История, начавшаяся в предпоследний день летних каникул. 2 page

– Идите к себе, мисс Грейнджер. Здесь довольно прохладно.

Гермиона кивнула и уже собиралась пойти, когда декан Слизерина негромко произнес:

– Или же вы кого-то ждете?

Гермиона улыбнулась. Оказывается, улыбаться вот так – не по-настоящему – совсем легко.

– Нет. Никого. Я… просто… провожающая. Как на платформе, знаете?

Она говорила ерунду и сама это понимала.

– Хорошо. Идите.

Снейп снова проявил чудеса педагогического такта. Гермиона вновь кивнула и побрела по коридору, комкая в руках мантию Гарри, а потом вдруг обернулась:

– Скажите, а почему приходят экипажи? Ведь зима. Да еще метель. Это всегда так?

Снейп некоторое время смотрел на гриффиндорку, а потом нехотя ответил:

– Не всегда. Лишь в день помолвки.

Гермиона глубокомысленно кивнула и направилась прочь.

А Северус Снейп потер переносицу. Он уехал? Но… этого не может быть. Неужели передумал? Неужели сдался? Значит, нужно менять план. Или же… Может, Грейнджер ошибается? Да нет же, в ее мозгу вились картинки, точно стая пчел, и все заслоняла мысль: «Уехал. Не успела».

Значит, менять план. Северус Снейп круто развернулся и зашагал к подземельям.

* * *

– Гарри, дай карту, а?

Они вяло болтали ни о чем уже минут двадцать, и Рона не покидало беспокойство. О Гермионе не говорили, потому что предположения можно было строить до бесконечности, а правда наверняка окажется неожиданной. Да и Гермиона Грейнджер не была похожа на обычную девчонку, а посему возможные причины ее загадочного поведения уводили мысли в самые удивительные дали.

Вот друзья и решили подождать ее рассказа. Или поймать Джинни, если повезет.

– Ты так и будешь каждый ее шаг контролировать? Рон, это уже не смешно.

– Гарри, я ведь не каждый день тебя прошу.

– Слава Богу! А то просыпаться каждый день в шесть утра из-за твоих сердечных дел мне совсем не улыбается, – беззлобно бросил Гарри, протягивая карту.

Рон стал рассматривать страницы, выискивая Гермиону, да так и замер.

Не может быть. Он-то решил, что она шутила, когда говорила, что искала кабинет Снейпа. А вот сейчас на карте ее имя высвечивалось рядом с именем «Северус Снейп».

Мерлин, да что же это? Что их может связывать?! Мир сошел с ума.

Вполуха слушая Гарри, Рон продолжал следить за маленькой точкой, подписанной именем Гермионы. Точка медленно двигалась в сторону гостиной Гриффиндора. В какой-то момент Рону стало совестно, и он все же отыскал имя Аманды в комнатах Когтеврана, мысленно послал поцелуй и снова стал следить за Гермионой. Наконец Гермиона приблизилась к гостиной. Рон не стал дожидаться, чем все закончится, и направился к портрету.

– Ты куда? – удивленно откликнулся Гарри.

– Живоглот, кажется, просится.

Гарри свесился с подлокотника, глядя на пол. Рон толкнул портрет и дождался, пока войдет Гермиона, пожавшая его руку в знак благодарности.

– И где он? – Гарри поднял взгляд на друга.

– Показалось, – пожал плечами Рон.

– И с каких пор ты стал проявлять такую заботу? Не далее как вчера он еще был блохастым рыжим уродом…

Рон развел руками.

Спустя двадцать минут Гермиона спустилась в гостиную и присоединилась к друзьям. Гарри то и дело бросал на нее внимательные взгляды, словно что-то отыскивая на бледном лице. Гермиона улыбалась в ответ на их улыбки, участвовала в обсуждении квиддича и планов на учебу после школы. Согласилась пойти завтра в Хогсмит и послезавтра отправиться в Лондон, если Дамблдор позволит. Потом в гостиную спустилась Кэти, и Гарри незаметно передал Рону Карту Мародеров. Рон, который нарочито не смотрел в сторону Гермионы весь прошедший час, пододвинул ей старый пергамент. Девушка покачала головой, беззвучно поблагодарив.

