Глава шестая. Дорога с Домашнего озера на восток называется «дорогой к людям»

ОТПУСК

Дорога с Домашнего озера на восток называется «дорогой к людям». Когда‑то и обратная дорога называлась так же. Но сейчас, когда люди переселились с берегов светлого, веселого озера, дорога с Домашнего озера стала называться «дорогой в лес».

Эту дорогу я прошел уже много раз. К людям меня вела необходимость получить письма, закупить продукты и просто поговорить с живыми людьми после долгого лесного одиночества. Обратно в лес я возвращался работать: охотиться, пасти скот, ловить рыбу… И всякий раз, собирая рюкзак, я хорошо видел перед собой всю дорогу, которую мне снова предстояло пройти.

Я мог бы рассказать об этой дороге с мельчайшими подробностями, но многие интересные детали всегда терялись, уступая место тем трудностям, которые приготовлены в пути человеку, несущему за плечами не один пуд груза… Такой груз за плечами принято называть ношей. Ноши могут быть великими и малыми. Малые ноши обычно не заслуживают внимания. Мешок весом до шестнадцати килограммов называется просто котомкой, и с такой котомкой можно сбегать с Домашнего озера к людям и обратно обыдень…

«Обыдень» в лесном словаре означает «отрезок времени, не выходящий за рамки одного дня». «Днем» в русском языке называется светлое время суток. Летом на севере светлой может быть и ночь, и тогда для наших мест более правильно определить день как расстояние между утром и вечером. Для человека, собравшегося в дорогу к людям, утро в лесу начинается после выгона стада, завтрака и проверки сетей. Только что пойманная рыба укладывается в котомку и называется гостинцем, который нужно будет раздать родственникам. Когда родственников набирается много, вес гостинцев может и перевалить за те шестнадцать килограммов, которым положено отличать котомку от более весомой поклажи. Но рыба, приготовленная в подарок, даже в этом случае не считается ношей… Человек накидывает на плечи лямки мешка, перетягивает их на груди прочной веревкой и торопится в дорогу, чтобы вернуться обратно еще до того, как стадо успеет нагуляться. Сытые голоса стада и определяли для нас северным летом понятие вечера. Вечер обычно начинался в шесть–семь часов, и к этому времени пастух обязан был попасть обратно в лес, чтобы встретить и загнать на ночь телушек.

Итак, путнику оставалось на дорогу к людям, на свидание с родственниками, на посещение магазина и почты, на сборы и обратный путь всего девять–десять часов. Магазин, почта, обмен новостями с близкими людьми, чай с дороги и обед перед возвращением в лес отнимали порой два–три часа. Подсчитывая часы, которые оставались только на перемещение по лесной дороге, я невольно вспоминал книгу Пьера Пфеффера «Бивуаки на Борнео», где французский натуралист рассказал всему миру о коренных жителях острова – пунанах.

Пунаны живут в лесу и ко временам Пфеффера из всех достижений цивилизации успели познакомиться лишь с клочком материи для набедренной повязки и фирменными сигаретами, которыми угощал их неутомимый путешественник. На привалах пунаны не отдыхали, как положено отдыхать с точки зрения европейца, на привалах пунаны выпрашивали у своего хозяина сигареты и жадно курили. Курить после часа трудного пути, когда ходуном ходила грудная клетка и пересохшее горло могло требовать только воды и воды, Пфефферу казалось чуть ли не безумием.

О жителях острова Борнео знает теперь весь грамотный мир. Я тоже слышал и о Пфеффере, и о пунанах, но был неожиданно и приятно удивлен, когда познакомился с человеком, который вырос на лесных дорогах России… Бывший солдат Советской Армии, рядовой запаса, работник совхоза, талантливый охотник и везучий рыбак. Имя этого человека – Василий Герасимов.

Василию, или по–лесному – Ваське, оставалось на дорогу к людям и обратно к стаду на Домашнее озеро всего семь часов. За плечами удобно укладывалась пудовая котомка, и с этой котомкой Василий за семь часов преодолевал расстояние в пятьдесят километров: двадцать пять – к людям и столько же почти – тут же обратно. Пройти с небольшой ношей вот эти самые пятьдесят километров за шесть–семь часов и называлось в лесу «сбегать к людям и вернуться обратно обыдень».

