гавань аспирантуры, если бы не постоянная забота о деньгах? Научные руководители Андреа были полны оптимизма; они были уверены в том, что вскоре и она покатится по проторенной колее, принимая те же решения и идя на те же компромиссы, что и они сами. А тем временем ее студенческие займы разрастались до огромных сумм; ее душили счета, которые ей не удавалось полностью оплатить, а долг по кредитной карточке увеличивался от месяца к месяцу. Вероятно, на подсознательном уровне Андреа тосковала по жизни, в которой ей не нужно было бы изучать цифры в правой колонке меню – по той жизни, которая поманила ее, но прошла мимо.

Она на мгновение ощутила какой‑то странный внутренний взрыв, вспоминая о том, как столько раз делала выбор, исходя из соображений «практической ценности», – и все ради чего? Ее оклад аналитика по проблемам финансовой безопасности значительно превышал то, на что она могла бы рассчитывать, будучи младшим научным сотрудником на кафедре в университете; однако, как теперь она ясно видела, сумма эта была тривиальной. Упорно цепляясь за всевозможные скидки, она скинула со счетов себя саму.

Подняв взгляд, Андреа вдруг поняла, что Поль Банкрофт говорит, обращаясь к ней.

– Поэтому я знаю, что значит терять близкого человека. Смерть моей жены стала страшным ударом для меня и для сына. То было очень тяжелое время.

– Я вас понимаю, – смущенно пробормотала Андреа.

– Во‑первых, Алиса была на двадцать лет моложе меня. Это она должна была меня пережить. Надеть черное на мои похороны. Но почему‑то она в этой адской генетической лотерее вытянула короткую соломинку. В такие минуты понимаешь, какая это хрупкая штука – человеческая жизнь. Невероятно эластичная. И в то же время невероятно хрупкая.

– «Приходит ночь, когда никто не может делать»,[24]так?

– И скорее, чем мы могли бы предположить, – тихо подтвердил он. – И работа эта никогда не завершается, правда? – Поль Банкрофт сделал еще один глоток бледно‑соломенного хереса. – Вы должны простить меня за то, что я завел разговор на такие грустные темы. Просто на этой неделе исполняется пять лет с тех пор, как Алисы нет в живых. Но можно утешаться тем, что она оставила после себя самое дорогое, что есть у меня в жизни.

Неровный ритм огромных шагов – кто‑то перескакивал через две ступеньки, затем спрыгнул на площадку.

– Только о нем заговорили… – Поль Банкрофт обернулся к новоприбывшему, который остановился под аркой двери, ведущей в гостиную. – Брэндон, позволь представить тебе Андреа Банкрофт.

В первую очередь молодая женщина обратила внимание на копну вьющихся светлых волос, затем увидела похожие на спелые яблоки мальчишеские щеки. У Брэндона были небесно‑голубые глаза, и от отца он унаследовал безукоризненно правильные черты лица. Андреа пришла к выводу, что перед ней необычайно симпатичный, даже красивый юноша.

Мальчишка повернулся к ней, и его лицо расплылось в улыбке.

– Брэндон, – сказал он, протягивая руку. – Рад с вами познакомиться. – Его голос, еще не приобретший взрослую грубоватость, был уже не по‑детски низким. Безусый юнец, как выразились бы древние, однако верхнюю губу уже тронула едва различимая тень. Еще не муж, уже не ребенок.

Рука Брэндона оказалась сильной и сухой; он немного стеснялся, но его никак нельзя было бы назвать неуклюжим. Мальчишка растянулся в соседнем кресле, не отрывая взгляда от Андреа. В нем не было ничего от той неприязни, которую дети его возраста обычно испытывают в отношении взрослых. Казалось, его одолевает искреннее любопытство.

Андреа самой было любопытно. На Брэндоне были синяя рубашка в клетку навыпуск и серые брюки с обилием молний и карманов – обычный наряд его сверстников.

– Твой отец высказал предположение, что ты общаешься по Интернету с неподходящими людьми, – пошутила Андреа.

– Соломон Агронски надрал мне задницу, – весело произнес Брэндон. – Мы с ним занимались ЗАГами, и я оказался в полном пролете. Агронски не оставил на моем седалище живого места.

– Это такая игра?

– Если бы, – усмехнулся Брэндон. – ЗАГи – это «зависимые ациклические графы». Понимаю – сплошная скукотища, так?

– А этот Соломон Агронски… – спросила Андреа, окончательно сбитая с толку.

– Надрал мне задницу, – повторил Брэндон.

Поль Банкрофт, улыбнувшись, закинул ногу на ногу.

– Соломон Агронски – один из ведущих специалистов по математической логике у нас в стране. Возглавляет центр математической логики и вычислительной техники в Стэнфордском университете. Так вот, у них с Брэндоном завязалась оживленная переписка, если это можно так назвать.