Утро потеряло смысл. И день потерял смысл. И когда Кэти вспомнила про праздничный обед, Гермиона с удивлением поняла, что сегодня праздник. День, когда сбываются мечты, когда на землю спускаются ангелы, и мир становится светлее. А потом Кэти отвела Гарри в сторону и протянула ему подарок, и Гарри на миг оглянулся на друзей, а Рон с Гермионой одновременно вскочили с дивана и бросились каждый к своей комнате. Гермиона быстро подхватила с полки свертки в подарочной бумаге и, стараясь не задерживаться, выбежала в гостиную. Они обменивались подарками. Шумно радовались и благодарили. Все было, как всегда. Только рядом с Гарри сидела сияющая Кэти, а Рон торопился увидеть свою Аманду, хотя и делал вид, что это не так. А Гермиона? Гермиона смотрела на друзей и понимала, что какая-то ее часть уехала в черной карете, скрывшись за стеной метели. И никогда не вернется. А значит, уже ничто не будет так, как прежде. У ее собственной сказки получился грустный финал.

Кэти предложила пойти на завтрак и, к огорчению пятикурсницы, приглашение приняли все присутствующие. Они вышли из гостиной. Кэти слегка потянула Гарри за рукав, стараясь отстать. Гарри бросил взгляд на Гермиону и позволил себя увести. Гермиона же прибавила шагу, подхватив Рона под локоть.

– Спасибо тебе. Ты самый лучший друг на свете, – искренне проговорила она.

– Гермиона, кто он? – прошептал ей Рон почти в самое ухо, оглядываясь на Гарри с Кэти.

– Твоя Аманда, – с облегчением откликнулась Гермиона и помахала рукой когтевранке, с которой до этого перемолвилась едва ли парой слов.

Рон покачал головой и направился к своей девушке, а Гермиона незаметно свернула в соседний коридор. Ей расхотелось идти на завтрак.

Она медленно шла по широкому коридору. Удивительно, но плакать не хотелось. Ей не было даже грустно или горько. Было пусто и холодно.

Она смотрела на натертые до блеска каменные плиты под ногами и думала о том, что целая жизнь может пройти всего за несколько дней. И за эту короткую жизнь она успела побыть бесконечно счастливой и безгранично несчастной. Почувствовать поддержку друзей и тепло губ любимого человека. А теперь это все закончилось. Как недочитанная сказка, как недоигранная мелодия. Гермиона остановилась. Ей показалось, что слуха достигали смутно-знакомые звуки. Она сделала несколько торопливых шагов. Так и есть. В соседнем коридоре неотчетливо звучала мелодия из ее сегодняшнего сна. Мелодия, которую она никогда не слышала наяву, но узнала сразу. Повинуясь зову неведомого волшебства, Гермиона пошла на звук. Только сейчас она различила, что это звуки рояля – никак не трубы. Но это казалось неважным. Она все равно слышала последнюю песню неведомого смельчака. И вновь вспомнила свою отчаянную просьбу, обращенную к сероглазому лучнику. Хотя наяву хейнал наверняка звучал совершенно иначе. Но разве это важно?

Дверь музыкальной гостиной была чуть приоткрыта, и Гермиона остановилась у этой створки в другой мир, боясь заглянуть, потому что почти верила в то, что увидит наяву эту самую башню, и боялась нарушить таинство веков.

Она почти никогда не бывала здесь. Один или два раза, пожалуй, когда исследовала замок еще в начале учебы. Но девушка читала об этой комнате в «Истории Хогвартса». О славной Кандиде, оставившей здесь заколдованный рояль. Гермиона не помнила, какие именно мелодии играет рояль – волшебство ли это или же память об однажды кем-то сыгранных произведениях. В то время ее еще не интересовали подобные вещи, а потом было недосуг. Сейчас же девушке стало жаль, что она не знает, чьи руки наиграли эту мелодию.

