Глава первая. Оканчивалось лето, короткое светлое лето Севера

ОКАНЧИВАЛОСЬ ЛЕТО…

Оканчивалось лето, короткое светлое лето Севера. Оканчивалась моя работа на Долгом озере. От озера я ждал большего. В душную грозовую жару рыба ловилась плохо. Она ненадолго выходила из глубин и с первым ворчанием хрома скатывалась обратно. Искать рыбу на глубине было трудно, и нередко мне приходилось знать пустые, неудачные дни. Пустые дни ломали планы промысла, и к концу лета я стал чаще задумываться, где и как можно будет наверстать упущенное…

Долгое озеро старики называли летним озером. В озере были лещ, язь, плотва, щука, окунь, но все это было лишь в теплые светлые дни, когда по берегам шумел высокий тростник, а на лудах ярко светились огни белых лилий. Правда, осенью на эти луды нет–нет да и вырывались быстрые стаи тяжелых окуней, но окуни появлялись лишь иногда, и это «иногда» не могло устроить человека, для которого ловить рыбу было каждодневной работой.

Рядом были другие озера. Я хорошо знал их, любил плавать по лесным ручьям из одного озера в другое и по дороге вспоминать рассказ о том, как по этим озерам из Балтийского моря в Белое однажды прошел лещ… Названия озер звучали просто, не оставляя после себя особых вопросов: Окштомское, Долгое, Верхнее, Елемское… И только одно название – Тимково озеро – осталось пока не разгаданным мной.

Долгое действительно было долгим и больше походило на глубокую, тихую реку. Из Долгого озера кривой, заваленный лесом Долгий ручей хотя и не скоро, но всегда приводил лодку в Окштомское озеро. Окштомское получило свое название от реки Окштомки, что вытекала из озера не очень глубокой водой. Если пробиться через завалы и переборы, то лодка обязательно попадет из Окштомки в другие полноводные реки, в другие большие озера и наконец увидит волны Балтийского моря… По речке Окштомке и заходили в тайгу косяки леща. Упрямые, сильные рыбы поднимались в Окштомское озеро, по Долгому ручью попадали в Долгое озеро и даже добирались до Тимкова и Верхнего…

Верхнее было самым высоким среди лесных озер, но не последним. По ту сторону водораздела в глубокой низине, уйте, лежало еще одно, немалое Елемское озеро… Елемское озеро, как и Окштомское, уходило из тайги неглубокой речкой, но эта речка несла свои воды уже к другому, Белому морю… Пожалуй, ловкие на выдумку и быстрые на дело лесные старики не собирались открывать путь лещу с' запада на север, они рассуждали проще: в Верхнем есть хорошая, вкусная рыба, а в Елемском леща нет; а что, если поднять в Елемском озере воду и прокопать из него в Верхнее небольшой канал?

Я слышал этот рассказ в самых разных вариантах. Одни связывают историю леща, который прошел из Верхнего озера в Елемское и по реке Елемце отправился богато заселять последующие водоемы, с именами неугомонных стариков; другие появление хиленького канальчика и тщедушной плотины объясняли требованием лесосплава, который когда‑то шел по этим озерам. Но так или иначе «Великий путь» с запада на север через заонежскую тайгу был открыт намного раньше, чем Беломорско–Балтийский канал.

К сожалению, путь оказался обходным и слишком мелким для приличных судов. Канал давно зарос, буреломы давно загородили лесные ручьи и речки страшными завалами, и теперь только карта могла рассказать о том, какие страны встретил бы незадачливый капитан, рискнувший пробиться с берегов Невы в Белое море через лес…

В начале пути первопроходца вряд ли встретили бы какие‑то неожиданности: Ладожское озеро, Онежское, потом знаки лоции указали бы голубую дорогу Волго–Балта. Дальше – бассейн Белого озера, а оттуда на север и начался бы самый трудный в истории России волок… Пожалуй, до Долгого озера этот капитан уже не довел бы свое судно.

К Долгому озеру человека может привести только тропа. Эта тропа и указала мне путь к бараку на берегу хмурого лесного озера. Барак я называл избушкой. Передняя часть строения давно рухнула, давно упала большая часть крыши, и теперь для рыбаков и охотников оставались только клеть сруба, потолок, крошечное окошечко в тайгу, неширокие нары и глиняная печь, дым из которой выходил прямо в избушку. В этой избушке я и провел весну и лето второго года жизни в лесу.

Весна и лето не принесли особой удачи, и теперь, к осени, я перебирал в памяти все озера, на которых можно было продолжить рыбный промысел до глубоких холодов. Окштомское, Тимково, Верхнее, Елемское были такими же летними озерами, но дальше в тайге оставалось и жило пока без меня еще одно интересное озеро.