Андреа постаралась скрыть изумление. Синдромом Дауна тут и не пахнет.

Понюхав ее рюмку с хересом, мальчишка скорчил гримасу.

– Моча! – категорично заявил он. – Может, вы хотите «Спрайт»? Могу принести несколько банок.

– Честное слово, не надо, – рассмеялась Андреа.

– Как вам угодно. – Брэндон щелкнул пальцами. – Так, я знаю, чем можно будет сейчас заняться. Предлагаю побросать мяч в корзину.

Поль Банкрофт переглянулся с Андреа.

– Боюсь, он решил, что вы пришли сюда, чтобы с ним поиграть.

– Не, правда, – настаивал Брэндон. – Разве вы не хотите похвалиться своими бросками?

Поль нахмурился.

– Брэндон, – строго одернул он сына, – мисс Андреа только что пришла к нам, и она одета не для спортивной площадки, ты не согласен?

– Если бы у меня были кроссовки… – виновато произнесла Андреа.

Мальчишка сразу деловито оживился.

– Размер?

– Седьмой с половиной.

– То есть мужской семь ровно. Каждый размер означает увеличение длины ступни на треть дюйма, причем за начальную точку берется значение три и одиннадцать двенадцатых дюйма. Вы это знали?

– Голова у Брэндона забита кучей всевозможного мусора, – заметил Поль, однако его взгляд, брошенный на сына, был пронизан любовью.

– Среди которого попадаются дельные вещи, – не унимался Брэндон. – Эврика! – вдруг воскликнул он, вскакивая с кресла. – У Нуалы восьмой размер! – Мальчишка скрылся в коридоре, и через мгновение издалека донесся его оклик: – Нуала, можно Андреа возьмет на время ваши кроссовки? Ну пожалуйста? Ну очень‑очень пожалуйста?

Поль Банкрофт, усмехнувшись, повернулся к Андреа.

– В находчивости ему не откажешь, вы не согласны?

– Ваш сын… просто выдающийся мальчик, – рискнула высказать вежливый комплимент Андреа.

– Брэндон уже выполнил норматив на международного гроссмейстера по шахматам. Сам я получил этот ранг только в двадцать два года. Меня называли не по возрасту развитым, но тут не может быть никакого сравнения.

– Международный гроссмейстер? Большинство его сверстников «гоняют на машинах» на игровых приставках.

– Знаете, а Брэндон и этим тоже увлекается. Его любимое занятие – «гонки» по улицам города. Нельзя забывать, что он еще ребенок. Интеллектуальной мощи у него хватит на то, чтобы добиться значительных результатов в десятке разных сфер, но… впрочем, вы сами все увидите. В чем‑то Брэндон самый обычный ребенок. Он обожает видеоигры и терпеть не может убирать свою комнату. Обыкновенный тринадцатилетний американец. Хвала господу.

– Вам еще не приходилось объяснять ему, откуда появляются дети?

– Нет, но он задал мне несколько очень специфических вопросов по молекулярным основам эмбриологии. – Лицо ученого расплылось в удовлетворенной улыбке. – Таких называют любимчиками природы.

– Ну, насколько я успела заметить, любовь к себе Брэндон заслужил.

– Вы правы, природа не поскупилась.

В гостиную галопом вернулся Брэндон, торжествующе размахивающий парой тряпичных тапочек в одной руке и зелеными шортами в другой.

Его отец закатил глаза.

– Вы понимаете, что можете отказаться, – напомнил он.

Андреа переоделась в ванной комнате.

– У тебя есть пять минут, – предупредила она Брэндона, выходя в прихожую. – Достаточно времени, для того чтобы показать все свои штучки.

– Отлично. Вы хотите посмотреть, что я могу?

– Не тяни кота за хвост, малыш, – отрезала Андреа, подражая подростковому жаргону. – Надеюсь, у тебя есть чем похвалиться.

Площадка – бетон с нанесенной мелом разметкой – была зажата между высокой живой изгородью и стеной дома.

– Вы хотите показать ваши приемчики старой школы?

Брэндон бросил мяч из‑за трехочковой линии. Мяч прокатился по кольцу, но так и не провалился в сетку. Мгновенно оказавшись под щитом, Андреа ловко подхватила мяч и тотчас же отправила его в кольцо. Она играла в баскетбол в университете и до сих пор еще кое‑что помнила.

– Кажется, не забыла, как это делается, – заметила Андреа.

