Первая тропа

Человек, первый раз вступивший в тайгу, чувствует себя на тропе не совсем уютно. Вместе с ним шагает и даже опережает его настороженность. Настороженность – это самое первое чувство, которым встречает новичка настоящий лес. Иногда может показаться, что ты вдруг раздвоился. И ты – один вот здесь, с мешком за плечами, а ты – другой уже впереди, уже успел заглянуть за следующий поворот лесной дорожки, успел узнать там ждущую тебя неприятность и даже испугаться… От ожидания неприятности становится чуть–чуть не по себе.

Вначале кажется, что неприятностей в лесу много. Кажется, что за каждым поворотом ждет тебя кто‑то неласковый, негостеприимный и этот негостеприимный в отличие от тебя чувствует себя в лесу настоящим хозяином. Он знает все, все умеет, а ты пока ничего не знаешь и только ждешь и ждешь… Настороженность подогревает–ся, взвинчивается неожиданными шорохами, скрипами, тресками. И все это, не дай бог, в густые осенние сумерки. Ты останавливаешься, крепче сжимаешь ружье и долго и неспокойно вглядываешься вперед, где только что кто‑то простонал… Тишина, и в этой ждущей тебя тишине снова раздается стон… Шаг, еще шаг в сторону неизвестности, шаги неуверенные, опасливые, и наконец ты с облегчением опускаешь курок ружья. На минуту стало легче и проще: впереди стонала согнутая еще зимой береза. Береза согнулась под мокрым снегом и не смогла подняться – ей помешал еловый сук, – и теперь тоскливое дерево нет–нет да и напомнит о себе тихим стоном. И даже не стоном, а всего лишь скрипом березового ствола по еловому суку…

Снова тропа, снова тишина, снова впереди тебя боязливо вышагивает твоя настороженность, и снова почти живой голос еще какого‑нибудь незадачливого дерева остановит человека в его не совсем смелой дороге…

Постепенно голоса леса учишься понимать, не страшиться, не замечать их. Тропа раз от разу становится все спокойней, и ты, уже забывший свою настороженность, не всегда обернешься даже тогда, когда сзади тебя на тропу упадет тяжелый осиновый ствол.

Когда нет ветра, деревья в лесу падают не так часто. И только в бурелом грохот падающих стволов прокатывается над тайгой нескончаемой канонадой. От бурелома всегда надо быстро уходить. С первым треском покосившегося ствола надо бежать в сторону, на открытое моховое болото, и только оттуда можно спокойно наблюдать, как катится над тайгой взбесившийся ветер…

Вот бурелом ворвался в еловый остров, взвился и понесся в разные стороны двумя разящими языками… Куда разошлись языки бурелома, где прошел основной шквал, узнаешь уже потом по грудам наваленных друг на друга стволов: вершины упавших деревьев всегда покажут тебе, куда скрылся ветер.

Если шквальный ветер прошел и над твоей тропой, то на лесной дорожке остается непроходимый завал. Один, второй бурелом прокатывается над тайгой, на тропах тебя встречают новые завалы, и, каждый раз отмечая, в какую сторону падали деревья, ты постепенно узнаешь, откуда приходят в твой лес буреломы. И потом ты уже не ждешь треска покосившегося дерева, а знаешь наперед, что сегодняшний дневной ветер может разойтись еще шире, а потому следует заранее выйти на болото: ведь как‑никак ветер сегодня пришел именно с той стороны, откуда не так уж редко срываются буреломы.

Может быть, и медведь также по направлению ветра узнает о приближении лесной катастрофы? Не знаю, но знаю другое: медвежья тропа может заранее предупредить о неприятности. Если медведь вдруг покинул свою сухую лежку в еловом острове и отправился отдохнуть на моховое болото, жди бурелома.

Буреломы в лесу случаются редко, а в иной год их может не быть совсем. В такие тихие годы деревья падают поодиночке, и человек, идущий по тропе, может тогда немного пофантазировать. Когда в тайге тихо, когда ты один на тропе, то в голосе отжившего свой век дерева тебе вдруг послышится артиллерийский выстрел, треск падающей крыши или грохот авиационной катастрофы, если в твоей памяти еще живы воспоминания о чем‑то подобном, пережитом в другом мире.

Сравнение неизвестного с известным тебе – пожалуй, это и есть тот самый рубеж, через который надо перешагнуть, чтобы почувствовать себя настоящим хозяином даже на ночной тропе. Хозяин – ты, а не зверь, не деревья и даже не буреломы. Ты – хозяин, а все остальные только у тебя в гостях, и эти гости очень считаются с тобой.