У этого озера было свое официальное название. Рассматривая карту, я невольно приходил к выводу, что это название, наверное, не могло родиться в лесу. Казалось, какой‑то случайный человек, рисовавший карту и никогда не видавший самого озера, просто взял и пометил голубой кружочек первым словом, которое пришло в уставшую от бумажных трудов голову Слово, которым пометили озеро, не звучало.

Здесь, в лесу я привык к ясным и живым именам, которые местные жители давали воде, камню или дальнему выпасу… Шилово, Сухой Мыс, Черная лахта, Концезерье, Пустошь, Долгий ручей – все это жило рядом с человеком. Шилово означало острый, как шило, мыс на Домашнем озере, на том озере, где стояла деревня и куда возвращался рыбак после долгого и трудного промысла на отхожих озерах. Рыбак выходил из леса и по первому пустому, безлесному месту, по Пустоши, узнавал, что до Домашнего озера теперь совсем близко. Лодка ждала рыбака в конце озера, в Концезерье. Потом послушное суденышко миновало глубокую Черную лахту – залив, огибало Сухой Мыс, длинную, поросшую тростником отмель, и человек, уставший от многих дней волны и ветра, прокоптившийся в курной избушке, наконец видел свой дом. Дома ждали тепло и чистая постель. День, другой, третий – рыбак наводил порядок в хозяйстве и снова собирался пойти, отойти от Домашнего озера туда, где ждали его в тайге другие, отхожие озера, где были избушка, утлая лодчонка и где на этой лодчонке можно отправиться еще дальше по какому‑нибудь Долгому или Кривому ручию…

В лесу ручей действительно называют «ручий». Если сразу же после снега тихо пойти по лесной тропке, пойти тогда, когда богатая от весны вода поет звонче и ярче, и ненадолго задерживаться у каждой весенней воды, то обязательно услышишь, что лесной «ручий» совсем не похож на тот ручей, который сиротливо пробирается между камнями мостовой. Лесной «ручий» не сирота среди камня, возведенного человеком, ему вовсе не надо, выискивая себе дорогу, одиноко вскрикивать около каждого подвернувшегося булыжника: «Ручей, ты чей?» Может быть, поэтому у лесных жителей и не было особой необходимости давать своему певучему ручию иное, городское имя.

Ручий, а не ручей – было понятно мне. Сложней приходилось с именами небольших лесных озер. Каликино, Красово, Гусельное. Я не мог сразу объяснить себе происхождение этих названий, долго всматривался в берега и глубины каждой загадочной воды, чаще сразу ничего не находил, но с каждой следующей тропой все больше и больше убеждался, что других имен для этих озер и нельзя было придумать.

Красово было красивым, задумчивым озером. Высокий еловый берег плавной дугой обводил его густо–черную воду… Каликино же не отличалось особой привлекательностью и было скорее всего захудалым, неудачным озером, прижившимся у низких болотистых берегов… Зато Гусельное действительно могло петь. Светлые, легкие берега не мешали спокойно и широко разойтись во все стороны чистой и легкой воде. И мне казалось, что эта вода не остановилась около берегов, а незаметно поднялась вверх и поплыла над березами и елями настоящей лесной песней. И эта песня была тихой и ласковой, но в то же время таинственной и глубокой, как само Гусельное озеро…

Не знаю, может быть, человек, давший имена этим озерам, думал совсем по–другому, но эти имена пришлись кстати. А может, и сами имена заставили меня посмотреть на лесные озера иными глазами.

И теперь, зная красивые и простые имена, я никак не мог согласиться с тем, что Янцельское озеро могут называть на карте как‑то иначе…

Озеро, на котором я еще не был, в лесу называли Янцельским. Янцельское лежало дальше всех озер и не походило на остальные чистым песчаным дном и неглубокой прозрачной водой, где в тихую погоду можно было рассмотреть широкие косяки рыб. Рассказывали, что в этом озере рыба живет в несколько «этажей». Почти у самой поверхности разгуливает некрупная подвижная плотвичка. У плотвы в лесу тоже было свое имя – ее звали сорогой. Некрупная сорога ходила поверху многочисленными стаями, то и дело показывая над водой свои спинки и хвостики. На солнце чешуя рыб вспыхивала яркими искрами, и издали казалось, что по озеру разом зажгли много–много живых огоньков. Такие стаи сороги рыбаки называли ятвой и всегда знали, что под ятвой широко и плотно движется еще один слой рыбы – крупной, тяжелой сороги. Третий «этаж» озера занимали быстрые прожорливые окуни. У них были темно–зеленые спины и оранжевые животы, окуни никогда не отставали от сороги. Каждый весил порой более килограмма, и эти килограммы, пожалуй, и помогали родиться той славе, которая ходила о легендарном Янцельском озере.