Нырнув под щит, Брэндон подобрал мяч на отскоке. Было видно, что ему не хватает практики и опыта, однако для мальчишки своего возраста он был на удивление скоординированным. Казалось, он внимательно следил за движениями Андреа, когда она забрасывала мяч в корзину, и затем тщательно старался их воспроизвести. С каждым броском у него получалось все лучше и лучше. Когда они вернулись в дом – Андреа настояла на том, чтобы ограничиться оговоренными пятью минутами, – оба здорово раскраснелись. Переодевшись и сменив обувь в небольшой туалетной комнате рядом с гостиной – сколько же всего их в этом доме? – молодая женщина вернулась в комнату, обставленную кожаной мебелью.

Ужин, несмотря на свою простоту, оказался восхитительным: щавелевый суп, цыплята гриль, рис под острым соусом, зеленый салат – и Поль Банкрофт ненавязчиво перевел разговор обратно на те темы, которые они обсуждали раньше.

– Вы женщина, одаренная многими талантами, – подмигнув, сказал он. – Как говорят в таких случаях? «Полный контроль над мячом». Вот как бы я про вас выразился. Это умение проявляется и в дискуссии, и в спорте.

– Вся хитрость в том, чтобы не выпускать мяч из виду, – заметила Андреа. – И следить за тем, что у тебя перед глазами.

Поль Банкрофт склонил голову набок.

– Кажется, это английский писатель Олдос Хаксли сказал, что здравый смысл – это лишь способность видеть то, что у человека перед глазами, не так ли? Однако это не совсем так, правда? Лунатики видят то, что, как им кажется, находится у них перед глазами. Здравый смысл – это дар видеть то, что находится перед глазами другого. И это у нас с вами общее. А искусство это, в свою очередь, очень редкое. – Его лицо стало серьезным. – Если вспомнить историю человечества, поражаешься, как на протяжении столетий процветало зло – то, что сейчас мы признаём нетерпимым. Рабство. Бесправие женщин. Необычайно жестокое наказание за действия, совершенные с обоюдного согласия сторон и не сопровождавшиеся жертвами. Одним словом, поучительного во всем этом мало. Но вот двести лет назад Иеремия Бентам назвал вещи своими именами. Он был одним из немногих представителей своего поколения, кто действительно исповедовал нормы современной морали. По сути дела, он был ее отцом. А началось все с простой утилитарной мысли: минимизировать человеческие страдания и при этом не забывать о том, что в расчет принимается каждый человек.

– Так папа понимает элимосинарию, – сказал Брэндон, споткнувшись на последнем слове. – Кажется, это так называется.

– Правильно надо э‑ле‑э‑мосинария, – поправил сына Банкрофт. – То есть раздача милостыни. От латинского eleemosyna – «подаяние».

– Понял, – сказал мальчишка, закладывая в память новую порцию информации. – А как насчет предложения относиться к другим людям как к конечной цели, а не как к средству?

Поль Банкрофт поймал на себе взгляд Андреа.

– Брэндон начитался Канта. По сути дела, это германский мистицизм. Разлагает мозг, это я вам точно говорю. Хуже компьютерных игр. Мы вынуждены были согласиться с тем, что наши мнения могут расходиться.

– Значит, у вас тоже проблемы с подростковым бунтарством, да? – улыбнулась Андреа.

Оторвавшись от тарелки, Брэндон улыбнулся в ответ.

– А с чего вы взяли, что это «проблемы»?

Вдруг с улицы донесся отдаленный крик совы. Поль Банкрофт выглянул в окно на сумерки, пронизанные силуэтами высоких деревьев.

– Как сказал Гегель, сова Минервы летает только в сумерках.

– Мудрость приходит слишком поздно, – заметил Брэндон. – Я вот только никак не могу взять в толк, почему сова снискала себе репутацию мудрой. В действительности сова – не более чем эффективная убивающая машина. Только в этом она и хороша. Практически бесшумный полет. Тонкость слуха сравнима с радиолокацией. Вам когда‑нибудь доводилось наблюдать сову в полете? Видишь движение больших крыльев, и кажется, что звук отключен. Это все потому, что перья на кромке с бахромой, и они разрывают поток воздуха, не позволяя образоваться звуку.

Андреа склонила голову набок.

– То есть летящую сову можно услышать только тогда, когда будет уже слишком поздно.

– Приблизительно так. А дальше к концу каждого когтя прилагается усилие в четыреста фунтов, после чего от вас остается лишь одно воспоминание.

Андреа отпила глоток простого и освежающего рислинга, который разлила Нуала.

– Да, действительно, никакой мудрости. Одна только смертоносная эффективность.

– Которая проявляется как раз в рассуждениях о конечной цели и средствах, – вставил Поль Банкрофт. – Можно сказать, в этом есть своя мудрость.

– Вы разделяете эту точку зрения?

