Когда отдыхают мозги

Если дрова не колоть, их можно ломать. Разъярясь окончательно, Хвостов арестовал Симановича, которого доставили в охранное отделение, где его поджидал сам министр в замызганном пальтишке и демократической кепочке — набекрень. Ювелира запихнули в камеру, и в приятной беседе без свидетелей Хвостов бил его в морду.

— Ты передавал в Царское письма Штюрмера и Питирима? Отвечай, что еще задумала ваша шайка? Какие у тебя связи с Белецким?..

Шестнадцать суток аферист высидел в секретной камере МВД на воде и хлебе, но не скучал, ибо знал, что хвостовщина обречена на поражение, а Распутин вскоре станет велик и всемогущ, как никогда. Шима Симанович, старший сынок его, надел мундир студентатехнолога, поехал в Царское Село.

Вырубова провела его к императрице. Выслушав рассказ проворного студента, как его папочку уволокли агенты Хвостова, Алиса глупейше воскликнула:

— Это уже революция! Хвостов — предатель. — С жиру взбесился, — уточнила Вырубова. Штюрмер названивал на Фонтанку — к Хвостову:

— Не вешайте трубку! Куда делся Симанович? — Хам с ним… воздух чище. Штюрмер говорил МанасевичуМануйлову.

— Невозможно разговаривать… Он опять пьян!

Хвостов был трезв. Симанович уже ехал в Нарым, а галдящий табор его ближайших и дальних родственников изгонялся из столицы без права проживания в крупных городах. Манасевич тоже видел себя в зеркале со свернутой шеей…

Обычно он беседовал с премьером от 6 до 8 часов утра («потом я его видел в 4 и в 5 часов. Это был совершенно конченый человек, он при мне засыпал несколько раз… Он как‑то умственно очень понизился, но это был очень хитрый человек!»). Ванечка позвонил в Петропавловскую крепость — Лидочке Никитиной, чтобы приехала со шприцем и морфием. После инъекции Штюрмер малость прояснился в сознании.

— Ржевский, — доложил ему Ванечка, — уже арестован, а Хвостов, кажется, избивает его в своем кабинете, потом передаст Степану Белецкому, а тот выкинет какой‑нибудь неожиданный фортель!

— Так что же мне делать? — спросил Штюрмер.

— Забирайте портфель внутренних дел.

— Но там же Степан Белецкий… он тоже…

— Да ну его к черту! — обозлился Ванечка. Утром 7 февраля состоялась завершающая эту историю встреча министра и товарища министра — Хвостова с Белецким.

— Итак, — сказал министр, — при аресте Ржевского было обнаружено мое письмо. Естественный вопрос: где оно? Белецкий пошел на разрыв.

— Если мне не изменяет память, в молодости вы были прокурором («Да, вы изучили мою биографию», — вставил Хвостов, чиркая спички), и вы, таким образом, знаете, что в местностях на военном положении жандармы обладают правами судебных следователей…

— Жандармы? — сказал Хвостов, забавляясь игрой огня. — Но я ведь не только министр, я еще и шеф корпуса жандармов его величества. Итак, вторично спрашиваю — где мое письмо?

— Подшили к делу.

— Ах, портняжка! Чей лапсердак вы шьете?

— Шьем самое примитивное дело: о преступлениях Ржевского на товарных станциях столицы и взятках, которые он брал.

— Вот куда я влип! Но мое‑то письмо зачем вам?

— До свиданья, — сказал Белецкий, хлопая дверью…

На прощание Хвостов тоже решил трахнуть дверьми министерства внутренних дел с такой силой, чтобы в Царском Селе вздрогнули все бабы.

Одним махом он убрал с Гороховой охрану, что насмерть перепугало Распутина, и он скрылся (по некоторым сведениям, варнак эти дни прятался на даче у Вырубовой).

* * *

— Мои мозги здесь отдыхают, — часто говорил в Ставке царь, и это правда, ибо всю работу за него проводили генералы, а делами империи занималась жена… Николай II проживал в доме могилевского губернатора. На первом этаже размещалась охрана, вежливо, но твердо Предлагавшая всем приходящим сдать огнестрельное и холодное оружие. В один из дней к дому подкатил автомобиль, за рулем которого сидела красивая женщина, одетая в дорогие серебристые меха. Следом за мотором скакала на рысях сотня Дикой дивизии — отчаянных головорезов в драных черкесках, обвешанных оружием времен Шамиля. Из кабины легко выпрыгнул худосочный генерал в бешмете, с кинжалом у пояса. При входе в дом его задержали.

— Будьте любезны, сдайте кинжал и револьвер.

— Прочь руки! Я брат царя — великий князь Михаил…

Да, это был Мишка, которого на время войны братцарь келейно простил; теперь он командовал необузданной Дикой дивизией, наводившей ужас на немецкую кавалерию. Братья скупо облобызались. Михаил сбросил лохматую папаху, показал на заиндевелое окно:

— Наталья в моторе. Можно ей подняться сюда? Николай II расправил рыжеватые усы.

— Ддаа… Но лучше пусть едет в гостиницу.

— Но так же нельзя! Пойми, что я люблю эту женщину. Если ты боишься Аликс, так я обещаю не проговориться об этом визите, Император круто изменил тему разговора:

— Как дивизия? Джигиты не мародерствуют?

— Да нет, не очень… А ты постарел. Говорят, вдали от Аликс крепко попиваешь? Смотри, какие мешки под глазами.

— Пью не больше, чем другие. У меня много неприятностей, — сознался царь.

— Не только фронтовых, но и внутренних, Автомобиль с Натальей тронулся по заснеженной улице Могилева в сторону вокзала, за ним с воем и визгом поскакала «дикая» конвойная сотня. Михаил сказал брату, что надо гнать Распутина.

— Я не вмешиваюсь в твои личные дела (хоть ты не стыдишься вмешиваться в мои), но послушай, что говорят в народе… Даже мои джигиты уже понимают, что добром это не кончится, и средь них появились большевики. Война ведется глупо и неумело. В тылу у тебя — бестолочь, разруха. Поезда не столько едут, сколько простаивают на разъездах. Надо ввести карточную систему на все продукты, как это сделано у Вилли. А у нас один обжирается в три горла, а другой не знает, где ему купить хлеба…

— Мне все это знакомо, — отвечал царь, — Так делай что‑нибудь! Это раньше Распутин был лишь анекдотом, а теперь это уже громадная язва, от нее надо избавиться.