Василий Герасимов не был профессиональным носильщиком, и, наверное, поэтому он никогда не отдыхал в пути. Правда, Василий курил не фирменные сигареты, а махорку или «Север», но курил он только на ходу. Обратно в лес кроме сахара, чая, крупы и ответных гостинцев Васька приносил еще почту и газеты. В этих газетах никогда не писали ни о Пфеффере, ни о пунанах. Василий не подозревал о своих рекордах и на всякий случай принимал иногда перед дорогой стакан крепкого вина. На мой взгляд, Ваську отличало только одно–единственное качество: он умел талантливо и верно дышать даже тогда, когда за плечами была не котомка, а настоящая увесистая ноша.

Теперь для той международной федерации, которая утверждает мировые рекорды по выносливости, мне хотелось бы добавить, что Василий Герасимов не был в лесу счастливым исключением. Герасимовых в нашем лесу много. Это большой, широкий род, который близко смыкается с родами Зайцевых, Парниковых, и дедка Степанушка тоже принадлежит к этому роду. Дедка – отец Василия. У Василия есть еще тетки: Анна, Матрена, Клашуха, – и все эти, на наш взгляд, старики и старухи не так далеко отстают на лесных дорогах от своего талантливого родственника.

После утверждения мировых рекордов, которые жители Архангельской области каждый день устанавливают на лесных дорогах, мне хочется сделать еще одну заявку, и если не на золотую медаль, то уж по крайней мере на одно из призовых мест, которое по праву должны занимать славяне, знающие жизнь один на один с природой…

О североамериканских индейцах ходили и до сих пор, волнуя воображение людей, ходят по свету настоящие легенды. Умение знать природу так, как знали ее свободные индейцы, восхищает и сегодняшние умы, изощренные великими открытиями…

Дорога в лес, к Домашнему озеру, начиналась с Менева ручья. Правда, еще до ручья приходилось не раз перепрыгивать через глубокие черные ямы – лывы – и не раз осторожно перебираться по тонкому березовому стволику через торфяную грязь. Но Менев ручей все‑таки был владением человека – частые и свежие следы резиновых сапог на дороге еще мешали осознать, что ты уже вступил в лес.

За Меневым ручьем следы людей попадались реже. Их пересекали дороги лосей, а то и сопровождали до Собольей пашни ясные отпечатки широких медвежьих лап.

Соболья пашня лежала не очень далеко от поселений и, как говорило само название, когда‑то была действительно пашней.

Дорога от людей к Пашеву ручью обычно тянулась под тяжелым рюкзаком часа три. Она потребовала уже двух перекуров, и сейчас, останавливаясь передохнуть в третий раз, ты с тяжелым сердцем вспоминал следующий и самый трудный отрезок пути – Прямую дорогу…

Прямая дорога действительно была прямой. Лес знает мало прямых путей, чаще дороги и тропки все‑таки кривят, чтобы пройти по более удобным местам. И только тогда, когда в округе совсем нечего выбирать, дорога идет напрямик, как идет человек, которому отрезали все пути к отступлению. Путь к отступлению или обходу отрезало Прямой дороге вязкое лесное болото. На болоте не было глубоких лыв–топей, по карте глубина болота не превышала и двух метров, но об этих двух метрах жидкого месива ты вынужден был помнить на протяжении трех километров пути.

Еще недавно Прямая дорога все‑таки значилась проезжей, хотя ни одна организация не планировала в своих сметах ее ремонта. Дорогу держали мужики. Всем колхозом с топорами и лопатами выходили раз в год на Прямую дорогу и в короткий срок урезонивали настырное болото. Колхозом подправляли мостки, чистили канавы, и дорога снова приветливо встречала людей. Мостки слышали и дробную поступь женской обуви, и мягкие шины велосипеда, и грузные перекаты колес повозки. О волокушах, летних санях, на Прямой дороге тогда никто и не вспоминал. Но сейчас дорога была закрыта даже для повозки с полозьями. Грязь тут же затягивала следы людей и скота; скот, отправленный в лес, приходилось обводить далеко стороной; телушки тонули, давили друг друга; пастухи отчаянно ругали телушек и те трактора, которые изуродовали дорогу.