– Нет, однако соображения эффективности также нужно принимать в расчет. Увы, когда об этом заходит разговор, слишком часто это воспринимают как проявление бессердечности, даже если конечной целью является служение добру. Вы уже говорили о противоречивых последствиях. Действительно, это очень запутанный вопрос. Потому что, приняв логику главенства последствий, которая заключается в том, что о каждом действии нужно судить по его последствиям, вдруг понимаешь, что головоломка выходит далеко за вопрос благих деяний, приведших к плохому результату. Необходимо также задуматься над обратной загадкой: плохие поступки, приводящие к благим последствиям.

– Наверное, вы правы, – задумчиво произнесла Андреа. – Однако бывают действия, отвратительные по своей сути. Я хочу сказать, невозможно представить себе, какую пользу принесло, скажем… убийство Мартина Лютера Кинга.[25]

Поль Банкрофт удивленно поднял брови.

– Это вызов?

– Да нет, я просто привела пример.

Ученый чуть пригубил вино.

– Знаете, я пару раз встречался с доктором Кингом. Наш фонд помогал ему финансировать кое‑какие программы. Это был действительно выдающийся человек. Не побоюсь сказать, великий. Но и у него имелись определенные недостатки личного характера. Небольшие, крошечные, однако его враги их многократно раздували. ФБР было всегда готово организовать утечку компрометирующих материалов о неблаговидном поведении доктора Кинга. В последние годы своей жизни число тех, кто собирался слушать его проповеди, неуклонно сокращалось. Он двигался по нисходящей спирали. В своей смерти доктор Кинг стал могучим символом. Но если бы его жизнь не оборвалась, подобное вряд ли произошло бы. Убийство Кинга возымело гальванизирующий эффект. По сути дела, оно подтолкнуло юридическое признание борьбы за гражданские права. Решающие законы, запрещающие дискриминацию при выборе жилья, были приняты лишь после этого трагического события. Американцы были потрясены до глубины души, и как следствие, наша страна в целом стала добрее. Если вы хотите сказать, что смерть человека явилась трагедией, я не стану спорить. Но эта смерть позволила добиться большего, чем многие жизни. – Пожилой философ говорил с завораживающей убежденностью. – Не была ли она более чем искуплена своими положительными последствиями?

Андреа положила вилку.

– Быть может, с точки зрения холодного расчета…

– Но почему холодного? Я никогда не понимал, почему оценку последствий считают чем‑то холодным. Задача принесения пользы человечеству кажется абстрактной, однако она включает в себя принесение пользы отдельным людям – мужчинам, женщинам и детям, и каждая такая история раздирает душу и вызывает слезы. – Дрожь в голосе Банкрофта говорила об убежденности и решимости, а не о слабости и сомнении. – Помните, на этой крошечной планете живут семь миллиардов человек. Из них два и восемь десятых миллиарда в возрасте до двадцати четырех лет. Это их мир мы должны сохранить и улучшить. – Ученый перевел взгляд на сына, который с аппетитом молодого, растущего организма уже подчистил свою тарелку. – И с этой моральной ответственностью не может сравниться ничто.

Андреа не могла оторвать взгляд от Банкрофта. Он говорил с проникновенной логикой, а взор его оставался таким же ясным, как его доводы. В силе его убеждения было что‑то магическое. Должно быть, образ Мерлина, чародея из легенд о короле Артуре, был создан под впечатлением общения с таким человеком.

– С числами папе нет равных, – заметил Брэндон, вероятно, смущенный страстной речью отца.

– Резкий свет рассудка говорит нам, что смерть пророка может стать благом для человечества. С другой стороны, можно, скажем, полностью истребить мясных мух на Маврикии, и последствия этого окажутся самыми катастрофическими. В любом случае черта, которую мы проводим между тем, чтобы убить или дать умереть своей смертью, является чем‑то надуманным, вы не находите? – настаивал Поль Банкрофт. – Для того, кто умирает, нет разницы, станет его смерть следствием нашего действия или бездействия. Представьте себе потерявший управление трамвай, несущийся по рельсам. Если никто его не остановит, погибнут пять человек. Если перевести стрелку, погибнет только один. Ну, как вы поступите?

– Переведу стрелку, – без колебаний ответила Андреа.

– И тем самым спасете пять жизней. Но при этом сознательно, умышленно направите трамвай на конкретного человека, понимая, что убьете его. В определенном смысле совершите убийство. А если же вы ничего не предпримете, вы не будете прямо ответственны за те пять смертей. Ваши руки останутся чистыми. – Ученый поднял взгляд. – Нуала, вы снова превзошли саму себя, – похвалил он краснощекую ирландку, которая принесла добавку риса.