— Миша, ты ничего не понимаешь.

— Объясни, если я не понимаю.

— У меня роковая судьба…

— Мама тоже говорит, что ты обречен. Пойми, что мне плевать на шапку Мономаха, я потерял на нее права после женитьбы на Наталье, но, как брат брату, я хочу сказать… уступи!

— Уступать не буду. А рок есть рок.

Михаил нервно подвытянул кинжал из ножен, рывком задвинул его обратно.

Прошелся. Длинный бешмет хлестал его по ногам.

— Ты мне часто говорил, что надо уметь идти против течения. А видел ли ты, как в степях останавливают табун диких лошадей? Это страшная картина!

Когда несется табун, горе тому, кто решится встать на его пути. Но умные люди выскакивают на скакунах в голову табуна и уводят его за собой куда им нужно… Мудрость правителя в том и заключается, чтобы не биться лбом о стенку, а скакать впереди событий, стараясь даже обогнать их.

— Это красиво, но… — Николай II полистал важные бумаги. — Не знаю, что делать, — произнес тихо. — Надобно утвердить государственный бюджет на шестнадцатый год, уже февраль шестнадцатого. А для этого необходимо созывать Думу.

— Так созови.

— Не хотелось бы… Родзянко снова начнет учить меня, как надо жить.

Левые раскричатся о предательстве в верхах. Даже правые сейчас стараются испортить мне настроение…

— Скажи, зачем ты назначил Штюрмера?

— Владимир Борисыч — хороший человек.

— Но этого слишком мало для представительства державы. Обыватель рассуждает: что это, глупость или измена?

— Пойдем обедать, — сказал царь, ставя точку.

Ставка считалась «на походе», и посуда была только металлическая (серебро и золото). Царских лакеев приодели в солдатские гимнастерки. Никто из генералов не спешил к буфету, пока к водке не приложился его величество.

Николай II трепетною рукой наполнил водкой платиновый стаканчик, вызолоченный изнутри. Выпил на «гвардейский манер», как принято пить в русской гвардии, — залпом, не морщась. И, соблюдая правила хорошего офицерского тона, он не сразу потянулся к обильной серии закусок. После царя к водке подошел Мишка, за ним потянулись генералы. Справа от царя сел брат, слева Алексеев. Подумав о Наталье, которая одиночничает в гостинице, Мишка дернулся прочь из‑за стола.

— Я, пожалуй, тебя покину, — сказал он.

— Передай привет жене, — ответил царь. — И не спеши отъезжать на фронт. Вопрос о созыве Думы еще не решен, а ты можешь мне понадобиться…

Вечером приходи. Поболтаем.

Вечером его удержала Наталья:

— Зачем тебе лишний раз перед ним унижаться? Побудь со мною. Ты бы слышал, что недавно говорил мне Сазонов. Он в ужасном настроении, и поверь, такое же настроение у всех честных людей. Сазонов сказал, что царица у нас явно сумасшедшая, она ведет к гибели не только Россию, но и свое семейство…

Здесь, в Ставке, великий князь узнал одну некрасивую историю. Николай II был настолько затюкан своей женой, что однажды при появлении Алисы он, как мальчишка, спрятался под стол. «Пьян был?» — не поверил Мишка. «Да нет, — ответили ему, — абсолютно трезвый». Император дал брату прочесть последние письма жены. «Будь стоек — будь властелином, — приказывала она.

— Покажи всем, что ты властелин, и твоя воля будет исполнена…

Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом — сокруши их всех… Будь львом в битве против маленькой кучки негодяев и республиканцев!»

Михаил решил заговорить о другом:

— А мама состарилась. Так же красится и румянится, но глаза уже потускнели, ходит медленно… Годы!

— Мы тоже не молоды, — согласился царь.

— Наверное, нас что‑то всех ждет… ужасное.

— Я верю в это, — отвечал Николай II спокойно. — Но я не изменю мотивам самодержавия до конца, каким бы он ни был!

* * *

Императрица велела срочно вернуть Симановича с дороги в Нарым, а Белецкий сразу же возродил в подъезде дома ј 64 по Гороховой улице службу охраны и наблюдения. Гришка вернулся на свою квартиру… Первым делом он учинил выговор филерам:

— Кой пес из вас написал, будто я дам на колени себе сажал? Ваше дело — не болтать, а беречь меня аки зеницу ока…

Митька Рубинштейн подарил ему «просто так» триста тысяч рублей, Гришка загулял, пел на улице песни и плясал перед прохожими, чуя победу. Филерские списки показывают, что Симанович с Гейне таскались на Гороховую до пяти раз в день. Таскались сами и таскали к Распутину каких‑то молоденьких евреек…

Однажды, поднимаясь по лестнице, Распутин неопределенно сообщил филерам:

— Там вот наследили, теперь подтирать будем…

Он имел в виду заговор Хвостова и его связь с Илиодором. Вино носили на квартиру в эти дни ящиками и корзинами. В один из дней, когда филеры мерзли в подворотне, сверху их окликнул зычный голос Распутина: «Эй, ребята! Валяй ко мне чай пить». Филеры не отказались. На столе пофыркивал громадный самовар. Уселись, дуя на замерзшие пальцы. Озирались косо.

— Собачья у вас жистя, — пожалел их Распутин.

— Да уж хужей не придумать, — отвечал за всех старший Терехов. — Ты бы, Ефимыч, хоть к полуночи домой прибредал… Жди тебя! У нас ведь тоже семьи, детишки от рук отбились, отцов не видят.

— Ну, будет скулить. Чай, в окопах на фронте солдатам еще хуже, чем вам на Гороховой… Чего сахар‑то не кладете?

— Боимся, как бы не обидеть тебя, — отвечал младший Свистунов. — Нонеча сахарок по карточкам… Оно всем кусается!

— Клади, — щедро размахнулся Распутин. — Меня трудно обидеть. Я карточек сроду не видывал и, даст бог, так и околею, не повидав, каки оне таки, эти самые карточки…

Все время трещал телефон. Распутин орал:

— Нюрка! Скажи, что меня дома нетути…

Был он в состоянии серьезного похмелья, и в разговоре с ним телохранители вежливо спросили:

— Чего ты, Ефимыч, кислый сегодня?