А потом она вдруг подумала о том, сколько не успела, постеснялась, не нашла сил, не сумела сделать за последние несколько недель, что стоять здесь и гадать, что там происходит, показалось глупым. Гермиона решительно распахнула дверь и замерла на пороге.

Почему, когда очень-очень ждешь чуда, оно не приходит? Почему, словно в насмешку, оно является тебе, когда ты уже перегорел. Когда все, что так и не было сказано наяву, уже произнесено в душе миллион раз, и каждый – с надрывом, слезами, заверениями. До пустоты в душе, до самого дна. И теперь, кажется, казни, но не сможешь вымолвить ни слова из того, что уже выстрадано в никуда.

Все эти мысли обрывками пронеслись в голове, когда она увидела человека, сидящего у рояля. Наверное, в другой раз она бы подумала, что это романтично, если бы не… Если бы не черный свитер вместо шелка рубашки, не тусклое зимнее солнце в наполовину затянутом узором окне вместо россыпей свечных бликов, не сутулость плеч вместо уверенности и раскрепощенности.

Она отстраненно смотрела на то, как его напряженные пальцы, словно во сне, скользят по клавишам, рождая тревожные звуки. Гермиона не разбиралась в музыке и не могла сказать, достаточно ли хорошо он играет. Может быть, это искусно, а может, просто талантливо. Может, умело, а может, напротив, слишком напряженно. Она не знала. И даже в моменты, когда его руки словно тяжелели, и их движение замедлялось так, что внутренним чутьем ей хотелось его чуть поторопить, она не знала, плоха или хороша была его игра.

Наконец он очнулся, словно почувствовав ее присутствие. Удивительно, но, видимо, он настолько увлекся, что не слышал скрипа двери. А вот теперь медленно обернулся, и музыка прервалась. Не на самой высокой ноте и не по вине неведомого лучника из минувших столетий. А лишь потому, что он увидел ее, и его левая рука соскочила с клавиш, сфальшивив и смазав мелодию, а правая замерла в воздухе в нескольких миллиметрах над инструментом.

Именно это вывело Гермиону из ступора. Она даже не успела пожалеть о том, что не знает конца мелодии. Она быстро шагнула в комнату и, закрыв дверь, наложила на нее запирающее заклятие. Одно. Второе. А потом повернулась к тому, кого искала несколько часов… всю жизнь и не чаяла больше увидеть.

Слова, которые она пыталась донести до него все утро, выскочили из головы и рассыпались у ног мелкими крошками, стоило лишь взглянуть в его глаза. Пустые-пустые, как окна заброшенного дома, который она видела как-то на экскурсии. Летом с родителями Гермиона проезжала на автобусе деревню в одной из европейских стран, которую семь лет назад затронула война. Дома пустовали. Каменные, крепкие, некогда, наверное, уютные, они стояли то там, то здесь, неся метки автоматных очередей, выщерблины, сколы. Они смотрели на мир пустыми глазницами окон, в которых не было даже осколков стекла. Точно эти окна всегда были вот такими – провалами в темноту внутри. Тогда Гермионе стало холодно, несмотря на жаркий день. Она даже выключила кондиционер над своим сиденьем. А вот сегодня ей вдруг стало жарко, несмотря на мороз за окном. От страха и безнадежности. От этого пустого взгляда.

Он осторожно закрыл крышку рояля и встал. Гермиона поняла, что сейчас он уйдет. Просто возьмет и уйдет… И утреннее желание сковать его заклинанием, чтобы выслушал, показалось далеким и неуместным.

– Драко, нам нужно поговорить, – услышала она свой дрожащий голос.

Он провел пальцем по крышке рояля, глядя то ли на свое отражение, то ли просто в никуда, и ничего не ответил. Гермиона немножко приободрилась.

– Все люди совершают ошибки. Это… не знаю, наверное, нормально. Да, ошибки разные и последствия разные, но всегда нужно давать шанс. Понимаешь? Шанс исправить свои ошибки. Иначе… нельзя.