– В ваших словах прослеживается какой‑то нарциссизм, – медленно произнесла Андреа. – Чистые руки, но при том четыре напрасно загубленные жизни – арифметика плохая. Я вас поняла.

– Наши чувства должны строго согласовываться с нашими мыслями. Так сказать, страсти должны оставаться в пределах рассудительности. Нередко благороднейший поступок вызывает у окружающих самый настоящий ужас.

– У меня такое ощущение, будто я снова сижу на семинаре в университетской аудитории.

– Неужели все эти вопросы кажутся вам академической наукой? Голой теорией? В таком случае сделаем так, чтобы они стали реальностью. – Поль Банкрофт производил впечатление волшебника, в кармане у которого заготовлены сюрпризы. – Что, если у вас на руках будут двадцать миллионов долларов, которые вы бы смогли потратить на благо человечества?

– Опять «что, если»? – Андреа позволила себе слабую усмешку.

– Не совсем. Теперь я рассуждаю уже не гипотетически. Мне бы хотелось, Андреа, чтобы к следующему заседанию попечительского совета вы бы выбрали конкретную программу, на которую можно было бы потратить двадцать миллионов долларов. Рассчитайте, чтó именно и как именно мы должны сделать, и мы это сделаем. Финансирование будет осуществляться напрямую из моего личного резервного фонда. Никаких обсуждений, никаких дискуссий. Все будет сделано в точности так, как вы скажете.

– Вы шутите…

Брэндон искоса взглянул на нее.

– Папа не из тех, кто шутит подобными вещами, – сказал он. – Поверьте мне, сейчас он говорит абсолютно серьезно.

– Двадцать миллионов долларов, – повторил Поль Банкрофт.

– Полностью на мое усмотрение? – недоверчиво переспросила Андреа.

– Полностью на ваше усмотрение, – подтвердил он. Его лицо, иссеченное временем, было совершенно серьезным. – Проявите мудрость, – посоветовал он. – Каждый день, каждый час в мире где‑то теряет управление трамвай. Но выбирать приходится не между двумя путями. От каждой развилки отходит тысяча ответвлений, десять тысяч ответвлений, и совсем неясно, что ждет трамвай на каждом из этих путей. Мы должны находить оптимальный выбор, основываясь на наших знаниях, на нашем опыте. И надеяться на лучшее.

– Приходится иметь дело с таким большим количеством неизвестных величин…

– Неизвестных? Или частично неизвестных? Неполное знание – это совсем не то же самое, что полное неведение. В этом случае остается возможность принимать взвешенные решения. Больше того, их нужно принимать. – Поль Банкрофт, не отрываясь, смотрел на молодую женщину. – Так что делайте свой выбор мудро. Вы обнаружите, что поступать правильно не всегда просто.

У Андреа Банкрофт кружилась голова, перед глазами все плыло, и вино было тут ни при чем. У нее мелькнула мысль, многим ли выпадает возможность совершить нечто настолько значительное. По сути дела, ей предоставили право щелкнуть пальцами – и изменить жизнь тысяч людей. Это было сродни божественной власти.

Из мечтаний молодую женщину вывел голос Брэндона:

– Эй, Андреа, как насчет того, чтобы после ужина еще немного покидать мяч в кольцо?

Рим

Именно Трастевере, районы к западу от реки Тибр, для многих жителей города являются настоящим Римом. Средневековый лабиринт улочек в основном избежал грандиозных преобразований, которые в девятнадцатом веке полностью изменили центр города. Грязь плюс древность – в этом и есть особый шик; не так ли читается это уравнение? Однако в Трастевере оставались уголки, забытые временем, – точнее, наоборот, время вспомнило про них, и приливная волна новых денег оставила на их месте лишь плавник и груды мусора. Вот такой была квартира на первом этаже, куда никогда не проникал солнечный свет, где жила со своими родителями молодая итальянка. Семейство Дзингаретти было древним – в том смысле, что знало всех своих предков на протяжении нескольких предыдущих столетий. Однако предки эти были неизменно прислужниками и подчиненными. То была традиция без величия, родословная без истории.

В Тодде Белнэпе, пришедшем к дому 14 по виа Клариче Марескотти, едва ли можно было узнать того человека, который за несколько часов до этого проник в подземелье виллы Ансари. Вымытый, гладко выбритый, слегка надушенный, он был одет с иголочки – именно так в Италии представляют высокопоставленных чиновников. Это должно было сыграть ему на руку. Даже легкий американский акцент скорее был Белнэпу на пользу, чем во вред: итальянцы относятся к своим соплеменникам подозрительно, и, как правило, на то есть причины.

Разговор проходил далеко не гладко.

«Ma non capisco! – Но я ничего не понимаю», – упрямо твердила мать девушки, одетая во все черное старая карга. Она выглядела гораздо старше большинства женщин своих лет, но и более полной сил. Ей как нельзя лучше шло британское выражение «женщина, которой все по плечу».