— Покоя не вижу, — отвечал Распутин. — Велено мне свыше подумать, как быть с этой занюханной Думой. Клопы там… Пахнет! А буджет без Думы не зафунансишь. Ты о Думе что кумекаешь?

Терехов, лакая чаек, отвечал добропорядочно:

— Ежели я о таких материях стану кумекать, так мне от начальства по шапке накладут, так что без пенсии останусь.

— Я здесь хозяин, вот и ответь как на духу. Терехов поставил блюдце и вытер мокрые усы.

— Нук, ладно, скажу, как думаю… Пошлика ты самого царя в Думу — вот и пусть сам с нею разбирается.

— Башка! — похвалил филера Распутин. — Тебе в министерах ходить. Я так и сделаю: папка, скажу, валяй в Думу…

Мнение филера сыграло решающее государственное значение — Штюрмер моментально явился в Думу, сообщив Родзянке: «Государь прямо из Ставки едет сюда..» Хвостов, знавший о разговоре филеров с Распутиным, немало хохотал, когда прослышал, что кадетские лидеры приезд царя в Думу приписывали своему влиянию. Николай II, прихватив из Ставки брата Михаила, на автомобиле — прямо с вокзала! — прибыл в Таврический дворец «под несмолкаемые крики „ура“ и приложился к кресту. Государь был очень бледен, и от волнения у него тряслись руки…». Политически появление в Думе царя не имело никакого значения, ибо забастовки, потрясавшие страну, уже определяли будущее страны.

Обойдя помещение Думы, царь перекинулся с депутатами незначительными словами, сел в автомобиль и поехал к жене. Зато Мишка остался на заседании, когда Штюрмер зачитал пустопорожнюю декларацию правительства, представ перед обществом как политическое ничтожество. В ответ выступил язвительный Пуришкевич, сравнивший Штюрмера с гоголевским Чичиковым, который всех в губернии уже объехал, не знал, куда бы еще нагрянуть, и решил — черт с ним, заодно уж заверну и в Думу…

Михаил навестил Родзянку в его председательском кабинете.

— Что же дальше‑то у нас будет? — спросил он.

— Паршиво будет, ваше высочество… Садитесь.

— Благодарю, — сказал великий князь, присаживаясь. — Вы бы как председатель Думы поговорили с моим братцем.

— Поговорили бы вы как брат с братом. Вам это легче!

— Я пробовал. Но все бесполезно.

— А я не только пробовал, я ему даже талдычил, что страна скатывается в хаос, нас ждут небывалые потрясения, надо спасать монархию, но… увы!

Женское влияние сильнее моего.

— Я с этой женщиной, — отвечал Мишка, имея в виду императрицу, — дел никаких не имею. Как будто ее не существует.

— А я ее даже побаиваюсь, — сознался Родзянко…

Вечерняя мгла закутывала высокие окна Таврического дворца, на улицах неслышно кружился снег. Зазвонил телефон — Родзянко выслушал, и было видно, как он внутренне помертвел.

— Поздравляю! — сказал, бросая трубку. — Вот только что убили Распутина… Убил какой‑то граф… на «Вилле Родэ»!

Великий князь и председатель Думы заключили друг друга в крепкие объятия; Родзянко, не скрывая чувств, даже прослезился на радостях, оба повернулись к иконе — благодарили всевышнего.

— Я позвоню на «Виллу Родэ», — сказал Мишка.

Владелец шантана Адолий Родэ сказал ему, что час назад была колоссальная драка, посуды и стекол набили кучу, сейчас здесь сидит полиция, пишет протоколы. Распутина в основном бил граф ОрловДенисов, но драка носила локальный характер — из‑за какой‑то пошлой хористки.

— Так он разве жив? — в отчаянии спросил Мишка.

— Распутин вырвался и убежал…

При свидании с Родзянко царь неожиданно согласился с ним, что атмосфера в столице слишком накалена, надо дать ей чуточку остыть. 27 февраля Николай II (выдержав истерику жены и рыдания Вырубовой) распорядился выслать Распутина на его родину. Газеты при этом обязались хранить вежливое молчание — никаких комментариев… Они и молчали! Только никому не известный журнал «Божия Коровка» проявил гражданскую смелость. Он опубликовал странный рисунок, изображавший ощипанную птицу с длинным носом, в зад которой воткнуто пышное павлинье перо. Лишь очень опытный глаз мог в этой «птице» угадать Распутина, и рисунок без помех прошел цензуру. Одновременно с рисунком «Божия Коровка» поместила сообщение: «По дошедшим до редакции слухам, недавно из Петрограда в Сибирь экстренно выслан вагон с битой птицей». А через несколько дней царица велела срочно вернуть Распутина, и старательная «Божия Коровка», тихо ползая меж цензурных рогаток, дала такое объявление: «Редакции журнала стало известно, что на днях из Сибири в Петроград возвращен вагон с битой птицей…» Распутин в богатейшей шубе, купленной на деньги Рубинштейна, снова появился на улицах столицы, с высоким цилиндром на голове, похожий на купцастарообрядца, гневливо стучал всюду палкой. «А ваш Хвостов убивец, — твердил он филерам на лестнице, — зато Степа — парень хошь куды!» Он велел дворнику соорудить лавку для сидения филеров — пожалел, что они сутками маются на ногах. Сидя на этой лавке, сунув носы в воротники пальто, филеры горько оплакивали свою незавидную судьбу:

— Сколь били его, сколь калечили — и хоть бы что! Неужто не найдется героя, который бы пришлепнул его раз и навсегда? Так и сдохнем мы возле этой двадцатой квартиры…

* * *

Из рязанской ссылки вернулся и Побирушка!