Слава озера не была пустой. Несмотря на дальнюю дорогу, к озеру нет–нет да и похаживали рыбаки и всегда возвращались с богатыми уловами.

На Янцельском ловили рыбу так же просто, как на остальных озерах. Две удочки: одна полегче, другая потяжелей – вот и вся снасть, с которой человек отправлялся на промысел. Лодка осторожно подбиралась к резвившейся ятве, рыбак разматывал леску, насаживал червя, и тут же начиналась работа. По–другому, наверное, и нельзя было назвать бесконечное подтягивание рыбы, бесконечные забросы и груду окуней, сваленных в нос лодки… Когда вместо окуня на крючок попадалась некрупная сорожка, рыбак тут же настраивал другую, тяжелую удочку с толстой леской, берестяным поплавком и огромным крючком, который попросту называли крюком. На крюк водружалась сорожка, и рыбак почти тут же выхватывал из воды солидную увесистую щуку…

Щуки занимали в озере последний, четвертый «этаж», и все эти «этажи» можно было видеть рядом с лодкой. Сорога, окуни, щуки к вечеру забивали лодку до самых бортов, и, случись неожиданно хороший ветер, удачливый рыбак с большим трудом добирался к берегу.

Ветры на Янцельском гремели часто. Они никогда не предупреждали заранее о своем приближении, сваливались зло и резко, и легкой долбленой лодчонке не всегда приходилось просто посреди разбушевавшейся воды. Нередко ветры громыхали по нескольку дней подряд, и тогда путь на озеро был закрыт… Да, на Янцельское надо было именно попасть, попасть сначала по трудной таежной тропе, а потом попасть и на хорошую погоду. Богатство жило здесь рядом с везением. Это везение напоминало мне многочисленные лесные сказки и легенды о кладах, спрятанных в колодцах, и осторожно, но пока верно отводило меня от тропы к Янцельскому озеру…

В прошлом году я так и не пошел на сказочное отхожее озеро: я оставил его до следующей весны, как тайну, которая всегда должна быть впереди. Новой весной по дороге к Янцельскому меня снова остановило везение. Я шел в лес работать, а не рисковать. Рисковать в работе, наверное, можно было только тогда, когда, кроме риска, тебе уже ничего не оставалось… Но сейчас, когда Долгое озеро закрывалось для рыбаков, я и решил поискать свое счастье, свою рыбацкую звезду там, где для меня жили пока только легенды…

Тропа к Янцельскому озеру начиналась недалеко от моей избушки. Это была давно нехоженая лесная дорожка по завалам и болотам, дорожка не на один час пути, которую к тому же я еще и не знал.

Не знать лесную тропу, пожалуй, все‑таки плохо. Лучше, когда впереди тебе известен каждый еловый остров, каждая низинка, каждое упавшее около тропы дерево. На такое дерево можно присесть, скинуть оттянувший плечи мешок и с облегчением отметить, что теперь какая‑то или такая‑то часть пути уже пройдена.

Я не знал эту тропу, я только слышал о ней от других и теперь искал лесную дорожку по тескам на еловых стволах. Конечно, можно было идти по карте, по компасу, напрямик через тайгу, но прямой путь по бездорожью всегда занимал много времени и никогда не доставлял удовольствия. В такой дороге перед тобой никогда не было тесков, сделанных давно–давно ловким охотничьим топором. Дорога напрямик через лес никогда не оставляла того чувства, которое приятно узнаешь, неожиданно встретив на тропе сделанную кем‑то стрелочку.

Стрелочкой обычно была простая полоска коры. Кора снималась с дерева одним неглубоким ударом топора. Потом на ствол ложился и второй удар, ложился еще мельче, чтобы чуть–чуть надщепитъ елку. В такой расщеп и вкладывалась полоска коры. Полоска вкладывалась наружу белой стороной и издали светила человеку, указывая верный путь… Там, где твоя тропа спускалась к неглубокому лесному ручью, ты мог встретить и легкий берестяной черпачок. Черпачок тоже сделали давно, давно оставили на еловом сучке, и теперь ты черпаешь им вкусную лесную воду и знаешь, что впереди тебя когда‑то прошли неплохие люди. От такой памяти идти дальше становится много легче.

Но на тропе легко не только от сознания, что ты шагаешь следом за людьми, жившими до тебя, – тропа сама по себе самый короткий и легкий путь к цели. Человек, шедший впереди тебя, наверное, думал, как проще пройти по лесу. Да, он обходил завалы, огибал тяжелые, густые болота, он не лез вброд через гнилые топи… Но кто сказал, что каждый брод удачнее умного обходного пути?