Он сделал шаг от рояля, комната наполнилась звуками другой мелодии. Нежной, грустной. Мелодии прощания. Гермионе захотелось заставить молчать инструмент, но она знала, что единственный способ это сделать – начать играть. Она не умела. А еще по краю сознания мелькнула неуместная мысль: тот, кто играл эту мелодию, действительно был великим музыкантом. Ее можно было слушать бесконечно.

Юноша потер мочку уха, потом шею, словно разминая, и Гермиона вдруг поняла, что он дает ей шанс. Тот самый шанс, о котором она просила Судьбу все утро.

– Может, ты… присядешь? – робко предложила девушка, кивая в сторону пуфиков у стены.

Он никак не прокомментировал предложение, однако подошел к стене слева от окна, слегка пнул ногой ближайший пуфик и сел на него, прислонившись затылком к холодному камню. Только после этого он поднял взгляд. И снова Гермиона разозлилась на саму себя. Она могла что-то говорить, пока он смотрел в пол, но вот сейчас все слова застряли в горле. Девушка кашлянула.

– Тогда, летом, Дамблдор предложил мне выбор: стереть память или же сделать вид, что я ничего не помню. Я отказалась, но он дал время подумать до утра. Пока вы были там, в поместье, я смотрела старый школьный альбом. Мои родители магглы – их не могло быть там, поэтому я рассматривала тех, о ком слышала. Родителей Гарри, Рона и… твоих. Тогда… у меня было столько вопросов, на которые я и не надеялась получить ответ. А еще я вдруг подумала, каково тебе.

Гермиона расхаживала по комнате, заламывая руки и периодически останавливаясь, подбирая слова, качая головой, словно не соглашаясь с тем, что сказала. Она не смотрела на юношу. Она говорила это сама себе. Впервые за эти месяцы она пыталась честно сформулировать причины того, что произошло, для самой себя.

– Это не жалость. Нет. Хотя ты чаще всего и повторял это слово. И не любопытство. Хотя вначале оно было сильней всего. Это… Я не знаю, что. Порой мне хотелось, чтобы ты наконец перестал быть той мерзкой сволочью, которой бывал по отношению к Гарри. А порой я понимала, что, если бы ты не был именно таким, Гарри было бы во сто крат хуже. Ты дал ему шанс ненавидеть тебя. А это всегда лучше, чем ненавидеть себя самого. Сознательно или нет, но ты стал тем, кем стал. А еще ты… Ты другой. Понимаешь? Ты странный, ты эгоистичный. Злой. Но при этом ты можешь быть… милым, добрым, заботливым. И когда ты улыбаешься… становится тепло, и…

Гермиона вдруг поняла, что больше не может продолжать в никуда. Теперь ей стало важным видеть его реакцию. Она резко остановилась и подняла взгляд на юношу. И сердце застыло. Он сидел все так же, не сдвинувшись ни на миллиметр. Поза могла бы показаться расслабленной, если бы не напряженность плеч и то, как побелели его пальцы, сцепленные в замок. Но на лице не отражалось ничего. Он просто смотрел. Его бледность выглядела болезненной на фоне черного свитера и серой стены. Волосы наэлектризовались, и несколько прядок торчали в разные стороны.

И это все вкупе с мыслями о вчерашнем вечере и дне, когда он получил письмо о гибели тети, эта трогательная растрепанность и пустота во взгляде заставили ее броситься вперед и присесть на корточки, крепко обхватив его плечи.

Только сейчас она поняла, что даже представить не могла, насколько он напряжен. Создавалось впечатление, что она сжала камень. Теплый камень, от которого исходил его запах. И тут ее прорвало. Гермиона почувствовала, что слезы хлынули из глаз. Последней каплей стало то, что она все-таки обняла его. Хотя сегодня утром думала, что он уехал, и она больше никогда не сможет к нему приблизиться. А вот теперь ее слезы скатывались за ворот его свитера, а ее пальцы цеплялись за его шею и плечи. Она несла ерунду о том, что сожалеет о своем страхе все рассказать, и о том, как боялась сегодня, когда поняла, что он уехал. Гермиона говорила бесконечно долго, пока не осипла, и слезы не закончились. В этой сумбурной речи она не коснулась только двух тем... Почему он остался – потому что ответ на этот вопрос был слишком важен, и она просто боялась его услышать. А еще она так и не посмела повторить ему то, что выкрикнула в пустоту своей комнаты вчера вечером. И не потому, что с детства считала, что мужчина должен первым признаться в любви. Нет. А потому, что каким-то неведомым чутьем понимала – он не хочет этих слов. Он не примет их. Испугается. И значит, нужно удержать хоть что-то, а со временем попытаться пойти дальше.