9. ТОРТ ОТ «КВИСИСАНЫ»

Заговор Хвостова воедино сплотил всю распутинскую когорту, и теперь симановичи, гейне, рубинштейны, манасевичи (и Белецкий!) стали для Царского Села дороже любого министра. Февраль 1916 года целиком посвящен небывалому движению автомобилей, сновавших от Гороховой до Александрии: то Симанович визитировал Штюрмера, то Гейне навещал Вырубову…

Ощутив приступ творческого вдохновения, Белецкий рискнул пойти на подлог, чтобы сразу и навсегда отделаться от Хвостова. Материалы о заговоре против Распутина он подкинул в «Биржевые Ведомости», а когда газета их опубликовала, он, дабы замести свои следы, дурно пахнущие, напечатал в «Новом Времени» письменный протест против публикации, делая вид, будто эти материалы у него выкрали… Он умел «шить дела», но на этот раз сшил белыми нитками! Справедлива народная поговорка — на каждого мудреца бывает довольно простоты. В «желтом доме» на Фонтанке раздался страшный хруст — это сломали шею Белецкому. Увлекшись добиванием соперника, он не рассчитал одного — публикация обнажила перед обществом всю гниль и разврат в верхах, и распутинская мафия разом набросилась на него же — на Белецкого. Его ободрали как липку: лишили прав товарища министра внутренних дел, велели ехать в Иркутск и там потихоньку губернаторствовать… Хвостов не удержался — поздравил его по телефону:

— Ну что, Степан? Вырыл ты могилу для меня глубокую, а угодил в нее сам… со женою и со чадами! Езжай, соколик. Сибирские волки давно подвывают, желая обглодать твои бренные кости.

— Не я, так другие, — в ледяной ярости отвечал Белецкий, — но столкнут тебя, супостата, в могилу — поглубже моей!

— А я не такой дурак, как ты обо мне думаешь, — сказал ему Хвостов и… объявил прессконференцию для журналистов.

Может, он сошел с ума? Министр внутренних дел (в дни войны!) решил допустить прессу в потаенное средоточение всей государственной скверны.

Хвостовщина выписывала одну из сложнейших синусоид реакционного взлета и падения. Да! Я вынужден признать, что этот толстомясый аферист не боялся доводить воду до крайних градусов кипения, чтобы с кастрюль срывало крышки.

Кроме головы, ему уже нечего было терять, и Хвостов на прощание устроил фееричное цирковое представление… Его кабинет заполнили журналисты.

— Не смотрите на меня так трагически, — сказал им Хвостов, искрясь весельем, — тут надо смотреть с юмором, не иначе…

Для начала он поведал то, чего не знали другие. Царица устроила для Распутина новогоднюю елку, но Гришка всю ночь кутил с грязными девками, прибыл домой пьян‑распьян, забыв про елку, а утром его будили агенты…

Хвостов описал эту картину:

— Вставай, говорят, сучий сын, тебя елка с игрушками ждет! Сунули в нос ему нашатырь — вздыбнули на ноги. Стоит. Не падает. Можете представить, в каком виде тащили его на поезд. Но там (!) мерзавец мгновенно преображается. Всю ночь не спал, а молился. Я же знаю. Бадмаев ему дает какой‑то дряни, чтобы зажевать дурной запах во рту… Они, — сказал Хвостов о царях, — сами виноваты, что Распутин играет такую роль…

Дикость, мистицизм, отсутствие разума, потеря интеллекта. Возвращаемся к средневековью.

Стуча кулаком, Хвостов кричал, что, пока он сидит на троне МВД, он будет портить кровь распутинскому отродью, он будет арестовывать и обыскивать распутинскую нечисть. Когда его спросили об особом уважении к Белецкому, Хвостов захохотал.

— Гришка это раньше трепался, что Степа хороший, а я ни к черту не гожусь. Теперь и Степан испортился… Я много наговорил лишнего, — сказал Хвостов в конце интервью, — но не боюсь: бог не выдаст — свинья не съест!

Он не просто загасил папиросу в пепельнице — он растер окурок в труху с такой ненавистью, будто уничтожал самого Распутина. Ему было обидно, что цензура зарезала его интервью сразу же, и оно появилось в печати только после Октябрьской революции, когда песенка Хвостова была уже спета — его повели на расстрел…

* * *

Чтобы ощутить себя полновластным владыкой в делах русской церкви, Распутин замышлял создание на Руси патриаршества, уничтоженного Петром I, а в патриархи, с помощью Осипенко, карабкался долгогривый Питирим. «Верить ли в это?» — спрашивали обыватели. «А почему бы и нет? Мы живем как в сказке…» Как в сказке в Суворинском клубе работал тотализатор — позорище, какое трудно придумать. Юркие журналисты делали ставки на министров падающих, на министров возникающих.

— Добровольский проскочит в министры юстиции.

— Добровольский? А кто это такой?

— Неважно! Ставлю один против десяти, что министр иностранных дел Сазонов падет неслышно, аки лист осенью.

— Сазонов никогда не падет, ибо он начал эту войну, все договоры в его руках, к нему привыкли послы Антанты.

— Ты ничего не понимаешь! Сазонов вслух высказывает страшные вещи. Он говорит, что Россия более не великая держава…

— Ставлю, что Хвостов вылетит из МВД завтра же!

— Имею сведения — через три дня.

— Почему так поздно?

— Не знают, кого назначить на его место… Да, не знали. Царь повидал Распутина.

— От меня требуют жертвы, Григорий, — сказал он ему. — Дума встает на дыбы — главным злодеем считают Сухомлинова.

— Нешто старикашку обидишь?

— Жертва времени… пойми ты, — скорбно ответил царь…

— Зачем ты начинал войну? — спросил Распутин (мрачно).

— Я не начинал. Она началась сама по себе… — Потом Николай II произнес чувствительные слова:

— Что бы ни случилось, Григорий, как бы ни клеветали на всех нас, я с тобой не расстанусь.

Каждая клятва нуждается в подтверждении делом, и царь протянул ему бумагу

— указ об отставке Хвостова! Распутин, обратясь к иконам, крестился, а царь спросил — кого поставить в министры внутренних дел? Один раз на Хвостове обожглись — вторично промашки делать нельзя… Распутин прикинул и так и эдак. Ничего не получалось. Из кармана министра не вынешь.

— А на што новых‑то плодить? — сказал он царю. — Старикашка в примерах сидит, пущай и будет унутренним.

— Белецкий тоже хочет, — сказал император. — Говорят, даже с казенной квартиры не выезжает… ждет падения Хвостова.

— Степан, — отвечал Распутин, — если меня и не убивал, то, видит бог, убить может… Ну его! А на Штюрмера почила благодать божия. Старикашка послушный. Спать любит. Признак здоровья.

— Штюрмера все ненавидят, — заметил Николай II.

