Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
ТРУЖЕНИК 1 page
Не люблю подавать нищим. Не люблю замедлять шаг, лезть в карман, выскребать мелочь… Особенно у всех на виду. Мне кажется, есть в этом какое‑то стыдное позерство. Все равно что останавливаться посреди дороги и вразмашку креститься, увидав церковь. Не люблю подавать нищим, тем более настырным, которые смотрят в глаза, клянчат или еще хуже – начинают преследовать. В конце концов, имею я право просто идти по улице, чтобы их жалобные глаза не точили мою совесть? И, как назло, именно такой – настырный, надоедливый, крикливый бродяга – увязался за мной, когда я выскочил из троллейбуса и, вжав голову в плечи, заторопился по тротуару. Валил отвратительный липкий снег, застревал в волосах, в моих дырявых ботинках хлюпало. Осень начиналась с уютного листопада и задумчивого тускнеющего солнца на ясном небе, но вдруг словно обозлилась, скурвилась и что есть сил принялась хлестать город холодными ливнями и снегопадами‑однодневками, замешенными на крутом ветру. Я торопился домой, хотя там было не лучше. И тут вдруг привязался он: заросший, беззубый, трясущийся с похмелья. Он что‑то ныл, хватая меня за плащ, а я даже не мог огрызнуться. Мне просто не хотелось поворачивать голову и открывать рот – казалось, от этого станет холоднее. Я надеялся, что он отцепится сам. Он не отцеплялся, и это становилось невыносимо. Я повернул к дверям хорошо знакомой мне пивной, хотя до моего подъезда оставалось шагов пятьдесят. Просто хотел поскорей отделаться от деда. И от снега. – Возьмите… – плаксиво простонал дед. – Возьмите же! И в последний момент, представьте себе, он успел сунуть мне в руку грязный и мятый листок с расплывшимися чернилами. Я заметил, у него осталась целая пачка таких же листков. Морщась от брезгливости, я взял бумажку кончиками пальцев – лишь бы он отвязался – и нырнул за тяжелые двери заведения, которые моментально отгородили меня от снега, холода и приставаний полоумного бродяги. Внутри было душно и темно. На меня равнодушно взглянул из‑за прилавка бармен по имени Вася. Я ничего о нем не знал, кроме имени. А он не знал моего имени, зато знал все остальное. Он видел, как я одеваюсь – и зимой, и летом, он наблюдал, как я отсчитываю последнюю мелочь, сдувая с нее прилипчивый карманный мусор… Он, наконец, видел, с кем я пью. Бармены часто бывают очень наблюдательны. Недаром половина из них – осведомители. Я не мог просто войти и выйти. Скромное достоинство небогатого человека не позволяло выглядеть чудаком, жалким созерцателем ценников. И у меня были деньги – как раз хватило бы на пару кружек. Правда, деньги эти я взял в долг, чтобы отремонтировать ботинки. Пока неторопливая пивная струйка заползала в кружку, я огляделся. Из четырех «стоячих» столиков три заняты. Несколько военных курсантов энергично жестикулировали и гудели неверным сиплым баском, свойственным для взрослеющих мальчишек. Две девицы жадно курили, почти не разговаривая. Толстый щекастый усач неторопливо хлебал из кружки и высокомерно оглядывал публику. Все как обычно. Я встал за свободный столик спиной к остальным. Пива совсем не хотелось, хотя говорят, у пьющих мужчин так не бывает. Хотелось домой. Хотелось обернуть мокрые холодные ноги полотенцем и включить телевизор. – Можно? – кто‑то поставил рядом свою кружку. – Пжалста, – буркнул я, даже не поворачивая головы. Что‑то было не так. Что‑то беспокоило, как камень в ботинке. И тут я понял: бумажка! Я не избавился от грязного листка, который сунул мне бродяга. Кажется, я положил его в