В какой-то момент он пошевелился, и Гермиона на один безумный миг подумала, что сейчас он обнимет ее, прижмет к себе и что-нибудь скажет. И ей тоже не нужно было слышать «я люблю тебя», потому что она не верила в эти слова. Слова – это лишь слова. Она была бы рада услышать от него сейчас даже ненавистное «грязнокровка». Это бы означало, что время можно повернуть вспять.

Но он просто приподнялся, вытащил волшебную палочку из кармана брюк и рывком встал. Гермиона бессильно опустила руки, отстраненно подумав, что он все же сначала вытащил палочку. Зачем? Что бы он сделал, если бы она его не выпустила?

От предполагаемого ответа на этот вопрос стало холодно. Она устало села на пуфик, еще хранивший его тепло, и посмотрела ему в спину. Он подошел к двери.

– Драко.

Он ничем не показал, что услышал ее. Миг, и он, сняв заклинания, вышел из комнаты. А Гермиона откинулась к стене и вдруг подумала, что мелодия все еще звучит. Какая-то она бесконечная. Словно музыкант из прошлого мог сказать гораздо больше, чем она. А еще поняла, что так и не услышала сегодня его голос – он произнес заклинания то ли шепотом, то ли мысленно. И от этого стало еще хуже. Точно бездушный призрак побывал здесь.

Гермиона уперлась локтями в колени и сжала пальцами виски. Вот сейчас она вдруг поняла, что понятия не имеет, как жить дальше. Впервые в жизни она сделала все, что могла, переступила, через все, о чем только можно подумать, а ее жертва оказалась не принятой, ненужной. Значит, сама она тоже никчемная.

* * *

Драко Малфой шел в сторону подземелий и чувствовал, что его неудержимо трясет. Зубы неприятно стучали, а палочка, которую он до сих пор сжимал в кулаке, ходила ходуном.

В это утро произошло слишком много… для одного человека. Вернее, нет, даже не произошло, а… Он уже почти хотел, чтобы все это закончилось. С любым исходом. Просто разрешилось наконец, чтобы он перестал чувствовать мерзкое и унизительное приближение чего-то, похожего на истерику. Слезы Блез и ее попытки отговорить, уцепиться за спасительные иллюзии вогнали в глубокую тоску. В тот момент он наконец осознал, что же совершил. Он не представлял, что будет потом, но теперь точно знал, чего именно не будет никогда.

Ни-ког-да. Странное слово. Он пытался его осознать, как мог. Но получалось не очень. Никогда он не пройдет каменными дорожками поместья Малфоев без страха, что его увидят, и что последует неизвестная кара. Никогда он не приедет гостем в дом Блез, и улыбчивая Алин не нальет чай, расспрашивая о новостях. Никогда он не пролетит наперегонки с Марисой над небольшим квиддичным полем поместья Делоре. Никогда мать Брэнда, которую он знал не слишком близко, но отчего-то испытывал к ней симпатию, не улыбнется так, как улыбалась им в то далекое лето на водопадах. Никогда Пэнси не испечет праздничный пирог и не будет непривычно смущенной оттого, что он не верит в ее авторство этого шедевра.

Никогда. За этим пока не до конца понятым «никогда» осталась вся жизнь – все, что он знал, все к чему привык, привязался, все, что любил. А впереди – только пустота и холод.