— А меня — што? Рази навидят? То‑то…

Когда автомобиль с Распутиным, возвращавшимся из Царского Села, проезжал окраинами столицы, могуче, будто раненые звери, трубили в сумерках гигантские заводы — рабочие бастовали. К экономическим требованиям путиловцы теперь прибавили лозунги и политические… Впрочем, все это Белецкого уже не касалось: ему определили оклад в пятьдесят четыре тысячи рублей, и надо было ехать в Иркутск, но Побирушка ходил за ним по пятам, божился, что проведет его в сенаторы, а потом… потом и в министры внутренних дел.

— Не покидайте казенной квартиры! — взывал Побирушка. Белецкий заглянул в кондитерскую «Квисисана» на Невском проспекте, где владелец кафе Генрик Сартори любезно проводил его в отдел срочных заказов. Контора благоухала мускатом, имбирем и корицей. Приятная барышня в чистом передничке раскрыла блокнот.

— Итак, мсье, что вам угодно от «Квисисаны»?

— Торт.

— В какую цену?

— Сколько бы ни стоил.

— Именинный? Юбилейный? Даме или мужчине?

— Одному… хаму, — сказал Белецкий. Барышня нисколько не удивилась:

— Хам останется доволен. Как исполнить? Фантазия жандарма работала превосходно:

— Сделайте торт в виде кладбища с крестами из чистого бразильского шоколада… Кстати, есть у вас шоколад?

— «Квисисана» живет еще довоенными запасами.

— Отлично! — потер руки Белецкий. — Взбейте крем цвета навоза, а внутри торта выкопайте глубокую могилу, чтобы на дне ее сидели лягушки и… ждали.

— Из Чего сделать лягушек? — спросила барышня.

— Из мыла, — ответил Степан, недолго думая. — Возле могилы пусть кондитер поставит гроб из противного желе, которое прошу уснастить горчайшей хиной. А по краям торта, вроде узора, изобразите поучительную надпись: ВОТ ТВОЯ МОГИЛА. Хорошо если бы вместо сахарной пудры вы посыпали кладбище стрихнином… вроде выпал легкий снежок. Нельзя? Ядов не держите? Жаль…

— По какому адресу отправить этот торт? Белецкий оставил ей адрес квартиры Хвостова.

* * *

Бывший министр снял крышку с великолепного торта. — Какая дивная работа… узнаю мастера Степана! Бывшему министру от бывшего товарища министра… Приятно посмотреть! Позвонила Червинская — почти шепотом:

— Алексей, сразу уничтожай все, что имеешь. Клеопатра решила спасти своего Антония.

— Прости, — ответил Хвостов, — в двери звонят…

В министерскую квартиру ввалились двое: Манасевич‑Мануйлов и Аарон Симанович — в пальто нараспашку. Ванечка как опытный шпик сразу же схватил телефонную трубку:

— Итак, я слушаю… продолжайте.

По его лицу было видно, что связь Хвостова с Червинской явилась для Ванечки неприятным сюрпризом.

— Опоздала ваша знакомая, — сказал он, вешая трубку. Хвостов не сдержал приступа лютого антисемитизма:

— Два жида в три ряда… Ну, ладно, Ванька! Тебя‑то я хоть знаю. А зачем ты привел сюда этого пархатого?

— Алексей Николаевич, не я же этого жида придумал! Таково желание государыни императрицы, чтобы Симанович, как ранее пострадавший от вашего произвола, присутствовал при обыске.

— Чтоо? У меня? У меня и… обыск?

— Вот письмо от Штюрмера, — передал ему Ванечка.

Штюрмер писал, что по приказу императора Хвостов обязан снять с себя все ордена и отправляться в ссылку. Золотой ключ камергера у него отобрали вместе с футляром. Симанович уже рылся в ящиках стола, выгребая из них на пол секретные бумаги. Манасевич сам растопил камин и каждую бумагу, в которой встречалось имя Распутина или царицы, бросал в огонь. Хвостов остолбенело наблюдал за уничтожением ценнейшего архива, который он собрал на посту министра, чтобы историки будущего имели материал о действиях распутинской мафии…

— Вы скорпионы! — кричал он. — Вы шакалы! Аарон Симанович наслаждался местью.

— Против кого ты вздумал идти? Против Григория Ефимыча? Против нас?

Измордуем и оплюем… Ты уже не встанешь!

— Ванька, — заорал Хвостов, берясь за канделябр, — убери эту гнусь, или я за себя не отвечаю… разнесу ему череп! В кабинет вошла жена, удивительно спокойная.

— Что ты, Леша, возмущаешься? — сказала она. — Ты сам хотел грязи как можно больше. И ты нашел самую нечистую яму — министерство внутренних дел… Так успокойся: все в порядке вещей.

Хвостов выпустил канделябр и зарыдал.

— Меня, столбового русского дворянина… Я не могу!

— Тебе, — отвечала жена, — было очень приятно взлетать. Так имей же мужество падать низко. Все пройдет в этом мире, как и мы с тобой, и ничто в этом мире не вечно. Были мы — будут другие! Такие же свиньи, как и ты, дорогой, и как вот эти… господа, что тебя сейчас оскорбляют. Встань выше этого!

Под конвоем филеров Хвостова доставили на вокзал, посадили в вагон, и… он поехал в историю. Убийцы Распутина из него не получилось, а получился самый обычный «бульварный романчик» с дамочками, рюмочками, взяточками, растраточками… Между тем в кулуарах Думы бродил подлинный убийца — это лысый, очкастый и вертлявый Пуришкевич, писавший в эти дни о министерской чехарде:

Их жизни срок сейчас минутен, Уйдут, оставив серный дым, А прочен лишь один Распутин Да долгогривый Питирим…

Черносотенец был поэтом, но своих стихов никогда не печатал — это ни к чему, да и цензура их не пропустит! Он явился в кабинет Родзянки и сказал ему, отчаянно жестикулируя:

— Разве так убивают? Гришку надо убивать, как режут свинью… без экивоков. Просто взял ножик — пырь в бок, и готово! Согласен, что противно.

Будут кровь, всякая слизь, и потечет гнилая сукровица, а волосы перемешаются с мозгами. Но если это надобно ради спасения драгоценной монархии и кристальных идей нашего самодержавия, то поверьте, я… готов!

— Вы больше никому этого не говорите, — сказал Родзянко.

— Упаси бог! — отвечал Пуришкевич. — Только одному вам как председателю всероссийского парламента.

* * *

Революция несентиментальна! Двух заклятых врагов, Хвостова и Белецкого, поставили к одной стенке, и под прицелом равнодушных винтовок, за секунду до залпа, они в последний раз могли плюнуть в глаза друг другу, могли сказать последнее «прости»!