Дорогу размесили трактора и тракторные сани. Уже потом, когда люди переселились на новые места, трактора прошли взад и вперед по лесной дороге раз двадцать, продавили мостки, смешали полотно с канавами и оставили после себя на Прямой дороге груды искореженных деревьев и глубокие ямы, затопленные фиолетовой грязью. Наверное, трактористы были уверены, что дорога в лес больше не нужна, что люди никогда–никогда даже не заглянут обратно, но вопреки всем прогнозам лес позвал людей. И позвали прежде всего сто гектаров прекрасной земли, которую теперь отвели под отгонное пастбище и под покосы.

Первый раз от людей до конца Прямой дороги я брел восемь часов. Посреди болота ноги отказались служить, очередной стволик березы, брошенный кем‑то на жидкий торф, выскользнул из‑под сапога, и мне пришлось долго выбираться на относительно прочное место.

Без ноши, с котомкой и ружьем идти много легче по Прямой дороге, без ноши легче идти и потом, когда оканчивается глубокая черная грязь и начинается неверная светлая глина. Глина вроде бы и дает ноге почувствовать что‑то твердое, но это твердое, ты знаешь, недолго – сапог тут же скользит в сторону, и, как правило, эта сторона оказывается не всегда желанной… Когда нет дождей, миновать глину проще, но даже последнее условие не искупает тех 15 километров, которые остаются за плечами, когда ты наконец выходишь к Вологодскому ручью. Здесь, у ручья, наверное, можно передохнуть и подольше: отдых был честно заработан невеселой дорогой, где средняя скорость передвижения редко превышает три километра в час.

Через Соболью пашню и Прямую дорогу до Вологодского ручья Василий Герасимов бегает с котомкой за два часа. Но когда приходится положить за плечи не котомку, а тяжелый мешок со снастью и провизией на месяц жизни в лесу, даже мировой рекордсмен иногда вынужден передохнуть. Тогда здесь, у темного, глубокого ручья, он тоже останавливается и курит. Рядом с ним лежит на земле потяжелевший за дорогу мешок. Мешок весит немало. Вес такой ноши нередко может перетянуть за сорок килограммов, в старых понятиях – это два с половиной пуда с лихвой, а если вспомнить ту единицу измерения веса, которая служила бледнолицым завоевателям для оценки способностей индейцев переносить тяжести, то Васькина ноша порой может превысить и те сто английских фунтов, которыми гордились лучшие носильщики Североамериканского континента.

Свои сто фунтов лучшие носильщики индейских племен несли на ремнях, охватывающих голову. Может быть, именно этот способ крепления поклажи и помешал остальным носильщикам приблизиться к стофунтовому рубежу, но сто английских фунтов – это всего–навсего сорок пять килограммов: пуд муки, предназначенной для оладьев, пуд крупы и сахара и до пуда снасти и охотничьего снаряжения. В вес снаряжения у нас никогда не входил вес топора, патронташа и ружья – все это было помимо сорока пяти килограммов и вместе с сорока пятью килограммами хватало только на месяц жизни. Но бывало, что человек забирался в лес и на полтора месяца. А если к рекордным фунтам добавить, что нашим рыбакам и охотникам по весне приходилось преодолевать дорогу до Вологодского ручья без отдыха, ибо остановиться и сбросить ношу попросту было негде, то, наверное, можно предположить, что ремни на голове были далеко не идеальным способом крепления поклажи и что славяне несколько подвинули славу лесных жителей Североамериканского континента…

Уходить из дому не всегда просто даже тогда, когда хорошо знаешь, что скоро вернешься обратно. Нелегко рас–ставаться с тобой и близким людям. А если твоя дорога не очень точно оговорена в сроках, а если ты уходишь по трудной дороге и, случись что в пути, тебе некому будет помочь… Как тогда? А как тогда, если с твоей дороги, бывало, и не возвращались? В такую дорогу отпускать человека совсем не просто, и, наверное, очень надо, чтобы тебя кто‑то хранил там, в пути, хранил своей доброй памятью, а может, и доброй силой…

Это чувство доброй памяти и доброй силы особенно знаешь здесь, в лесу, когда собираешься уйти от людей не на очень короткий срок.