Долго быть гостем в лесу человеку нельзя. Тогда настороженность не покинет тебя. Она станет все больней и больней, наконец обернется просто трусостью и навсегда закроет неудачнику дорогу к лесным тайнам. А если и случится человеку, не победившему самого себя, остаться в лесу слишком долго, то нервы его взвинчиваются до предела, в каждом шорохе и треске ему чудится самое страшное, и жизнь превращается для него в тяжкое испытание. Тогда скрип дерева может ожить настоящим плачем, а шорох ветра за окном может показаться шагами медведя или лешего, который тщательно проверяет твое жилье, прежде чем открыть дверь… Вот медведь крадется вдоль стены, вот он ближе и ближе к двери, вот перешагнул через бревно, лежащее у входа в избушку. Вот–вот… Сейчас распахнется дверь… и встанет перед тобой медведь или косматый, костлявый старик… Зовут старика леший.

Мне приходилось слышать и о лешем, и о медведях, но даже на самой первой тропе я очень старался почувствовать себя в лесу настоящим хозяином.

Тогда я в первый раз уходил на отхожее озеро. Куда мне идти, решали сообща на вечернем совете. Собственно говоря, и не было никакого совета. Мы просто разговаривали о рыбе, о сетях, обсуждали последнее событие на Долгом озере, где громадная щука сокрушила сверхпрочную снасть Василия, и я осторожно заметил, что завтра с утра собираюсь идти в тайгу за рыбой. Никто вроде бы и не заметил моей фразы, никто не возразил и не поддержал моего решения, но разговор тут же изменился и незаметно перешел с озер и рыбы на стадо, на близкую осень. Пастухи упомянули волков, которые к осени становятся ходкими и могут принести беду, а потому, мол, теперь с каждым днем надо внимательней доглядывать за телушками…

Выслушав давно известные истины, я снова попытался вернуться к нужной мне теме, но снова потерпел поражение. Мое предложение отвергалось искусным невниманием.

Уже позже, когда долгие и внешне пустые переговоры с лесными жителями стали для меня обычным явлением, я не раз возвращался к тому вечеру, когда принял решение начать промысел рыбы. Безусловно, я мог бы ни о чем не докладывать ни Петру, ни Василию, но неписаный таежный этикет требовал от человека, связанного договорными обязательствами с другими людьми, не только обосновать вслух свое решение, но и предоставить время другим участникам договора обдумать твои шаги и высказать собственное мнение.

Мнение пастухов расходилось с моим. Причин было две. Во–первых, я был нужен здесь, около стада, а во–вторых, ни одно из озер, кроме Домашнего, не принадлежало мне. Домашнее было общей, коллективной собственностью. А все остальные водоемы по старой памяти еще принадлежали бывшим жителям деревушки.

Я не буду сейчас останавливаться на причинах, породивших странную на первый взгляд собственность на воду. Эти причины достаточно весомы и были поняты мной несколько позже. Странным для меня в тот вечер было другое – пастухи никак не соглашались открыть дорогу в лес чужому, пришлому человеку…

Нет, это была не жадность – вряд ли кто из них претендовал на ту рыбу, которую я мог выловить, – скорее всего это была ревность, ревностное отношение к воде и лесу, которые принадлежали все‑таки им, а не мне. Здесь прошла жизнь этих двух жителей леса, здесь жили их отцы, здесь каждая тропа, каждый камень около лесной дорожки, каждая низинка были их историей. А теперь посторонний человек собирался ступить на их тропу.

Как пойдет он по этой тропе, не разрушит ли то, что хранилось ими? Если бы здесь, в лесу, существовали письменные договоры, то мне, наверное, чтобы получить согласие Петра и Василия на первую тропу, потребовалось бы перечислить много пунктов добровольного обязательства. Но письменных договоров в лесу не существовало, а поэтому мне и пришлось встретиться не только с искусно отведенным в сторону разговором, но и с именами тех людей, которые когда‑то жили на этой земле…

Имена бывших владельцев отхожих озер перечислял Петр. Он делал это не торопясь, и мне оставалось время поразмыслить, следом за кем завтра утром пойду я по таежной тропе.

Я слушал Петра и видел рассудительных и неторопливых лесных стариков. У этих стариков были светлые глаза. Глядя на нового человека, старики обязательно прищуривали глаза и оттого казались немного насмешливыми. Но вот ты допускал оплошность, и взгляд бывшего хозяина твоей тропы тут же менялся, становился безразличным к тебе, старик отворачивался, и за этим безразличием виделась скрытая осторожность, очень похожая на то внешне беспричинное невнимание, с которым Петр и Василий встретили вначале мое решение пойти в тайгу.