карман вместе с остатками денег. Так и есть. Прежде чем выкинуть эту гадость, я все же взглянул на чернильные каракули. Я разобрал: «Очарование и разочарование. Дневники утомленного странника, прилежного труженика, храброго солдата, образцового гражданина…» Так и есть, дед оказался сумасшедшим. Я даже побрезговал комкать бумажку, просто разжал пальцы. – Извините… – Мой сосед нагнулся и поднял ее. Я мысленно фыркнул, а незнакомец прочитал первые строчки и вдруг расхохотался. – Чертова судьба, – сказал он. Я наконец посмотрел на него. И остолбенел. Я знал этого человека. Я часто видел из окна, как он подъезжает к соседнему дому в длинной белой иномарке с мигалкой. Как холуи выносят за ним ящики с вином или пивом. Как тонконогие дамочки в мехах скрываются с ним под козырьком подъезда. Я, выглядывая из своего окна, тихо, исподтишка ненавидел его: сытого, самоуверенного, держащего весь мир в кулаке. И сейчас, стоя в этой довольно грязной пивной, он был одет в прекрасное кашемировое пальто, а на пальцах топорщились перстни. И даже его лысина, окруженная коротким стриженым венцом, казалась чем‑то очень дорогим, значительным и роскошным, словно подлокотник кожаного дивана. Как он здесь оказался? Как его угораздило переползти сюда фактически с другого конца жизни? Он отпил из кружки, поморщился. Так‑то, знай, сука, чем народ живет… – Вам не кажется, – сказал он, задумчиво глядя на курсантов, – что вот эти полосы на их лбах… Я имею в виду следы от фуражек… – Ну? – изрек я без особого дружелюбия. – Они похожи на следы трепанации. Кажется, что этим мальчикам сделали типовые черепно‑мозговые операции, чтобы они стали офицерами. К чему, интересно, он это сказал? Он еще раз взглянул на бумажку, повертел ее, потом кисло улыбнулся. – Что там такого смешного написано? – спросил я. – А чего ж сами не прочитали? – Он исподлобья взглянул на меня. – Брезгуете людьми? Напрасно, вами тоже могут побрезговать. Он сказал это с таким убеждением, будто им самим уже кто‑то начал брезговать. И меня вдруг разобрала тихая едкая злость. Так же, наверно, парижская голь злопыхала и веселилась, глядя на страх и унижение аристократов, когда их тащили к гильотине. – Что? – ядовито сказал я. – Жизнь дала трещину? Он печально взглянул на меня. Вздохнул: – Да. Что ж, каплю сочувствия ему удалось из меня выжать. Очень маленькую каплю. – А я, представьте, в этой трещине с самого рождения ползу. – Не преувеличивайте. – Он снисходительно качнул головой. – У вас было безмятежное детство, у вас были веселые студенческие деньки… – Что, так заметно? – Пять курсов – на лбу написано. – Он тонко улыбнулся. – Четыре с половиной. Меня выгнали. – Соболезную… За дело хоть выгнали? Я промолчал. Он тоже молчал, с тоской глядя в пустоту. Он о чем‑то раздумывал, следы этих раздумий ясно проступали на его широком холеном лице. Ему не нужен был я, не нужен этот бар, не нужно пиво. Он жил сейчас где‑то внутри себя. – И тебе здесь нравится? – неожиданно спросил он. – Терпеть не могу, – признался я. – Пошли ко мне. – Что‑о?!! Я подумал, что ослышался. Но он смотрел на меня и действительно звал с собой. – З‑зачем? – растерялся я. – Там есть кое‑что получше, чем это… – И он флегматично вылил содержимое кружки под стол. Бармен Вася отметил этот факт лишь быстрым косым взглядом. Проклятое мое безволие. На кой ляд, спрашивается, я согласился? Спору нет, интересно из простонародной забегаловки попасть в дом новой аристократии, посидеть в ее креслах, попробовать, что она ест и пьет. Это приятно. Но кем я там буду? Дворовой