В лес уходят не просто. Собираются задолго, но тихо и незаметно. И вот последний вечер. Все так же, как вчера, ты отодвинул последний стакан, перевернул его набок или поставил на блюдце кверху дном, чтобы чаю больше не предлагали, так же, как вчера, достал папиросу, но сейчас ты вдруг известил домашних: «Завтра ухожу…»

Другой раз забежишь к кому‑нибудь просто так поговорить, а человека уже и нет. «В лесе он, в тайгу пошел», – ответит женщина, проводившая сегодня еще до солнца мужа или сына, и обязательно зазовет пить чай под тем предлогом, что «самовар‑то после него еще и не обирали». В таком случае чай положено пить молча, будто сейчас, когда человек идет по лесной тропе, нельзя даже тихим словом напомнить кому‑то об этом событии. Наверное, так принято, так надо вести себя… А может быть, эта женщина сейчас вспоминает в молчании, как однажды кто‑то не вернулся из тайги. И это только на ее памяти. А сколько еще «раньше»? И только молчание да голос самоварной струйки в стакане и тихое «чок–чок» ложечкой по тонкому стеклу. И тогда в такой, опустевшей избе вдруг остро представляешь, что же должны чувствовать сейчас мать, жена, проводившие сына или мужа на лесной промысел и сами, вот этими руками, подавшие ему в дорогу котомку…

У меня здесь нет никого из родных. Но всякий раз, уходя на Домашнее озеро, я тоже долго и молча пью чай. Чай мне подливает тетя Катя. Обычно тетю Катю я зову Екатериной Федотовной, но сейчас отчество пожилой женщины почему‑то забывается… Сейчас я тоже переверну на блюдце свой стакан и тихо, будто просто так, скажу тете Кате: «Ухожу завтра…» – и буду осторожно ждать, что ответит она. А пока только прикрученный фитиль лампы, полуночная тишина, и тетя Катя, опустив на плечи платок, будто устала носить его за день на голове, медленно рассказывает мне о пережитом и не всегда ясном для нее… Разговор заходит о «хозяине».

«Хозяин» – это кто‑то одушевленный, но скрытый от людей. В лесу он живет рядом, идет следом, стоит за плечами и может не отпустить дальше. Нет, ты, конечно, пойдешь без его разрешения, так же будешь месить грязь болот, так же переждешь непогоду под распадистой елкой и даже добредешь до ночного огня. Но без отпуска жди беду…

«Отпуск» – это, конечно, «отпустить»… Но как сделать, чтобы «хозяин» отпустил в лес? Надо что‑то пообещать. Обещают, может, и клянутся, по списку…

Списки есть. Это уже не сказки и не легенды. Где‑нибудь у древнего старика, может, и под лампадкой, лежит желтая от времени и разных рук бумажка, разрисованная мелким убористым почерком. Это и есть заветный список. В списке есть свои статьи–обещания: статьи для пастухов, статьи для охотников, статьи для рыбаков… Пастухам и охотникам проще: у них только один «хозяин» – леший. У рыбаков по–другому: главный «хозяин» рыбака – Чертушка. И рыбаку трудней. Сначала ему надо взять отпуск все‑таки у лешего, чтобы войти в лес, чтобы дойти до озера, и уже там, над неизвестной глубиной, что‑то пообещать и Чертушке. Все обещания давно предусмотрены в статьях списка…

Тогда пропала телушка. Исходили весь лес, но ничего не нашли. Потом отыскали старика и древний список отпуска. Эти статьи читал пастух, читал вполголоса, не озираясь по сторонам, потом положил на пенек шапку и пошел прочь… И леший отпустил телушку… Шапка оставалась лежать на пеньке. Пастух медленно уходил и слышал сзади вой и грохот… Когда шум стих, пастух вернулся обратно. Рядом с пеньком в кустах лежала телушка…

Все это оживает сейчас, дышит таинственной былью рядом с прикрученным фитилем лампы и черным ночным окном… Я хорошо знаю, почему пастухи с весны перестают бриться, не стригут волосы, почему иногда все лето едят только своей ложкой, не собирают ягоды и грибы, не сломают в лесу ни одной ветки, не выстрелят из ружья по птице или зверю и не балуют себя праздными разговорами с бойкими бабенками. Все это обещания, статьи отпуска, по которому «хозяин» отпускает в лес и гарантирует охрану…