И на короткий миг он почти признает правоту Блез в том, что если Люциус прислал экипаж, значит, возможность для отступления есть. Одна единственная пядь – для одного короткого шага. И он вдруг подумает: а не шагнуть ли назад? Но не шагнет. И не потому, что вдруг возомнит себя способным изменить мир, а потому что станет неловко перед Блез отступаться от своего слова. Значит, он не мужчина. Гордость – порой глупая вещь. Но что, если кроме нее ничего не осталось? И он откажется. И после ухода Блез вдруг почувствует себя щепкой в водовороте.

А потом Пэнси. Другие слова, другой взгляд. Взгляд девчонки, не привыкшей плакать. Взгляд, полный едва сдерживаемых слез. И еще одна пытка логичностью ее слов. И становится уже неловко вдвойне. Да и к тому же, как объяснить Блез, почему ей отказал, а с Пэнси согласился? И за этими детскими препирательствами с самим собой пройдут скомканные проводы. И пустота. И комната, в которой давят стены. И привычный взгляд на запястье. Поиски на столе, в карманах мантии и, словно вспышка, воспоминание о том, как сам снял часы и швырнул на ее стол. И от воспоминания досада. Он старается не думать об этом вечере. Он не верит, и в этом он прав.

А потом настенные часы показали время завтрака. Значит, все, кто остался на каникулах в школе, сейчас в районе главного зала, и можно спокойно болтаться в другой части замка, не опасаясь на кого-то наткнуться.

Дверь музыкальной гостиной попалась на глаза в девятнадцатом по счету коридоре. Он считал коридоры. А еще факелы на стенах. Даже те, что не горели. А еще считал ступени и каменные плиты. Просто так, чтобы чем-то занять голову и время, оставшееся до развязки. Он был уверен, что развязка наступит сегодня.

В музыкальной гостиной было пусто. Он довольно часто бывал здесь раньше. Чем-то ему нравилась эта комната. Она была уютной, светлой, а еще порой здесь звучали мелодии, которые он слышал в детстве, когда Нарцисса садилась за рояль. Она играла не слишком часто – обычно для гостей. Его мать была несомненно талантлива. Гости аплодировали стоя, прося исполнить то или иное произведение еще и еще. Но иногда она играла для себя. Даже если об этом просила Мариса, Драко чувствовал, что мелодия звучит для мамы. О чем-то сокровенном, только ей ведомом. Рояль в доме Марисы был изготовлен тем же мастером, что и рояль в доме Люциуса. Вот только клавиши под пальцами Нарциссы звучали всегда по-разному на этих двух инструментах. Хогвартский рояль напоминал Драко своим звучанием тот, что находился в поместье Делоре.

За все время, сколько он бывал в музыкальной гостиной, только два или три раза он столкнулся с кем-то еще. То ли музыка не пользовалась популярностью у студентов, то ли Драко приходил в неподходящее время. Вот и сегодня здесь было пусто.

Сначала он просто слушал, стоя у окна и глядя на кружение снега. Метель за окном то затихала, пуская снежинки в медленный хоровод, то казалось, что старые рамы не выдержат и разлетятся на части, и комнату засыплет осколками стекла и колючими снежинками.

Он стоял у окна долго. Наверное. Часов у него не было. А потом подошел к инструменту, коснулся клавиш, и музыка смолкла. Обманывать старый рояль показалось неловким, и Драко пододвинул пуфик. Он не умел играть. Хотя нет, не так. Он умел играть в пределах того, чему его учили строгие преподаватели в далеком детстве. В свое время он старательно высиживал положенные часы у инструмента, потому что так было нужно. Позднее он подходил к роялю считанные разы. Последний раз, кажется, прошлым летом, желая испортить мелодию Пэнси. Но в итоге они начали играть в четыре руки детскую песенку. А потом услышали над ухом бас Крэбба, потом звонкий голос Блез… В тот день смеялись все. Даже Брэндон.