собачонкой, которую пригрели из жалости. Черт побери, какой ему во мне прок, неужели не с кем больше выпить? Проклятое безволие. Через минуту я семенил за ним через дорогу, пряча лицо от мокрых хлопьев снега. Сердце манил уют пушистых ковров, нежные объятия дорогой мебели, а если повезет, то и огонь камина. – Так за что тебя выперли с пятого курса? – спросил он. – Я не ходил на экзамены. Я был занят. Ночью я писал, а днем отсыпался. Мне очень нужно было это дописать. – Стихи, что ли? – А что, это тоже на лбу написано? Он покачал головой и что‑то пробормотал. Кажется: «Везет мне сегодня на идиотов». Под козырьком подъезда он набрал код на замке и приложил к нему серебристый магнитный пятачок. Задвижка щелкнула, мы вошли в подъезд. Это был хороший дом. Здесь не воняло куревом, кошачьей мочой и пищеотходами. Прозрачная коробка лифта в стеклянной шахте поползла по стене. В лифте пахло чем‑то таким… не знаю, как сказать. Новыми вещами – вот! Так пахнет из коробки с телевизором, который вы только что принесли из магазина. Вы смотрите на него и еще не верите, что эта замечательная, совсем еще новая, сработанная умелыми руками вещь отныне будет стоять в вашем доме. Запах новых вещей – больше, чем просто запах. Лифт шел быстро. Я смотрел, как двор, и люди, и машины становятся все меньше, меньше.... И вдруг показалось, что я взлетаю. И не просто взлетаю, а улетаю от этой земли и от этой жизни, улетаю навсегда в стеклянной капсуле с мягкими кнопками, мелодичными звуками в динамике и мерцанием разноцветных лампочек. Наваждение прошло, когда мы оказались наконец в квартире. Она была большая и, наверно, очень роскошная, но совершенно пустая. В гулких светлых комнатах я обнаружил только пару стульев, тумбочку, да еще повсюду раскиданные картонные коробки. Правда, на паркете обозначились следы от мебели. А на стенах зияли дыры – от полок или, может быть, даже от картин. Целая шеренга непочатых бутылок с выпивкой ожидала нас у стены. Мой нежданный собутыльник, не снимая пальто, опустился на стул посреди огромной комнаты и жестом предложил мне поступить так же. Я сел, малость обалдевший. Он начал разглядывать меня, чуть искоса, со скептической миной на лице. Закурил, медленно шевеля сигарету в толстых пальцах. – Значит, поэт… – вздохнул он. – Это сейчас профессия такая? – Нет, это призвание. А профессия – рабочий в театре. – Рабочий в театре, – старательно проговорил он и расхохотался. – Слесарь муз! Регулировщик вдохновения! А за это платят зарплату? – Я получал в четыре раза меньше жены‑учительницы. – Почему «получал»? Больше не получаешь? – Больше нет жены. – А, ну это естественно… Что еще скажешь? Я пожал плечами. – Ну ладно… – Он раздавил окурок на полу и потянулся за бутылкой. – Займемся делом. Мне достался хрустальный бокал с отбитой ножкой – сугубо утилитарный предмет. Выпить и положить рядом, больше ничего с ним не сделать. – За встречу! – Он качнул своим бокалом, целым. – Моя фамилия Щербатин, Роман. – Я – Еникеев, Борис. – Еникеев Борис… – пробормотал он. – Не слыхал я про таких поэтов. Борис Еникеев. Беня… – Меня так звали в школе. – Я насторожился. – Естественно. Пей, Беня. Мы заели теплую водку яблоками, заполняя паузу их тихим хрустом. – А вы чем занимаетесь? – спросил я. – Давай‑ка на «ты». Нам еще долго тут… – Он покосился на запас спиртного. – Что ты там говорил? – Чем ты занимаешься? – Я адвокат. Специалист по международному праву. – Звучит здорово. Только, наверно, скучно. – Нет, ничего. Когда надо что‑то или кого‑то провезти через несколько границ и не