Каждую статью отпуска хочется долго и внимательно разбирать, находя подтверждение той глубокой целесообразности, которая заложена почти в каждом слове… Я еще вернусь к этому отпуску, к спискам и статьям, вернусь к старику, который проводил меня однажды в дальнюю лесную дорогу. Я все до конца объясню себе. Но сейчас я просто слушаю тетю Катю, и передо мной проходят пастухи, молчаливые, внимательные к своей работе, тихие и добрые к лесу и стаду. Я знаю их, знаю Гришу, видел его космы, не тронутые за полгода ножницами. В этом году Гриша уже не пастух – и у него обычная прическа. Волосы высоко подняты машинкой, а под свежей стрижкой лежит глубокий шрам от медвежьей лапы… Завтра я тоже могу встретить медведя. Я знаю, что буду обещать завтра лешему на Вологодском ручье. Потом я перейду запретный мостик и буду ждать встречи с Чертушкой… Чертушка тоже есть. И свой в каждом озере…

Если пройти Прямую дорогу, миновать Вологодский ручей, потом переждать ночь в пустой избе на берегу Домашнего озера, а утром еще в тумане повернуть к Большому и Малому Угольным, то к первому солнцу обязательно увидишь далеко внизу Красово озеро. У озера черная, глубокая вода и не очень верная полоска берега. Говорят, в Красовом озере живут гигантские щуки. Щукам много лет. Наверное… Но в озере есть Чертушка – это точно. Чертушка бережет здесь золото. Золото опустилось на глубокое дно в незапамятные времена. Чертушка отдаст золото, но только за выкуп – за белого морского зайца.

Я слышал эту лесную легенду–быль и могу объяснить, что морской заяц называется еще и лахтаком и что лахтак – это самый крупный тюлень северных морей. Я знаю, что море отсюда далеко и привезти морского зайца на Красово озеро не так‑то просто. Наверное, поэтому Чертушка и обговорил выкуп, который никогда–никогда не будет представлен. Но если сейчас, во времена авиации, все‑таки постараться и привезти сюда этого тюленя, то озеро все равно не отдаст золото: ведь заяц‑то должен быть еще и белым. Тюлень–альбинос – это еще большая редкость. Пожалуй, в легенде учли и авиацию…

Да, я знаю все хитрости этого Чертушки, но сейчас слушаю дальше: как разбогател купец Реутов и как у него было пять домов, лавка, большое стадо и сорок тысяч деньгами.

Последний дом купца еще цел, он высится в центре нашей деревушки. Реутов был. Это он принес на Красово озеро вместо белого морского зайца собаку, завернув ее в хорошо выбеленную на весеннем снегу домашнюю холстину. Купец был хитрый и жадный, и, конечно, только о нем, кто в силу алчности и нечистоты характера мог обманом достать деньги и в другом месте, сложена легенда. Реутов швырнул в воду собаку, и лодка с золотом начала медленно подниматься. Вот она, вот… Она почти рядом…

Сейчас… Но Чертушка успел усмотреть обман и повелел золоту вернуться обратно. Реутов кинулся к богатству, но успел ухватить только малую пригоршню. Но даже этой горсти золота хватило ему, чтобы построить пять домов, держать лавку и стадо, а остальное перевести в сорок тысяч деньгами.

Реутова давно нет, нет и тех сорока тысяч. Но есть Красово озеро. Иногда там хорошо ловится окунь, вокруг озера бродят сумрачные лоси, а в утреннем тумане нередко можно услышать сытое ворчание медведя. По берегам Красова живет куница, а дальше, за озером, есть редкое для здешних мест дерево – липа… Но откуда здесь золото? Почему Реутову не удалось забрать всю лодку, это ясно: даже одной горсти хватило ему, чтобы стать богатым, а что он делал бы с остальным золотом, если бы Чертушку удалось перехитрить до конца? Но откуда все‑таки золото? И почему живет в лесу похожая легенда и о других, Вологодских озерах?

У Вологодских озер клад зарыт на берегу. Его придавили сверху тяжелой каменной плитой. Плита давно опустилась, заросла, и ее, пожалуй, не удастся найти. Но искать и не надо. Надо, чтобы в лес пришли три попа, чтобы каждого из них звали Егорием, чтобы они сошлись к Вологодским озерам в один и тот же час каждый по своей тропе и вместе отслужили молебен. Тогда плита поднимется сама. Но сразу трех попов Егориев нет, они не знают, по какой дороге идти, когда сойдутся и в какой час начнут службу. И опять непоказавшаяся тайна…

– Откуда это, тетя Катя, откуда, дедка Степанушка? Откуда золото? Может, от желания разбогатеть, тоже найти сорок тысяч?