Осторожность по отношению к чужому человеку проходила, если его истинные мысли становились известны хозяевам леса и если хозяева убеждались, что в этих мыслях нет ничего плохого.

В тот вечер Петр и Василий успели разобраться, что тянуло меня в тайгу. Видимо, мои цели не внушали им особого опасения, и под конец нашего долгого и сложного разговора я получил молчаливое согласие пастухов на свою собственную тропу и на свое собственное озеро.

Предъявить право на Янцельское озеро я не мог: у этого озера был здравствующий хозяин Иван Михайлович. Елемское принадлежало Василию и его отцу, дедке Степанушке, – это была фамильная собственность. Долгое озеро, видимо, еще хорошо помнило Федора Тимофеевича, а потому было оставлено в стороне. Из всех ближних озер только Верхнее рассталось со своим хозяином сравнительно давно, оно‑то и было единогласно передано мне.

Томительные переговоры закончились. Петр поставил на стол очередной чайник, стало легче и проще, будто и не было только что никакой сложности, а Василий тут же принялся перечислять мне все особенности Верхнего озера: наиболее добычливые места, затонувшие деревья, глубины… Рядом с профессиональными советами появились истории, сказки, легенды, принесенные оттуда, куда завтра утром собирался и я.

…Еще в утреннем тумане я отвел от берега лодку и попрощался с нашей деревушкой до позднего вечера. Густая роса и высокие теплые полоски ранних облачков обещали ясную, тихую погоду. Хорошую погоду обещали и гагары. Гагары стонали на озере только в случае явной опасности. Опасностью могли быть хищник или близкое тяжелое ненастье. Когда день обещал быть хорошим, сторожкие, угрюмые птицы вдруг подплывали к самой деревне и принимались оповещать нас своим звонким «ку–ку–вы» о завтрашнем солнце.

Вчера вечером гагары долго купались и кукувыкали около деревни. Погоду обещал и тихий малиновый закат. Такой закат называют ведренным. В огне его вечерних облачков никогда нет желтого, тусклого света, который обещает назавтра только сырое, тоскливое ненастье. Ведренный закат догорает спокойно и никогда не полыхает по небу огненными красками пожара, вслед за которыми обычно является долгий, несговорчивый ветер.

Ни ветра, ни дождя я не ждал. Лодка осторожно обошла отмель и, завернув за Острый Мыс, неторопливо потянулась в сторону Концезерья.

Концезерье было пристанищем для лодок. Моя лодка осталась на берегу, а я осторожно подходил к тому месту, где начинался лес.

Лес начинался двумя огромными елями. Эти ели, как ворота, отрезали собой владения человека и открывали владения другого хозяина – тайги. Около елей я остановился, откинул стволы ружья и опустил в них два пулевых патрона. Лес молчал. Шаг, еще шаг, и настороженное молчание тайги обступило меня со всех сторон. Я внима–тельно высматривал впереди себя лесную дорожку и все крепче сжимал ружье.

Молчание человека, вступившего первый раз на тропу, и ответное молчание тайги, казалось, доходили до предела и должны были вот–вот взорваться каким‑то неожиданным звуком… И молчание взорвалось.

Это были рябчики – быстрый выводок рябеньких птичек разом сорвался с тропы и исчез среди еловых лап. Потом рябчики поднимались еще и еще, но каждая следующая стайка все меньше и меньше трогала меня.

Лесной остров кончился, и тропка выбралась на болото. Сапоги вязли в торфе, грязь вырывалась из глубоких черных ям и оставалась тяжелыми комьями на брюках и куртке, но мне было легко, легко от светлого, открытого места, где можно далеко видеть и все знать впереди. С болота не хотелось уходить. Но снова еловый остров, снова тропа среди косматых стволов, и на этой тропе – тяжелые следы большого медведя…

Медведь прошел только что. Это я узнал по тонким струйкам мутной воды, которая еще не до конца заполнила канавки, оставшиеся на глине от когтей животного. Я остановился. Молчание леса стало еще беспокойнее: медведь, грозный хозяин тайги, был где‑то рядом… Где он? Впереди? Сзади?

Теперь каждый следующий шаг вперед я делал, неприятно ощущая близость могучего хищника. В голову приходили рассказы о подобных встречах, все истории, созданные устным творчеством лесных жителей и окрашенные подчас не слишком веселыми красками. Я готов был в любую секунду ответить выстрелом и чуть было не спустил курок, когда из‑под ног выпорхнул еще один выводок рябчиков… Тропа уводила дальше, медвежьи следы все так же тянулись впереди меня, но сам хозяин пока не появлялся.