вляпаться в неприятности – зовут меня. Бодрит, знаешь ли. Вернее, бодрило… – А что?.. – А ничего! – оборвал он и со злостью перевернул бутылку в бокал, немало расплескав на свое пальто. – Пей, Беня. Мы начали пить джин, от которого меня вдруг очень здорово зашатало на стуле. Потом кончились яблоки. Щербатин куда‑то позвонил, и некто в синем комбинезоне принес коробку с копчеными курицами. При этом у Щербатина возникли, как я понял, проблемы с наличностью, и он отдал гонцу один из своих перстней. Затем как‑то неожиданно оказалось, что мы сидим почти в обнимку и наперебой рассказываем о своей жизни, о бабах‑стервах, от которых много натерпелись, о начальниках‑свиньях, о друзьях‑предателях и даже о соседях‑склочниках. Я уже забыл, что с Щербатиным мы познакомились в пивной несколько часов назад, мне чудилось, что мы старинные друзья, и поэтому я болтал много лишнего, скрипел зубами, махал кулаками, хорошо, что не плакал. Затем мы начали было петь, но тут же со всех сторон нам начали колотить в батарею, и тогда я решил почитать Щербатину свои стихи. Он слушал, прикрыв глаза, чуть кивая и покачивая в такт бокалом, потом сказал: – Боже, какая белиберда. Неужели тебе хотелось тратить на это время? Я только сокрушенно мотал головой и сжимал кулаки, поэтому Щербатин погладил меня по плечу и успокоил: – Не переживай, ты не единственное ничтожество на этом свете, я тоже теперь пустое место. Мы еще выпили, и его вдруг понесло. Он принялся бегать по квартире, орать в окна, а затем схватил телефон и начал звонить девочкам. Девочки приехали на удивление быстро, словно ждали, но, увидев пустую квартиру, потребовали деньги вперед. А потом устроили скандал: Щербатин пытался расплатиться с ними телефонной чип‑картой, и можно себе представить, куда он эту карту собирался им засунуть. Он еще орал: «Ночной тариф – пять центов минута! Требую посекундной тарификации!..» Девочки уехали, я не успел даже их толком разглядеть. Мы снова принялись пить и плакаться друг другу в жилетку. Мы разбили оба бокала, а я вдобавок кокнул две еще не пустые бутылки, поэтому Щербатин сам поил меня из горлышка. – Щербатин! – стонал я. – Мне все обрыдло, я хочу назад, в детство. Там было будущее, там были надежды. Все только начиналось, а сейчас – кончается! – Беня, Беня… – вздыхал он. – Пей, маленький, и не печалься. Ничего не поздно начать заново. – Щербатин, тебе доводилось когда‑нибудь так облажаться, что жить не хочется, видеть никого не хочется? Скажи, было? – Было, Беня, было. Мне хотелось куда‑нибудь скрыться, уехать, стать моряком или лесорубом, только бы подальше от старых неудач. Ты готов стать моряком или лесорубом? – Кем угодно, Щербатин! – клялся я. – Главное – самим собой. В любую глушь, в любую дыру – хоть завтра! Мне нечего тут терять. – И мне уже нечего, Беня. Знаешь, сегодня я позавидовал тому бродяге, который пристал к тебе на улице. У него ничего нет, ему ничего не надо. У него есть жизнь и, может быть, мудрость, которой он хотел с тобой поделиться. Он в другом мире. Давай и мы сбежим, Беня? – Куда? Везде одно и то же дерьмо. – Ничего, Беня, найдем место почище. Главное – решиться. – Да, Щербатин, истиная правда. – Я бил себя кулаком в грудь. – Надо решиться – раз в жизни. Сколько раз мне хотелось, чтобы мой дом сгорел, а вместе с ним – все чертовы справочки, документики, счета за газ и свет, письма, тряпье, которое жалко выкинуть. А еще лучше спастись с тонущего корабля, чтобы все дрянь потонула – а жизнь осталась… И я начал молоть какую‑то чушь о том, как хочу утром распахивать