Пальцы не отвыкли играть. Особенно если закрыть глаза и перестать старательно вспоминать нотную грамоту. Оказывается, часы обучения не пропали даром. Драко играл старинную балладу, которую его предок написал в подарок своей супруге. Предок прожил на свете всего девятнадцать лет, но успел оставить после себя сына и вот эту мелодию. Мелодия была… необычной. Она то кружилась снежинками в вальсе, то грохотала камнепадом, а то почти затихала яркими солнечными лучами на каменном полу. А еще в ней была нотка тревоги, словно напоминание о том, что все в этом мире хрупко и непредсказуемо. Но самое главное – мелодия была нестерпимо нежной. Потому что мальчик, проживший на свете всего девятнадцать лет, любил ту, о которой играл. И память о ней пережила его самого на несколько веков. Кто осмелится сказать, что он оставил после себя слишком мало?

Ах да! Еще от него осталось имя. Для Драко оно стало вторым. Хотя нет, имя ему оставил не тот Регулус, а… Впрочем, Драко не был уверен и предпочел не ломать голову. В этой части истории семьи он был не слишком силен. Он мог без запинки назвать титулы и награды каждого своего предка по отцовской и материнской линии. А мелочи вроде, кто по ком вздыхал, и кто какие мелодии сочинил, в голове не укладывались, отбрасывались, как ненужный мусор. Он и эту-то балладу запомнил только потому, что ее любила Мариса, и она часто звучала в доме тети. Иногда даже в исполнении Драко – сама Мариса не играла. У этой баллады были еще слова, но Драко их не помнил. Только название: «Lady la Lumière Solaire» – «Леди Солнечный свет».

А потом вдруг он понял, что на него кто-то смотрит…

В это рождественское утро он успел почувствовать себя опустошенным, испуганным, несчастным и брошенным. Казалось, хуже уже не будет, но… Никогда не стоит зарекаться.

Взгляд Гермионы Грейнджер заставил почувствовать себя… словно вывернутым наизнанку. Не страшно. Не горько. А… обреченно. Обреченно потому, что она вошла, и все, что он так старательно отгонял от себя в это утро, ворвалось в комнату. Он снова вспомнил тупое болезненное отчаяние, охватившее его вчера. Чертово осознание, которого он не хотел. Кто говорил, что правда нужна? Ни черта она не нужна! Вчера была не нужна!

Она выглядела уставшей и испуганной. И еще… кажется, не ожидала его здесь увидеть. Во взгляде было смятение. Значит, она просто бродила по замку и наткнулась на него… Невероятно. Уже не в первый раз возникла мысль, что Хогвартс заколдован и порой выкидывает вот такие фокусы.

Драко понимал, что должен уйти. Взять и уйти. Не дожидаться ее слов. Уйти из этой чертовой комнаты, в которой вдруг повисла давящая тишина.

А потом она попросила остаться. И он… остался.

Зачем? Драко понятия не имел. Она предложила присесть, и он, точно зомби, сел на пуфик у стены. Почувствовал холод затылком и лопатками, но выпрямляться не стал. Отчасти потому, что не был уверен, что сможет сидеть достаточно прямо, а отчасти потому, что ему было плевать на холод. На все плевать. Даже на нее. Хотя ненавистный внутренний голос глумился над его попытками убедить в этом самого себя.

И все же Драко его победил. Он равнодушно смотрел на то, как она вышагивает по комнате, точно разговаривая сама с собой. Она нервно теребила рукав свитера и порой вертела часы на запястье, останавливалась, заправляя за ухо прядь волос, и вновь принималась ходить взад вперед. Драко с удивлением понимал, как же много успел узнать о ней за эти несколько месяцев. Сейчас не нужно было даже смотреть на нее, чтобы понять, что она делает в этот момент, как смотрит. Но он смотрел. Смотрел, потому что знал, что больше такой возможности у него не будет. Смотрел, с какой-то змеиной хладнокровностью подмечая красные пятна, выступившие от волнения на бледных щеках, криво завязанный хвостик, розовые полосы от ногтей на шее. Он, точно письмовод, фиксировал все недостатки, стараясь не дать им превратиться в достоинства. Но снова и снова проигрывал в этой борьбе, потому что за каждой неидеальной черточкой видел… жизнь. Звонкий голос звучал в комнате то отчаянным шепотом, то почти вскриком, когда она порой захлебывалась воздухом в попытке что-то объяснить. А он просто смотрел и не слышал ни одного слова, потому что запретил себе слушать. Все, что она говорила, было неважно. Теперь уже неважно. А потом она внезапно остановилась и посмотрела на него в упор. И где-то внутри что-то дрогнуло, но он не отвел взгляда. У него просто не хватило сил отвернуться.