10. «МЫ ПЛОХО КОНЧИМ…»

Палеолог второпях записывал: «С тех пор, как Штюрмер стоит у власти, влияние Распутина очень возросло. Кучка еврейских финансистов и грязных спекулянтов, Рубинштейн, Манус и др., заключили с ним союз и щедро его вознаграждают за содействие им… Если дело особенно важно, то он непосредственно воздействует на царицу, и она сейчас же отдает распоряжение, не подозревая, что работает на Рубинштейна и Мануса, которые, в свою очередь, стараются для Германии… Императрица переживает очень тяжелую полосу. Усиленные молитвы, посты, аскетические подвиги, волнения, бессонница. Она все больше утверждается в восторженной мысли, что ей суждено спасти святую православную Русь и что покровительство Распутина необходимо ей для успеха…»

Палеолога снова навестил Путилов — хмуро пророчил:

— Дни царской власти уже сочтены, а эта власть — основа, на которой создана вся архисложная система управления государством. Отныне нужен только повод, чтобы революция вспыхнула. В русских условиях она может быть только всенародной, но сигнал к ней, безусловно, дадут интеллигенты, не теряющие надежд спасти Россию одними словами. Однако, — веско договорил Путилов, — от буржуазной революции мы тотчас же перейдем к пролетарской…

Затем в посольство пришел молодой композитор Сережа Прокофьев, проигравший Палеологу отрывки из своей сюиты «Сарказмы», что посол тоже включил в число важных событий: «Изобилие мыслей, но они заглушаются погоней за переливами и неожиданными созвучиями… Верховная комиссия для расследования дела генерала Сухомлинова закончила свою работу». Вечером посол отъехал в театр, где слушал Шаляпина в «Борисе Годунове», и ему было даже страшно от обилия чувств и насилий, от потрясающих сцен раскаяния царя. Палеолог сидел в ложе рядом с княгинею Салтыковой, и под перезвоны колоколов женщина сказала послу с легким вздохом:

— Вот это — мы… Вот это мы, русские! Посол поцеловал ей руку, пахнущую жасмином, и женщина, слегка колыхая прекрасный веер, внезапно призналась:

— Мы принадлежим к породе людей, обожающих зрелища. В русском народе много артистического, слишком много воображения и музыкальности… Мы плохо кончим, — тихо заключила она.

«Она задумчиво смолкает, — записал посол этот разговор, — в ее больших светлых глазах — выражение ужаса…» Во тьме слабого зимнего рассвета стонали путиловские заводы. Было что‑то удивительное и грандиозное в этой обильной и сложной русской жизни, в которой капиталист Путилов рассуждал о пролетарской революции, гениальный мужик Шаляпин изображал царя так, словно родился в чертогах Кремля, а рабочие бастовали на окраинах «парадиза» великой империи… Это было как раз время боев под Верденом!

Чтобы помочь солдатам Франции, солдаты России перешли в наступление на Двинском фронте, платя за каждую версту кровавый налог — по десять тысяч жизней (такова стабильная цена Вердена для России!). А в Могилеве состоялся примечательный разговор царя с Родзянко:

— Михаил Владимирович, как вы мыслите, чем закончится эта война?

Благополучно ли для нас?

— Победа уже невозможна, — ответил Родзянко. Царь подумал и сказал равнодушно:

— Благодарю вас. Больше не смею задерживать…

Странное дело: весной 1916 года Романовы знали что‑то такое, что давало им право планировать заключение мира на осень. Во всяком случае, Николай II и его жена были твердо уверены, что осенью война закончится, — штыки армии можно развернуть внутрь России, дабы подавить все растущее движение пролетариата.

* * *

Штюрмер медленно отравлялся собственной мочой, которая скапливалась в его организме. Борода клином лежала поверх расшитого золотом мундира церемониймейстера. Штюрмер не спал. Стол его был завален грудами книг о внешней политике России.

— Вот — сказал он МанасевичуМануйлову, — изучил все, что можно, и вижу, что Сазонов ведет Россию не туда, куда ей надо. К тому же… попустительствует… всяким! А сейчас, милейший Иван Федорыч, необходим кулак. Диктатура! Железная, и никаких гвоздей. Потому и не сплю — думаю… исстрадался…

Манасевич вполне искренне (не всегда же он врал!) отвечал экселенцу, что никакая диктатура не спасет положения:

— Бульон уже закипает, осталось бросить в него щепотку соли — и революция начнется: прошу к столу! Вольно же вам читать трактаты и труды Мартенса. А вы бы послушали, что говорят в казармах и на заводах…

Продовольственный вопрос — самое главное сейчас. Если он не будет разрешен, все полетит кошкам под хвост.

— Гениальная мысль!

— Тем более что автор этой мысли — гений Григорий Распутин, а он, кстати, недоволен вами. Говорит, что вы сорвались с бантика. Решили резвиться сами, а на него — нуль внимания.

— Помилуйте, к чему угрозы? Я ведь, слава богу, покушений на Распутина не устраивал… Не пойму, о чем он хлопочет?

— Гришка, как конокрад, лучше нас чувствует опасность… шкурой! И я узнал нечто удивительное. Вдруг он стал устраивать свои капиталы, Осипенко и Симанович трудятся вовсю, распихивая Гришкины клады по каким‑то банкам, каким‑то адресам и «малинам»… Тут и Питирим замешан — тоже взял кое‑что на хранение от Гришки! Но больше всего Распутин доверяет свои «фунансы»

Симановичу.

— Разве Григорий Ефимыч собрался нас покинуть?

— Никуда он не удерет, — со знанием дела отвечал Ванечка. — Все кости Распутина останутся на этой грешной русской земле, которую он столь значительно удобрил своими отходами… Но, между прочим, — шепнул Манасевич,

— Распутин обязал меня обратиться к вам: не возьмете ли и вы от него на хранение? Так, ерунда разная: бриллианты… золотишко… какие‑то крестики да иконки…

— Конечно! Григорию Ефимычу я не откажу. Штюрмер отправился на заседание Государственного Совета, где на него накричал военный министр Поливанов:

— Агентура Генштаба доложила, что при возникновении скандалов в злачных местах, где главным героем является Распутин, неожиданно подкатывает автомобиль, Гришку хватают за воротник и увозят прочь от скандала… Мне известно, — чеканил Поливанов, — автомобиль этот военного ведомства, а номер его записан за канцелярией премьера государства… За вами, господин Штюрмер! И это безобразие творится, когда на фронте не хватает автомашин.