«Non problema», – вторил ей отец, толстяк с мозолистыми руками и обгрызенными ногтями. Ничего не случилось.

Однако это было не так, и старуха все понимала – по крайней мере, понимала больше, чем старалась показать. Они сидели в полутемной гостиной, в которой пахло сбежавшим супом и плесенью. Холодный пол, вне всякого сомнения, когда‑то выложенный плиткой, теперь был грязно‑серым, словно намазанным слоем цементного раствора в ожидании плиток, которые все так и не появлялись. Маломощные лампочки светили тускло, абажуры истрепались от тепла и времени. Все стулья были разномастными. Семейство Дзингаретти было гордым, вот только в отношении к собственному жилищу это никак не проявлялось. Родители Лючии понимали, что дочь их обладает красотой, и для них красота эта, похоже, казалась ее слабым местом – больше того, чем‑то таким, что рано или поздно должно было обернуться большим горем как для них, так и для нее самой. Под горем подразумевались ранняя беременность, льстивые посулы и последующее хищническое отношение беспринципных мужчин. Лючия заверила родителей, что арабы – своего хозяина она называла не иначе как l’Arabo – очень религиозны и строго соблюдают заветы пророка.

Но где она сейчас?

Когда дело дошло до этого главного вопроса, родители девушки постарались изобразить тупость, непонимание, неведение. Они ее оберегали – потому ли, что знали о ее поступке? Или по какой‑то другой причине? Белнэп понял, что сможет достучаться до них только в том случае, если убедит их, что дочь в опасности и лучшим средством ее защитить будет не уклончивость, а откровенность.

Задача эта оказалась непростой. Для того чтобы получить информацию, Белнэп вынужден был делать вид, что сам, в свою очередь, тоже располагает определенной информацией, которой в действительности у него не было. Снова и снова он повторял родителям Лючии: ваша дочь в опасности. La vostra figlia и in pericolo. Ему не верили – из чего следовало, что отец и мать поддерживали связь с дочерью и та заверила их, что ей ничего не угрожает. Если бы она действительно неожиданно исчезла, они бы не смогли скрывать свое беспокойство. А так они притворялись, что не знают, где она находится, прикрываясь туманными фразами: Лючия сказала, что ей предстоит куда‑то поехать, куда именно, она не уточняла, вероятно, это поручение хозяина. Нет, они не знают, когда она вернется.

Ложь. То, что все это были выдумки, доказывала легкость, с которой это говорилось. Дилетанты полагают, что лжецы выдают себя своим беспокойством, нервозностью; по собственному опыту Белнэп знал, что не менее редко они, наоборот, выдают себя полным спокойствием. Именно так дело обстояло с синьором и синьорой Дзингаретти.

Выдержав длинную паузу, Белнэп начал все сначала.

– Лючия поддерживает с вами связь, – сказал он. – Нам это известно. Она заверила вас в том, что с ней все в порядке. Однако на самом деле она не знает всей правды. Она не догадывается о том, что над ней нависла смертельная опасность. – Он выразительно провел по горлу ребром ладони. – У нее очень могущественные враги, и они повсюду.

Настороженный взгляд супругов Дзингаретти говорил о том, что они видят в американском посреднике потенциального врага. Он заронил искру сомнения, тлеющее беспокойство, которых до этого не было; однако завоевать их доверие ему не удалось. И тем не менее в каменной стене напускного безразличия, которой окружили себя родители Лючии, появилась маленькая трещинка.

– Она сказала, чтобы вы не беспокоились, – снова начал Белнэп, подстраивая свои слова под выражение лиц пожилых итальянцев, – потому что сама не знает о том, что у нее есть причины для беспокойства.

– А вы знаете? – спросила старая карга в черном, неодобрительно скривив рот. Ее глаза горели подозрением.

Рассказ Белнэпа не являлся абсолютной правдой, однако он по возможности граничил с ней. Оперативник ОКО сказал, что работает на одно американское ведомство, которое участвует в расследовании деятельности международной преступной группы. В ходе расследования выяснились некоторые обстоятельства жизни l’Arabo. Членам его ближайшего окружения угрожает смертельная опасность со стороны ближневосточного конкурента, объявившего ему вендетту. При слове «вендетта» глаза пожилой пары зажглись; старуха шепотом повторила его себе под нос. Это понятие было им знакомо, к нему они относились с должным уважением.