окно, и вдыхать запах леса, и исписывать груды листов, так чтоб перо догоняло мысль, и завтракать деревенским молоком и свежим хлебом, и думать думы над обрывом, глядя в синюю даль… – Щербатин, я хочу говорить, что я поэт, а не разнорабочий. Почему эти свиньи при слове «поэт» сразу отодвигаются и смотрят, как на кретина? – Мы сбежим от этих свиней, Беня… Сбежим, прямо сейчас. Есть у меня лазейка. Они нам еще позавидуют. Только не говори завтра, что сам не хотел этого. – Хочу, Щербатин, очень хочу, – неистово клялся я. – Вывези меня из этого дерьма, помоги все начать заново. – Помогу, Беня, помогу.... Он неверными шагами направился к телефону, но тот оказался разбит – не помню, когда это мы успели. Тогда он принялся лазить по карманам и наконец нашел мобильник. Грузно уселся на подоконник, набрал номер. – Привет, это я… Про должок помнишь? Только нас двое. Что? Не скупердяйничай… Я вдруг заметил, что он крутит в пальцах ту грязную бумажку, которую сунул мне бродяга. Впрочем, мне уже было плевать. – Ну, хватит спорить, вызывай своих замораживателей… – наговаривал Щербатин в трубку. – Что? Не замораживатели? А кто? Ах, обезвоживатели… Меня уже терзала зевота, переходящая в тошноту, в висках ломило. Я старался не думать о том, как буду себя чувствовать завтра. – Все! – объявил Щербатин и со сладострастием рассадил телефон о стену. Посыпались детальки. Но и этого ему показалось мало. Он порылся в груде хлама на полу и нашел, кажется, тюбик губной помады. И этой помадой написал прямо на обоях слово из шести букв, означающее в экспрессивной форме окончание чего‑либо. И поставил жирный восклицательный знак. – Все, Беня! Ложись, отдыхай, о нас позаботятся. Я, идиот, даже не попытался что‑то прояснить. Я был доволен, что кто‑то в очередной раз за меня все решил. Я очнулся лишь на минуту и увидел над собой человека в голубом халате. – Спокойно! – Он улыбнулся и ввел мне в плечо иглу шприца.
* * *
– А‑а‑а‑а!!! Чей‑то жуткий крик привел меня в чувство. Впрочем, оказалось, ору я сам. И, пожалуй, было от чего орать. Мне казалось, что меня ломают на куски. Тело мое стало каким‑то жестким, несгибаемым, будто хлебная корка. От малейшего движения – невыносимая тупая боль в мышцах и суставах. Вдобавок, было холодно. И, кроме того, я был совершенно голый. – Девятое удаление, – послышался рядом незнакомый голос. – Не думаю, что ближе. – А я что говорил? – присоединился еще один незнакомец. – Таких словечек, честно говоря, я еще не слышал. Не долетали до наших мест. Они как‑то странно разговаривали. Я вроде бы понимал смысл, но отдельные слова не мог бы даже повторить. Впрочем, мне было не до этого. Мне было плохо. Я лежал в холодной металлической ванне с высокими бортами, заполненной сантиметров на пять водой. Помещение тоже оказалось холодным и голым. Здорово смахивало на старый склад – кривые стены из листового железа, потеки ржавчины, пятна краски, известки. – Добавь соли, пусть еще поорет, – вновь заговорили рядом. – Не думаю, что он скажет что‑то новое. Пусть отмокает себе на здоровье… Тут вдруг раздался гул, он стремительно нарастал, и все вокруг затряслось. Я почувствовал, как моя ванна вибрирует, стало страшновато. Неподалеку застучали быстрые шаги, затем послышался сварливый женский голос: – Хватит бездельничать! Поднимайтесь, новый транспорт пришел, нужно освобождать места. Зашаркали ноги, зашуршала одежда. В моей голове тем временем зашевелились туманные воспоминания о пустой квартире и куче бутылок. Я подумал, что, видимо, попал в какой‑то изуверский вытрезвитель. Пора