— Не знаю я никаких авто, — отрекся Штюрмер.

— Разве не Манасевич ведает вашим автопарком?

— Манасевич? — переспросил Штюрмер. — Но, позвольте, я да, слышал, что такой существует, но… дел с ним не имею.

Он бесстыже отказался от знакомства с начальником своей канцелярии — дальше этого идти уже некуда! Поливанов вернулся в министерство, в кабинете его поджидал с делами начальник Генштаба генерал Беляев (по кличке Мертвая Голова).

— Меня скоро скинут. — Поливанов прошелся по коврам в отчаянно скрипящих сапожках. — Что у вас ко мне?

— Нет колючей проволоки. Оцинкованной.

— Так поставляйте фронту неоцинкованную. Заржавеет — ну и бог с ней!

Не на века же создаются проволочные заграждения. А как идет выработка кинжалов для рукопашных схваток в окопах?

— Прекрасно. На нехватку снарядов жалоб уже нет.

— Вот видите! — сказал Поливанов, усаживаясь за стол. — Кое‑что я все‑таки сделал. Если меня и прогонят, я уйду с чистой совестью. — Беляев заговорил о катастрофической убыли офицеров. — Сами виноваты! — отвечал ему Поливанов. — Начиная с кадетского корпуса мы воспитываем браваду.

Папиросу в зубы — и в атаку. А за ним — солдаты. Пулеметы внесли поправку в место офицера на фронте. Будь умнее: пропусти солдата вперед, а сам следуй за ним, как заведено у немцев. У нас же так: первая пуля — бац в офицера! Вот и навалили их штабелями. А ведь еще сиятельный Потемкин говорил, что для выделки солдата нужны мужик с бабой да ночка потемней. Для офицера же — давай время, деньги, знания…

После этой беседы с Беляевым в кабинет военного министра вплыла красавица, каких Поливанов давненько уже не видывал.

— Баронесса Миклос, — представилась она.

— Очень приятно, — буркнул Поливанов, испытывая желание полистать справочник департамента герольдии, ибо что‑то никогда не приходилось ему слышать о таких баронах на Руси…

Миклос, сияя зубами, поведала этому черствому педанту, что беспокоится не за себя. Дело в том, что для победы нашей дорогой Родины пропадает очень ценное секретное изобретение.

— Я в этом ничего не смыслю, — говорила Миклос, раскрывая ридикюль, — но уяснила лишь одно. Там главная деталь — дырочка, которая обеспечит России скорейшую победу над Германией.

— Значит, все дело в дырке? — спросил министр.

— Вы меня поняли сразу! Такая маленькая симпатичная дыруся, через которую вы, не выходя из этого кабинета, можете видеть все, что творится в ставке кайзера, этого оголтелого врага человечества. Не дайте же погибнуть столь ценному изобретению дырочки!

— Ни в коем случае… не дам, — согласился Поливанов.

Она протянула ему записку от Распутина, и министр с удивлением прочел:

«Милай дарагой послушь дедушку у няво бедный нужда пришла». Поливанов вернул записку красавице.

— Но здесь речь о дедушке, а вы… бабушка?

— Ах! — вспыхнула Миклос. — Извините, я случайно не ту достала…

Там, понимаете, все зависит от этой милой дыруси!

Снова сунулась в ридикюль — извлекла нужное: «Милай дарагой послушь дамочку бедная она ей помочь роспутин».

— Вот что! — сказал Поливанов, не вставая. — Сейчас же убирайтесь отсюда вместе со своей вульгарной дыркой или дырусей…

Баронессу будто ветром сдуло. Поливанов позвонил в комендатуру министерства на первом этаже здания.

— Сейчас мимо вас на цыпочках проследует удивительно элегантная и красивая лахудра. Арестуйте ее… — После чего министр соединил себя с Сазоновым. — Добрый день, Сергей Дмитриевич, ну, как ваш грипп? Легче?

Слава богу… Вы знаете, я сейчас начинаю жалеть даже о Горемыкине! С этим рамолисментом хотя бы до девяти утра можно было о чем‑то разговаривать. Он хамил, отказывал, издевался, но это была правда… самая махровая, самая реакционная, но все‑таки правда! А я сегодня схватился со Штюрмером, теперь жду, когда меня подцепят на лопату и перебросят через забор.

— Мой милый, — задушевно отозвался с Певческого моста министр дел иностранных, — у меня точно такое же положение. Сейчас возник вопрос о самостоятельности Польши, и здесь я со Штюрмером на ножах… Вся нечисть встает стенкой!

— Сергей Дмитрич, как же дальше‑то жить?

— А мы не будем жить. Вы напрасно волнуетесь.

— Почему так?

— Потому что Россия уже не великая держава… Только успел повесить трубку — звонок от Беляева.

— У меня, — доложил тот, — сейчас был странный разговор. Из Царского позвонила Вырубова, потом к аппарату подошла сама императрица, которая просила меня как начальника Генштаба приложить максимум усилий для защиты Распутина от покушений…

— Это чума! — отвечал Поливанов. — Сейчас на охрану Распутина поставлено семь автомобилей, а если пересчитать всю громадную свору агентов, берегущих его жизнь, то можно составить батальон, способный прорвать линию фронта… Как забастовки?

— Путиловский завод — главная язва. А вот и новость: видели Сухомлинова на перроне Царскосельского вокзала… с женой! Оба были веселые, он ходил гоголем, отчаянно допингируя.