– Не далее как вчера я видел труп одной молодой женщины, которую… – Белнэп осекся. От него не укрылось, что у супругов широко раскрылись глаза. Помолчав, он продолжал: – Это было ужасно. Просто ужасно. Такие жуткие картины остаются в памяти навсегда. При мысли о том, что сделали с этой молодой женщиной, красивой молодой женщиной, такой же, как ваша дочь, меня охватывает дрожь. – Он встал. – Однако я здесь сделал все, что мог. Моя совесть чиста. Но вы должны это запомнить. Итак, я оставляю вас в покое. Вы меня больше не увидите. Как, боюсь, не увидите и свою дочь.

Синьора Дзингаретти положила похожую на лапу хищной птицы руку на плечо мужу.

– Подождите, – сказала она. Муж бросил на нее взгляд, но было очевидно, что в этом доме командует она. Старуха пристально посмотрела на Белнэпа, определяя, насколько он искренен. Наконец она приняла решение. – Вы ошибаетесь, – сказала она. – Лючия в полной безопасности. Мы постоянно разговариваем с ней. Мы говорили с ней вчера вечером.

– Где она? – спросил Белнэп.

– Этого мы не знаем. Этого она нам не говорит. – Вертикальные морщины на ее верхней губе были похожи на деления на линейке.

– Почему?

Заговорил толстяк:

– Лючия уверяет, что она в очень хорошем месте. Однако то, где оно находится, является секретом. Этого она сказать не может. Потому что… таковы условия соглашения. Termini di occupazione.

Он неуверенно улыбнулся – неуверенно потому, что не мог определить, то ли его слова развеяли тревоги американца, то ли еще больше их усилили.

– Лючия девочка умная, – подхватила мать. Ее лицо осунулось от страха; казалось, у нее во рту пепел. – Она умеет постоять за себя. – Было видно, что старуха пытается подбодрить себя.

– Вы разговаривали с ней вчера вечером, – повторил Белнэп.

– И с ней все было в порядке. – Мясистые руки старика, сплетенные на груди, заметно дрожали.

– Лючия постоит за себя. – В словах старой карги прозвучал вызов, а может быть, просто надежда.

Оказавшись на мощенной булыжником улице, Белнэп сразу же позвонил своему старому знакомому полицейскому Джанни Матуччи. В Италии – и итальянские правоохранительные органы тут не исключение – дела решаются через друзей, а не по официальным каналам. Белнэп быстро изложил Матуччи свою просьбу. Возможно, Лючия действительно держит рот на замке, как и утверждают ее родители, но данные о телефонных разговорах наверняка окажутся более красноречивыми.

Голос Матуччи был звонким и богатым, молодого тенора.

– Più lento! Помедленнее, – попросил он. – Продиктуй фамилию и адрес. Я прогоню фамилию этой девчонки через городскую базу данных и получу код ИНПС. – Это был итальянский эквивалент номера карточки социального страхования. – А потом уже с этим отправлюсь в архив муниципальной телефонной сети.

– Джанни, скажи, что много времени это не займет.

– Вы, американцы, вечно куда‑то спешите. Я сделаю все, что в моих силах, хорошо, друг мой?

– Как правило, этого оказывается достаточно, – согласился Белнэп.

– А ты пока зайди куда‑нибудь, выпей чашечку кофе, – посоветовал инспектор итальянской полиции. – Я тебе перезвоню.

Не успел Белнэп пройти и пару кварталов, как у него зазвонил сотовый телефон. Это был Матуччи.

– Быстро же ты работаешь! – приятно удивился Белнэп.

– К нам только что поступило сообщение. Речь идет о том самом адресе, про который ты говорил, – возбужденно произнес Матуччи. – Один из соседей слышал выстрелы. Мы выслали две патрульные машины. Что там происходит?

Белнэп был как громом поражен.

– О господи… – выдохнул он. – Я сам посмотрю!

– Не надо… – попытался было остановить его Матуччи, но Белнэп, отключив телефон, уже бежал обратно к той квартире на первом этаже, из которой ушел всего несколько минут назад. Завернув за угол, он услышал визг автомобильных покрышек – и у него в груди бешено забилось сердце. Входная дверь была незаперта, и Белнэп прошел в комнату, пронизанную пулями и запятнанную кровью. За ним следили: других объяснений быть не могло. Он говорил с пожилой парой о защите, однако в действительности принес с собой смерть.

Снова визг покрышек, пошедших юзом на брусчатке: на этот раз машина подъезжала к дому. Это было купе, темно‑синее с белой крышей. На крыше был выведен по шаблону номер, который можно разглядеть с вертолета, и крутились три проблесковых маячка. Сбоку было написано белыми буквами слово: «КАРАБИНЕРЫ», подчеркнутое красной стрелой. Это была настоящая полицейская машина, и выскочившие из нее двое настоящих полицейских приказали Белнэпу не шевелиться.