было выбираться. Собравшись с силами, я схватился за края ванны и сел. И тут же снова заорал – мне показалось, что спина хрястнула пополам. – О! Уже готовый! На меня смотрели трое худых небритых мужиков в серых робах. На вид – типичные узники концлагеря. Неподалеку стояла и тоже смотрела женщина. Тоже в робе, но в темно‑зеленой. – Займитесь им, – сказала она и, повернувшись, зашагала между двумя рядами металлических ванн, таких же, как моя. – Вылазь, – хмуро сказал один из «узников» и взял меня за локоть. То ли хотел помочь, то ли боялся, что убегу. Я перебрался через край ванны и встал на холодный каменный пол. С меня текла вода. Ноги тряслись и едва держали вес тела. От холода я обхватил себя руками, но это ничуть не помогло. – Бери вот… – буркнул второй «узник», протягивая мне бумажный мешок с одеждой. Я начал поспешно натягивать широкие штаны и куртку из довольно грубой серой материи. Вместо пуговиц – четыре шнурка‑завязки. И обувь – два мягких сапожка из эластичного материала, чего‑то среднего между кожей и резиной. И еще в комплекте имелись два белых бумажных носка. Стало теплее. Я закутался в куртку, и тут в другом конце помещения кто‑то истошно заорал. Раздался гулкий удар – видимо, другой бедолага стукнулся головой о стенку ванны. Наконец, эта голова показалась над краем ванны и затряслась, выплевывая какие‑то неистовые ругательства. Двое доходяг вразвалочку направились туда. – Сам дойдешь? – спросил меня оставшийся. – Или довести? – К‑куда? – выдавил я каким‑то чужим голосом. – Вон туда, – он кивнул на дверь в конце помещения. – П‑постараюсь… А что там? – Иди, иди… Я поплелся к двери, хватаясь за края железных ванн. Все они оказались пусты. И лишь у самого выхода я заглянул в ванну, где лежал человек. Он был невероятно худым, скрюченным, с тонкими узловатыми конечностями. На дне ванны блестело немного воды, пахло химикатами. Здесь была очень странная архитектура. Никаких тебе четырехугольных комнат и прямых коридоров. Я, выйдя за дверь, оказался на стыке нескольких переходов, подходящих под разными углами. Стены стояли вкривь и вкось, даже голова пошла кругом. Пожалуй, ребенок мог бы выстроить из кубиков что‑нибудь получше. Но скорее всего эти чертовы катакомбы много раз перестраивались, росли и видоизменялись. Большинство старинных зданий имеют запутанные ходы и несуразные комнаты, потому что каждый следующий хозяин привносит что‑то новое. Я куда‑то пошел, опираясь о стену. Не прошло и минуты, как я очутился в очень странном месте. С первого взгляда казалось, что это инкубатор для уродцев. Длинное помещение было заполнено мелкими ячейками на манер пчелиных сот. В каждой – скрюченное голенькое существо с большой головой и тоненькими прижатыми лапками. Кожа – серая, сухая, как бумага. Носики, словно клювы, а под ними – торчком неприятные несоразмерно крупные зубы. Здесь был душный влажный воздух и запах закисшего белья. По ржавым металлическим стенам бежали ручейки оседающей воды. Под ногами скользило. – Почему не на разгрузке?! – грохнул вдруг за моей спиной властный мужской голос. Я беспомощно оглянулся. Рослый угрюмый мужчина в зеленой робе глядел на меня, сверкая глазами. – А? – только и смог проговорить я. Он, кажется, что‑то понял, разглядев меня получше. – Моченый… – с досадой проговорил он. – Как ты здесь оказался? – Я… я не знаю. – Ты должен был идти по желтой линии. – Он кивком показал на пол, где действительно тянулись разноцветные линии‑дорожки. – Твое место на форуме. Я только пожал плечами. – Ладно, пошли. Он ухватил меня за рукав и