— Это ясно, — сказал Поливанов. — Шантеклер со своей курочкой ездил клевать крупицы милостей. Но его все равно посадят! Потом, сцепив пальцы, министр думал: «Нет ли тут какойлибо игры Беляева? Кажется, нет…» Но игра была! Распутин рассказывал: «Вот Беляев — хороший министр был бы, что там папашка смотрит! Я маме сказал, что бог его желает, а папашка уперся…»

* * *

Авангард пролетариата, путиловские рабочие, бастовали, и забастовка стала главной темой для закрытою совещания. Министерские верхи были встревожены — стачка путиловского завода могла явиться сигналом для всеобщей забастовки в стране. России хотели заткнуть уши, чтобы она не услышала рева путиловских цехов… Штюрмер униженно просил Поливанова:

«Умоляю вас в Совете по государственной обороне даже не касаться этого вопроса… Ужасно неприятно!» Поливанов поступил наоборот: отчеты о закрытом заседании он предал печатной гласности, «что, — докладывал Штюрмер царю, — при существующей общей политической обстановке и наблюдаемом в рабочей среде весьма серьезном брожении не может не быть признано чрезвычайно опасным». Алиса истошно взывала к мужу: «Обещай мне, что ты сразу сменишь министра военного — ради самого себя, твоего сына и России!» Распутин продолжал зудить о Поливанове: «Гордый он… все сапогами скрипит, на нервия действует. Нашел чем хвастать! Да у меня сапоги громчей евонных…»

В кабинете военного министра отзвонили старинные часы, еще помнившие времена Кутузова, Барклая, Аракчеева и Ермолова. Вот и письмо от царя:

«Алексей Андреевич. К сожалению, я пришел к заключению, что мне нужно с вами расстаться…» По заведенной традиции, рескрипт должен сопровождаться высочайшей благодарностью. Царь отщелкал ответ: «Объявление благодарности отменяю!» Это было уже чистое хамство… Поливанов принял министерство от Сухомлинова в состоянии развала, когда фронты трещали. Он взялся за дела в пору суматошной эвакуации промышленности на Восток, он сумел заново вооружить армию, при нем стабилизировалась линия фронта, — и теперь Россия, заполнив арсеналы, готова к неслыханному наступлению, которое войдет в историю под названием Брусиловский прорыв. Надев шинель и скрипя сапожками, Поливанов удалился — без благодарности, как оплеванный…

Выпивая рюмку ежевичной и расправив усы большим и средним пальцами (жест весьма неизящный), Николай II сказал:

— Постный куверт передвиньте к моему куверту…

Постничал в Ставке только один генерал — главный полевой интендант Дмитрий Савельевич Шуваев, честный, старательный работяга. Старик не понимал, за что ему выпала такая честь — сидеть подле самого императора.

Царь огорошил его словами:

— Сегодня вы уже мой военный министр… Постный груздь скатился с вилки на скатерть.

— Ваше величество, — взмолился Шуваев, — да помилуйте, какой же я министр? Сын солдата, иностранных языков не знаю, даже за вашим столом сидеть не умею. Вот служил верой и правдой по разным медвежьим углам да ни одной всенощной не пропустил со своей старухой… Ну какой я, к черту, министр!

— Не спорьте со мною, — отвечал царь. — В том, что армия стала одета и накормлена, ваша заслуга. Вы искоренили взяточничество и умеете разговаривать с простым народом…

Очевидец записал: «Шуваев так же вышел в нахлобученной на уши папахе, руки в карманы, животом вперед — и пошел себе домой, как ходил всегда».

Верный себе, он обладал простонародной честностью. Когда рука самодержца выводила слова «по высочайшему повелению», Шуваев дерзко останавливал императорскую длань:

— Так нельзя! Я пришел к вам, изложил свои мысли, а вы вдруг — «высочайшее повеление». Да откуда ж оно взялось? Правильнее вам писать так:

«По мнению генерала Шуваева…»

Царя коробило от бестактности, но ничего не поделаешь — сам выбрал «постника». Шуваев, размахивая рукой, доказывал:

— Опираться на армию, чтобы противодействовать течению жизни народа, нельзя. Да и вообще, ваше величество, какая у нас, к черту, армия? Возьмут мужика от сохи или рабочего от станка, завернут их в шинель, покажут, как надо стрелять, и вот — в окопы. Это не армия — милиция какая‑то… ополчение!

Кажется, царь уже пожалел, что взял богомола Шуваева, а не Беляева с его «мертвой головой». Прибыв в столицу, новый военный министр должен был неизбежно столкнуться с Распутиным…

— Шуваев у аппарата, — сказал он, снимая трубку.

— Это я, — прогудело, — я… Распутин…

— Чего тебе от меня надо?

— Помолиться бы мне за тебя надобно.

— Больше меня тебе не намолиться.

— Поговорить бы… Все мы человеки.

— Приемные дни по четвергам. Запишись, как положено, у адъютанта. Что надо — доложи. Станешь болтать — вышибу. Будь здоров!

Шуваев велел допустить столичных журналистов.

— Могу сказать одно: дела военного министерства я принял в идеальном порядке, в чем немалая заслуга моего талантливого предшественника — Алексея Андреевича Поливанова…

Солдатский сын оказался благороднее царя!

Была весна, Сухомлинова везли в Петропавловскую крепость — на отсидку. Нельзя узникам спать на домашней перине ему позволили, нельзя узникам сидеть в мягком кресле — ему привезли кресло. Вместо обычных тридцати минут он гулял по два часа в сутки. Распутин ввел в кабинет царицы рыдавшую Екатерину Викторовну.

— Был чудный теплый вечер, — начала она, — и ничто не предвещало беды. Мой первый муж (негодяй, как выяснилось) абонировал ложу в киевской опере, а мой второй муж (этот дивный человек!) как раз тогда овдовел.

Альтшуллер сказал моему второму мужу, что в Киеве появилась красавица, рот которой — точная копия рта второй жены моего второго мужа. Эта красавица с таким ртом была я! В театре он подошел ко мне, и мы сразу воспылали друг к другу. Это была чистая любовь. Боже, сколько грязи потом нанесли к нашему порогу. И вот он… в крепости. За что?!

Алиса взяла платочек для утирания слез.

— Понимаю вас. Я сама изведала черную людскую ненависть. Меня, как и вас, тоже называют германской шпионкой…

Екатерина Викторовна, вся в глубоком трауре, протянула ей жалобу от мужа. Дело в том, что в камере ј 43, где сидел Сухомлинов, был замечен ползущий по стенке… клопс!

— Это ужасное животное, — содрогнулась императрица.

— И кипятком не выведешь, — подал голос Распутин. — Я, бывалоча, в деревне из чайника их шпарил, шпарил… Живучи, окаянные! За што энтим ученым деньги платят? Всякую хреновину выдумывают, а клопа истребить неспособны. Ну, скажем, телефон — оно понятно. Без него — не жисть. А на што трамвай? На што нам всем ликтричества разные? Ох, грехи наши… А старикашка мается!

Date: 2015-07-25; view: 315; Нарушение авторских прав