Краем глаза Белнэп увидел еще одну подъезжающую полицейскую машину. Он лихорадочно замахал в сторону переулка, показывая, что убийцы скрылись там.

И бросился бежать.

Один из полицейских, естественно, поспешил за ним; второй остался охранять место преступления. Белнэп надеялся, что он успел посеять достаточное смятение и преследователь не станет в него стрелять: по крайней мере, полицейскому придется принимать в расчет, что неизвестный тоже может преследовать преступников. Белнэп метался между железными мусорными баками, за припаркованными машинами – все что угодно, лишь бы заслониться от полицейского. Не дать ему прицелиться.

Не дать ему выстрелить.

Он стремительно мчался, петляя, как заяц. Его мышцы горели, дыхание вырывалось судорожными порывами. Белнэп едва чувствовал землю сквозь резиновые подошвы кожаных ботинок. Однако через несколько минут он уже обзавелся машиной, белым фургоном с кузовом без окон, украшенным большой эмблемой итальянской почтовой службы. Это была одна из множества машин, принадлежащих Отделу консульских операций, и хотя Белнэп не имел разрешения пользоваться ею, он без труда получил ее в свое распоряжение. Как правило, такие машины не привлекают к себе внимание. Белнэп очень надеялся, что так дело будет обстоять и сейчас.

Однако не успел он завести двигатель и рвануть с места, как в зеркале заднего обозрения показалась еще одна полицейская машина – на этот раз полноприводный джип с громоздким кузовом, предназначенным для перевозки заключенных. И в то же самое мгновение у него снова зазвонил сотовый телефон.

Голос Матуччи, еще более взволнованный, чем прежде.

– Ты должен объяснить мне, что происходит! – Полицейский инспектор только что не кричал в трубку. – Нам доложили, эта пожилая пара была только что зверски убита, квартира буквально изрешечена пулями. Пули же, судя по всему, с твердой оболочкой и полым наконечником, такие, как любят американские спецслужбы. Ты меня слышишь? Медная оболочка с надсечками и полый наконечник, твои любимые. Очень плохо.

Белнэп резко выкрутил рулевое колесо вправо, выписав поворот в самый последний момент. Справа громыхал по рельсам зеленый сочлененный трамвай с четырьмя секциями, соединенными резиновой «гармошкой», длиной в полквартала. Трамвай на какое‑то время полностью заслонит собой почтовый фургон.

– Джанни, ты же не веришь, что…

– С минуты на минуту туда подъедет дактилоскопист. Если в квартире обнаружат твои отпечатки, я не смогу тебя защитить. – Пауза. – Все, я больше не могу тебя защищать. – На этот раз первым отключил телефон Матуччи.

Сзади за Белнэпом пристроилась еще одна полицейская машина. Судя по всему, видели, как он садится в фургон, а теперь менять машину было уже слишком поздно. Непрерывно увеличивая нажатие на педаль газа, Белнэп, лавируя в густом потоке машин, пронесся по пьяцца Сан‑Калисто и, выехав на скоростную виале де Трастевере, помчался к реке, набирая скорость. Преследующая его полицейская машина включила сирену и мигалки. Когда Белнэп пересекал виа Индумо, сзади за ним пристроилась еще одна полицейская машина, «Ситроен»‑седан с броской надписью: «ПОЛИЦИЯ», выведенной наклоненными вправо синими с белым прописными буквами. Теперь исчезли последние сомнения. За ним была организована самая настоящая погоня.

Где‑то произошел очень серьезный прокол.

Втопив акселератор в пол, Белнэп обогнал несколько машин – такси, легковушки, грузовик – и, гудя клаксоном, проскочил на красный свет плаца Порта‑Портезе, чудом избежав столкновения с машинами, которые двигались в поперечном направлении. По крайней мере, этот маневр позволил ему оторваться от джипа с карабинерами. Здания из известняка слева и справа слились в грязно‑серые силуэты; все внимание Белнэпа было приковано к полосе асфальта впереди – узкие, варьирующиеся промежутки между движущимися машинами, щели, которые появлялись и исчезали в стремительном потоке, путь вперед, открытый лишь на мгновение. Гонки по оживленным улицам сильно отличались от обычного вождения по правилам, и Белнэп, проносясь по мосту Понто‑Сублицио над темно‑зелеными водами Тибра в направлении к пьяцца Эмпорио, молил бога о том, чтобы былые навыки не подвели, когда в них опять возникла необходимость. Опасности подстерегают в сотне разных мест; лишь считаные пути ведут к победе. Внезапно перед второй полицейской машиной, «Ситроеном»‑седаном, открылась свободная полоса, и она, рванув вперед, оказалась впереди Белнэпа.

Date: 2015-08-15; view: 320; Нарушение авторских прав