вытащил из «инкубатора». Как раз по коридору двое «узников» вели такого же доходягу, как я – истощенного, растерянного, на подгибающихся ногах. – И этого забирайте, – сказал мужчина, толкнув меня к процессии. Меня хотели поддержать, но я пошел сам. Сознание прояснялось, и в нем уже нашлось место для изумления. Скорее даже для возмущения. Где я? Куда меня ведут? Что у них за манеры? И где эта сволочь Щербатин, долбаный придумщик, мать его так… Мы шли сначала по низкому сумрачному коридору из листового железа, потом по другому коридору – круглому и гофрированному, как шланг пылесоса. Поводыри вяло переговаривались, я ничего не понимал. Я только разобрал, что их чертовски интересуют какие‑то уцимы и они раздумывают вслух, где бы их побольше взять. – Все, пришли, – объявили нам наконец. Это был громадный зал неправильной округлой формы, чуть ли не стадион. Насколько я понял, тот самый форум. Повсюду – длинные ряды скамеек, от которых рябило в глазах. На скамейках – доходяги в новеньких серых робах и белых носках. Их тут были, наверно, тысячи. – Садись и жди, – приказал мне один из провожатых, после чего оба ушли обратно. Я пристроился на одну из скамеек с краю. Было довольно тихо, что необычно для больших помещений, полных людей. Доходяги сидели в основном поодиночке и не разговаривали. Они очень напоминали мне персонажей какой‑нибудь кинохроники о неурожае в Северной Африке. Жалкие, подавленные, изможденные, безучастные ко всему вокруг. Я, видимо, был такой же. В зале было полно входов, и то и дело через них кого‑нибудь вводили и усаживали на скамейки. Наконец один из новичков присел рядом со мной. Я равнодушно глянул на него и отвел глаза. И вдруг едва не подскочил. – Щербатин! – выдавил я. На него было страшно смотреть. Словно здорового, сытого, полнокровного человека взяли да засушили между страниц книги. Щеки висели мешками, уголки губ безвольно опустились. И лысина походила уже не на подлокотник кожаного дивана, а просто на лысину. – Какой кошмар, – покачал я головой. – Спасибо, – еле слышно ответил Щербатин. – Ты тоже классно выглядишь. – Куда ты меня притащил, сволочь? – начал заводиться я. – Что с нами тут делают?! – Бе‑еня… – с досадой протянул Щербатин. – Мы же договаривались. Все с нуля. Новая жизнь на новом месте. Ничего, я не обидчивый. Дождусь‑таки, когда ты скажешь мне спасибо и в ножки упадешь. – В ножки?! – еще больше разозлился я. – Ты рехнулся с перепою, да? Куда нас занесло, отвечай! – Беня, мы в самом сердце цивилизации. Настоящей цивилизации. Это – Столица Мира. Здесь все устроено для счастья. Я не нашелся даже что ответить на такую чушь. Я просто подавился своими эмоциями. – Белые носки, Беня! – со значением проговорил Щербатин. – Тебе каждый день будут выдавать белые носки. Ты представляешь, как круто переменилась твоя жизнь? Тебе не придется больше отстирывать свои чертовы дырявые носки. – Какие еще носки? – выдавил я. – Хватит злопыхать, Беня. Ты только представь, как это было омерзительно – ты возился в грязной воде, соскребая грязь со своих драных тряпок. Потом ты шел на кухню, звенел липкими тарелками, варил какую‑нибудь дешевую тухлятину, чтоб запихать ее в себя. Ты же человек, Беня. Ты поэт – гордое существо. – Что ты несешь? – Тихо, тихо, не кипятись. Сейчас тебе все расскажут. – Чего мне расскажут?! – звенящим голосом проговорил я. – Что ты мне тут устроил? Я вскочил и, кажется, начал орать: – Что ты мне мозги забиваешь?! Какие еще носки? Давай, показывай, как отсюда выйти, мне на работу надо. Шуточки, да? Сволочь! Сволочь!!! Тут