Я вспомнил сейчас одну историю, связанную с постройкой новой дороги. До этого дорога шла по однообразному тоскливому болоту, но шла почему‑то долгими, кривыми поворотами. Водители автомашин, устав крутить из стороны в сторону баранку, нещадно ругали какого‑то мифического старика, который первым прошел это болото, накривил, а его потомкам приходится, мол, расплачиваться теперь лишними километрами… Потомки долго не рассуждали. Они подсчитали бензин и время, потраченные на зигзаги, и спрямили дорогу. И вот ровная полоска магистрали разрезала болото на две части. Потомки ликовали, но недолго… Дорога начала тонуть. Провалы один за другим появлялись как раз в тех местах, которые первопроходцы упорно обходили. Скрипели самосвалы, рычали бульдозеры, в провалы ссыпался песок и камень, водители объезжали аварийные места по тем самым зигзагам, которые проложил еще старик, и теперь ругали уже не старика, а строителей.

Я верил тому старику, который проложил тропу к Янцельскому озеру, верил, что ни один поворот даже на очень чистом месте старик не сделал просто так, и наконец увидел озеро.

Казалось, везение было рядом со мной. Озеро встретило теплым безветрием и уютной мерцающей дымкой. Дымка скрывала противоположный берег, будто не желала сразу показать сказочное озеро во всей красе.

Я поднял голенища сапог и далеко забрел в воду. У ног вертелись рыбешки, совсем рядом поднималась лохматая стена тростника, и тут же за тростником светились большие белые лилии. Я пил прохладную вкусную воду, всматривался в далекий неясный берег и молчал вместе с тайгой. Вода в озере была легкой и прозрачной, в ней не было запаха прелого листа и торфа. Такая вода могла обещать много рыбы.

Удачу обещала и избушка. Недавно прошли густые дожди, но в избушке было сухо. Крыша еще держала, печь не развалилась и была готова служить новому человеку. Оставалось только найти лодку. Лодку сделали давно, с прошлого года на ней никто не ездил, она должна была лежать на берегу подальше от волн и льда. Я. знал, где должна была лежать лодка, но на легкой воде, безветрии, крепкой крыше и исправной печи мое везение окончилось.

Лодку я отыскал, но это была уже не лодка. Тяжелая глыба мокрого снега, упавшая с еловых ветвей, сокрушила тонкое осиновое днище. Я снова пил воду таинственного озера, пил, чтобы запомнить вкус этой воды до следующего года, снова слушал молчание тайги и уже не так весело посматривал в сторону далекого и все еще неизвестного мне берега…

С Янцельского я возвращался другой тропой. Я уходил с отхожих озер совсем, уходил до следующей весны на свое Домашнее озеро. Сзади оставались болота, лесные острова, оставались Долгое, Тимково и то Верхнее озеро, где премудрые старики соединили между собой воды Балтийского и Белого морей. Эти старики оставили в тайге свои тропы, оставили избушки, лодки, удобные лесные лавочки–станки, где можно отдохнуть, на время прервав нелегкий путь. Старики оставили сказки, умение жить в лесу рядом со зверем и стихией, оставили ручьи и озера, болота и еловые острова и яркие закаты над вечерней водой, по которым я могу теперь точно угадывать завтрашнюю погоду.

Погода назавтра обещала быть ясной и холодной. Об этом рассказали мне легкие малиновые облачка, что остались после солнца над нашим Домашним озером. Завтра утром по берегам озера ляжет иней. С инеем гуще упадет на воду желтый лист с берез. С инеем пожухнет трава, умолкнет стадо, и лес станет темней и настороженней перед близкой зимой… Скоро снег занесет сугробами тайгу и спрячет до следующей весны узенькие тихие тропки. Тропки исчезнут под снегом, но на стволах елей останутся прежние тески и стрелочки. Некоторые тески уже успели затечь смолой, некоторые стрелочки успели потемнеть и теперь светят не так далеко. Но тески и стрелочки есть, и по ним даже в самую глухую зимнюю пору можно найти охотничью тропу за куницей или лосем. Охотничья тропа обязательно приведет человека туда, где есть зверь и где можно по окончании работы отыскать сухую сосну. Сухие сосны в лесу зовут жаринами. Из жарины устраивают зимний ночной костер – нодью – и у этого доброго костра вспоминают прошедший день, пережидают непогоду и ждут новую весну и новые тропы.

Свои тропы буду ждать и я. Может быть, эти тропы окажутся уже известными людям. А может быть, мне удалось проложить в лесу и свою собственную дорожку… Не знаю… Но тропы в лесу есть.

Date: 2015-07-25; view: 493; Нарушение авторских прав