– Нет!

У Вологодских озер когда‑то была деревня. Конечно, были и сбережения. Богатство сложили в колодец и прикрыли каменной плитой… Тогда шла Орда… Это уже что‑то от правды. Ведь и сейчас на Черепове – это еще одно легендарное место – можно угадать гряды прежних огородов. В лесу бедная почва, и гряды приходится строить, обносить место деревом, обносить высоко, в две доски. Между досками укладывают землю, навоз, гарь кострища. Такие гряды остаются долго после того, как ушли люди. Гряды на Черепове разыщешь с трудом, если их не покажет тебе старик. Старик подведет и к бывшему колодцу. А если немного раскопать землю, то легко узнаешь прежние венцы сруба. Когда‑то деревни в нашем лесу были на всех озерах. Это правда, там тоже можно найти следы людей. Но люди исчезли, когда прошла Орда…

Отрывками, страницами из книг рядом с легендами, рядом с людьми, которые еще помнят эти легенды, появляется история. Обонежская пятина Великого Новгорода, пятая часть новгородских владений. Сначала белоглазая чудь, местные племена. Потом новгородские ушкуйники… Чудь исчезла, отодвинулась на Север, а может, и смешалась со славянами… Я верю, что смешалась, слилась, и появилось в лесу новое племя людей, и тоже светлоглазых.

А потом? Потом, пожалуй, лесная вольница, самобытная и яркая, вольница от недоступности к ней закона и правителей… Крепостное право? Этого здесь никто не помнит… А кто сказал, что в лесу не было своей Запорожской Сечи? Только эта Заонежская Сечь, наверное, была немного потише, чем беглые казаки… Это ясно. Но откуда Орда? Лес не знал набегов Батыя, не знал Золотой Орды. Лес был в стороне, глубже, но однажды и ему пришлось пережить нашествие чужеземцев… Лжедмитрий. Кажется, второй. Начало семнадцатого века. Войско самозванца было разбито. Поляки, казаки, татары были выброшены к северу от центра государства Московского… Потом царь Михаил Федорович объявил прощение этому войску. Тогда разбойное войско вышло из заонежских лесов и предстало с желанием быть на государевой службе…

Их было много – тысячи. А до этого голодные банды, Орда, жили в лесу, грабили, убивали, насиловали…

Вот откуда Орда, откуда останки прежних грядок и колодец на Черепове. Вот откуда золото под плитой у Вологодских озер и Реутов на Красове…

Я все это могу объяснить здесь, в избе, рядом с самоваром и пепельницей, набитой моими окурками. Но я не хочу останавливать рассказ, я хочу слушать и просто молчать. Молчать и, наверное, еще о чем‑нибудь глубоко думать… Ведь завтра я ухожу в лес.

…Половина дороги уже за плечами. Еще немного – и я буду долго пить чай в избе, у печки, у хорошего ласкового огня. Я сниму эту куртку, свитер, скину сапоги… И тут же кружка чаю. Сахар крепко и сладко рассыплется на зубах. Глоток горячего чая. И опять сахар. Дедка сначала будет опускать пиленый кусочек в кружку, потом посасывать его, опять опускать, прихлебывая черный настой, и только к следующей кружке дотронется до нового белого куска.

Дедка Степанушка уже в лесу. Он ушел налегке, я даже не знал когда… Сейчас я нахожу его следы и по ним узнаю, где обходил старик топкие места. Скоро я увижу дедку. Скоро чай, тишина вечернего огня и долгие интересные рассказы около коптилки… А пока передо мной только Вологодский ручей. Вологодский – это больше чем половина пройденной дороги. Сзади остались глубокие, вязкие болота Собольей пашни и Прямая дорога. Я вспомню потом у огня свои остановки–перекуры: Соболья пашня, Пашев ручей, осина Аркадия… Осину свалили давно, хотели сделать из нее лодку, но так и не вывезли. Дерево осталось около дороги, и теперь на этой осине неплохо посидеть и покурить.

С Пашева ручья я не дотянул сразу до осины. Прямая дорога остановила на полпути и заставила тяжело дышать. Под черными, костлявыми елями дымилась густым, пробирающим насквозь туманом грязь болота, а сверху на эту грязь опускался мутный сплошной дождь. Посреди Прямой дороги я не мог даже курить. Но потом все‑таки была и осина Аркадия. И вот Вологодский. Теперь проще.