непонятно откуда выскочили трое молодцев в зеленых робах. Двое швырнули меня обратно на скамейку, третий побрызгал в лицо чем‑то теплым и кислым. У меня тут же все обмякло, отнялось, не осталось сил даже закрыть рот. Зеленые ушли. Они, кажется, не имели ничего против меня, они просто остудили мою истерику. Судя по их сноровке, я был тут не единственным нервным, работы для них хватало. – Тихо, Беня, – ворковал Щербатин. – У нас с тобой все очень хорошо, все налаживается, ты и сам сейчас поймешь. Тебе все расскажут… По залу прошло некое шевеление, доходяги поворачивали головы и вытягивали шеи, некоторые пересаживались. Я наконец увидел, что на возвышении неподалеку от нас стоит, подняв руку, женщина с пышными серебряными волосами. Она была, пожалуй, довольно яркой внешности, но мне не понравилась. У нее было лицо акулы. – Добро пожаловать, будущие граждане Цивилизации! – произнесла женщина с отработанным радушием. – Вы стеклись сюда из разных уголков мира, чтобы начать жить хорошо, жить правильно, жить для себя и Цивилизации. И вот вы с нами! Серые робы в зале замерли. Тысячи глаз неотрывно смотрели на женщину‑акулу. – Щербатин, – тихо прошептал я. – На каком языке тут все говорят? Я никак не определю. – На языке Цивилизации, естественно, – ответил Щербатин. – Его знает каждый разумный человек. И ты тоже. Просто не было случая попользоваться… – А на нем можно писать стихи? – Тихо… – Есть три обстоятельства, с которыми я рада вас поздравить, – продолжала женщина. – Во‑первых, теперь вы обеспечены пищей и одеждой на всю жизнь… Серые робы после этих слов возбужденно загудели, задвигались. – Во‑вторых, вы совершенно свободны, вас никто не посмеет ни к чему принуждать. И, в‑третьих, ваша жизнь, благополучие и счастье – только в ваших руках. Вы пока не граждане Цивилизации, вам еще предстоит усердием и верностью доказать, что вы достойны ими стать. Каждый ваш шаг, каждое усилие, направленное на благо Цивилизации, будут оценены определенным количеством уцим. При накоплении нужной суммы уцим возрастет ваш холо – ваш статус как членов Цивилизации. Сейчас у вас нулевое холо, и у вас почти ничего нет. Но уже первое холо даст вам право на выбор одежды. Второе холо позволит выбирать вкус пищи и пользоваться услугами развлекательных центров. Третье – и вы получите излишки, которыми распорядитесь по своему усмотрению. И так далее, ваши возможности неограниченны. – Щербатин, что за дикое сборище? – слабо проговорил я. – Здесь есть хоть один нормальный человек? – Тихо ты! – цыкнул мой приятель. – Все нормальные. Кроме тебя… – Сейчас вы находитесь на пересыльной станции, где пробудете еще четверо суток и восстановитесь после обезвоживания. Рекомендую не тратить это время понапрасну, а выбирать подходящий вид деятельности для себя. Нулевой холо дает возможность работать во внешних мирах, на отдаленных станциях и колониях, выполняя наиболее трудоемкие задания, не требующие специальных навыков. Этот этап длится, как правило, шесть‑восемь периодов. Вы можете ознакомиться с таблицами соответствия и вычислить, что это означает по вашему летоисчислению… – Четыре с половиной года и больше, – шепнул Щербатин. – Я уже вычислил. Кошмар… – …Собрав нужное количество уцим и заслужив первое холо, вы получите право переселиться ближе к центру Цивилизации и сменить вид деятельности на менее трудоемкий. Но помните, вы должны стараться и прикладывать все усилия, чтобы стать полноправными гражданами. Цивилизация нуждается в усердных, трудолюбивых, дисциплинированных и уравновешенных людях…
|