До озера я добирался намного дольше, чем положено было на эту дорогу. Шелест тростника и легкое покачива–кие волны у высокого берега успокоили. Тростник и волны давно были знакомы мне. В их голосе тоже мог послышаться шорох крадущегося зверя, но я давно знал эти голоса и не вкладывал в них никакого иного содержания…

Старый плот уже не мог служить: его бревна набухли, потяжелели и с трудом держались на воде. Я валил сухие ели, рубил их на части и складывал на берегу. За елями приходилось подниматься в лес, я продолжал все так же неспокойно оглядываться по сторонам и только за стуком топора несколько забывал, что хозяин в тайге пока не я.

Шест уже не доставал дна. Я был один посреди озера, посреди тайги. Наверное, так можно было долго стоять и слушать тишину, видеть, как эта тишина медленно поднимается от воды по ветвям берез и, легонько коснувшись еловых лап, незаметно уходит навстречу другой тишине, тишине не очень далекого северного неба… Но в тот раз я не видел красоты берегов, не слышал торжественного молчания елей, я просто отдыхал после первой неспокойной тропы к озеру, отдыхал на воде, на время вырвавшись из тайги… Тайга громоздилась вокруг озера тяжелой темной стеной, и мне казалось, что она только и ждала того момента, когда я ступлю обратно на берег. Подплывать к берегу не хотелось.

С рыбой на озере оказалось плохо. Я объяснил свою неудачу несговорчивостью подводных жителей, которым, как всегда, помешала встретиться с рыбаком какая‑нибудь неподходящая погода, и собрался в обратную дорогу. Эту дорогу я хотел миновать еще засветло, но изготовление плота, поиски рыбы и ужин задержали меня. Сумерки опустились незаметно. Я торопился выбраться из леса, в темноте терял тропу, с трудом находил ее и старался думать только о той минуте, когда за моими плечами наконец останутся те самые ели–ворота, которые отпустят меня на свободу… Там я обязательно остановлюсь, облегченно вздохну и с жадностью затянусь табачным дымком, там сразу станет проще, там не будет частого, глухого ель–ника, не будет вывороченных корней, в которых при желании можно угадать любого лешего…

Но у ворот–елей мне не суждено было перевести дух. Перед самой поляной с тропы метнулся лось. Он испугался меня, долго трещал по кустам, я почти тут же понял, что это лось, но сначала неожиданный треск заставил меня вздрогнуть и тут же забыть о желании покурить на краю ночного леса.

Курил я уже на воде, постепенно отводя лодку от черных, угрюмых берегов. Когда ночные тени остались за кормой, я уложил на колени весло и долго пил воду нашего Домашнего озера… Я почти дома– сейчас поворот, другой, и можно будет увидеть огонек костра, разложенного пастухами. Я дома, но события дня все еще сопровождали меня. Где‑то в лесу уже осталась часть моих чувств, что‑то уже было отдано тропе, и пусть отдано не самое лучшее, но я был в лесу, и теперь этот лес все еще продолжал преследовать меня своим эхом. Эхо от удара весла по борту лодки, эхо от щелчка по спичечному коробку. Эхо ловило каждый звук, исходящий от меня, цепко держало его и долго носило над еловыми вершинами, оповещая тайгу о том, что в ее владениях находится человек, что он еще не ушел, что он – вот он, тут…

Дома я вытряс из мешка свой незадачливый улов, молча уселся за стол и как‑то особенно уютно почувствовал себя среди людей. На столе передо мной был чай, обычный крепкий чай, без которого не живут в лесу, я давно привык к нему, но сейчас он показался мне особенно вкусным и нужным для осознания до конца своего возвращения с первой лесной тропы.

О своих чувствах на тропе я молчал. Да, наверное, мой рассказ и не произвел бы впечатления на тех людей, которым сейчас, после чая, еще предстояло идти в ночную тайгу искать заблудших телушек. Они пойдут по одному в разные стороны, прихватив с собой только легкий батожок и, конечно, не взяв ружья. Да и зачем в лесу ружье, когда идешь не на охоту? Ружье тяжелое, его надо нести… Самозащита? Пожалуй, у этих лесных людей всегда была при себе лучшая гарантия от всяких неожиданностей на тропе – уверенное спокойствие.

Ко мне лесное спокойствие пришло не сразу. Я встретился с ним после многих ночных дорог, но оно осталось и позволило навсегда позабыть то тревожное чувство, которое не так уж редко опережало мои первые шаги по тайге.