Рюкзак на земле, плечи уже не знают давящих лямок. Ты будто стал легче, просторней, надо улететь, подпрыгнуть телу, сбросившему груз. Но ноги не отпускают, держат, тянут вниз, и ты можешь только покачиваться вокруг того тяжелого, что налито тебе в сапоги. Покачиваться долго нельзя: можно рухнуть в ручей. Я присаживаюсь около воды и глубокой деревянной ложкой черпаю эту коричневую от еловой хвои воду… Вода Вологодского ручья. Ручей таинственный, темный, и по нему может прийти из тех озер, где над кладом лежит каменная плита, любая щука… А может, и Чертушка.

В руках ложка. Моя удобная деревянная ложка, которой так хорошо вылавливать из миски разбухшие сухари крошанки. Но сейчас я смотрю на ложку как‑то иначе: ведь я на Вологодском ручье. Здесь надо просить у «хозяина» отпуск. Именно здесь. Он впустил тебя в лес и проверил на Прямой дороге… Вот дедкины следы – он тоже опускался к воде, опускался надолго. И теперь «хозяин» ждет и моего обещания…

Конечно, не буду бриться: борода и усы спасают от комаров. Праздные разговоры с бойкими бабенками? На Домашнем озере бабенок нет. Не собирать ягоды и грибы, не ломать ветки, не стрелять в зверя, то есть не знать крови, – это не для рыбака, это для пастухов. Что еще мне? Ложка? Я ведь хорошо знаю, что потом, когда снова вернусь к людям, с самой дороги мне пододвинут миску горячего супа и стакан вина… Но ложку я должен взять сам. Ложку мне никто не подаст. Ложка будет стоять в стеклянной банке, а люди будут украдкой посматривать на меня, ждать: как – достану ли свою или возьму чужую, ведь ложка – это тоже статья отпуска… И сейчас эта ложка, моя удобная ложка, у меня в руках… Конечно, ложка – я буду есть в лесу только ею, ведь другой и нет.

У ручья проходит усталость, проходит напряжение пути. Становится легче и проще от близкого огня. И Вологодский ручей теперь просто ручей. Я убираю свою деревянную ложку в карман рюкзака, поправляю на плечах лямки и спокойно перехожу через мостик… «Хозяин» отпустил.

Сзади остается тихая поляна, остается сиденьице из еловых стволов, которое здесь называют станком. У станка старое, расплывшееся от дождей кострище и свежие следы медведя. Медведь был у станка незадолго до меня. Ухожу тихо, вспоминая все истории этой поляны. Да, наверное, не просто так выбрали это место для совершения таинства отпуска. Черная стена елей, тяжелая, густая тишина тайги, медвежьи следы вдоль и поперек поляны, Прямая дорога, отрезавшая тебя от людей, и мрачный цвет сонного ручья… А дальше – свет березняка, сухая дорога, грибы–красноголовики, веселое порханье рябчиков и близкое Домашнее озеро. Но это только после отпуска…

Усталость и напряжение сменяются легкой, мирной тишиной, ты сам становишься как бы частью этой тишины и глубоко осознаешь, что после Вологодского ручья начался для тебя новый мир, новая жизнь и что в этой не слишком простой, но молчаливой жизни нельзя громко кричать. Крика не любят зверь и рыба. Но кричать нельзя еще и потому, что радом с криком никогда не живет глубокое внимание. А без внимания нельзя отыскать ни куницу, ни лося, нельзя угадать погоду на месяц вперед, а тем более нельзя пасти в лесу стадо. И вот это пристальное внимание и было основным требованием той древней академии, которая добилась в изучении своего леса завидных успехов.

Каждое требование всегда надо беречь. Его берегут мораль стариков и суровые заповеди для последующих поколений. И наверное, именно эти заповеди и были когда‑то записаны талантливым лесным сказочником и мудрым человеком на том клочке бумаги, который сейчас попросту называется списком отпуска. И в этом списке моя деревянная ложка у Вологодского ручья была, пожалуй, не последним условием пристального внимания – как‑никак, но даже о простой деревянной ложке, обещанной «хозяину», и то надо было помнить в лесу…