И тут она сделала то, к чему он не был готов совершенно. Ее руки обхватили его плечи, сжали до боли, и уха коснулся горячий шепот. Слезы потекли по его щеке и стали падать за ворот свитера. Горячие и… невыносимые. Он зажмурился до кругов перед глазами, отчаянно желая провалиться сквозь землю. А она все говорила и говорила, и сознание стало хвататься за отдельные слова. Стало... верить им. И внутренний голос… чертов внутренний голос, который всегда все знает лучше, вдруг сказал: «Она не врет». И это оказалось самым страшным. Потому что до этого Драко мог с ним спорить, не соглашаться. В борьбе было легче. А вот теперь его извечный мудрый враг – внутренний голос – вдруг стал предателем. И на какой-то миг Драко подумал, что это так просто – обнять в ответ и что-нибудь сказать. Неважно что. Любую ерунду. Хотя бы банальное «привет». Но не сказал. И не обнял. Почему?

Он не знал. Он просто старался не прислушиваться. Старался удержать в себе тот надрыв души, появившийся вчера. Потому что ему было не до глупых сантиментов. Он ждал развязки. А то, что происходило сейчас, было лишь сумасшедшим приветом из той, прежней жизни.

Минуты стекали ее слезами по их щекам, и дышать почему-то становилось все труднее. Может быть, потому, что каждый глоток воздуха нес ее запах, ее шепот. И в какой-то момент в душе словно что-то щелкнуло и сорвалось окончательно. Драко вдруг понял, что отчаянно хочет спрятаться в кольце ее рук. Как тогда, когда ему снился кошмар, а она отогнала наступающую тьму. Мысль показалась постыдной и недостойной. Остатки гордости или глупости ощетинились в душе. И тогда он просто ушел.

Встать и почувствовать, как ее обессилевшие руки соскользнули с плеч, оказалось совсем легко. И пройти через бесконечно длинную комнату целых восемь шагов оказалось тоже легко. И не вздрогнуть, когда она окликнула, было тоже легко. Отпереть дверь и выйти в коридор оказалось легко. И сделать первые двадцать два шага тоже. А потом он вдруг споткнулся и, едва удержав равновесие, обернулся. Почти ждал, что увидит ее у оставленной двери, направившую на него волшебную палочку. И был готов сдаться на милость победителя, потому что он проиграл в этой битве.

Но коридор был пуст. Он выдумал ее. Как предательскую подножку, которой не было, – просто тело вдруг стало непослушным, и нога зацепилась за ровный камень. Он все выдумал. И эти несколько дней трепетного ожидания и разговоров ни о чем он тоже выдумал. Эта жизнь – ненастоящая. Настоящая ждала там – за стенами Хогвартса. И Драко чувствовал, что ожидание вот-вот закончится.

Вот тогда-то подступила постыдная дрожь. Драко с ужасом чувствовал, что волна неконтролируемой истерики накрывает его с головой. Еще миг, и он уже не сможет остановиться. И не на что переключиться, не на что ее направить. Он старался привычно думать о Поттере, но образ гриффиндорца был смазан и постоянно ускользал, оставляя вместо себя то бледную Грейнджер, то заплаканную Блез. Драко резко остановился и прижал кулак к губам. Не помогло. Тогда он просто прикусил согнутый палец. Кроме боли – эффекта ноль. И в тот момент, когда он практически готов был рвануть назад в сторону музыкальной гостиной, сдернуть ее с пуфика, прижаться к ней, спрятаться в кольце ее рук, когда готов был совершить то, за что остатки гордости возненавидели бы его до конца жизни, из-за поворота появился Северус Снейп, и Драко сразу перестал дрожать. Появился кто-то, кто сильнее. Тот, кто многое знает и может помочь. Тот, кому Драко еще верил.

Date: 2015-07-25; view: 274; Нарушение авторских прав