Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Наша Маша привезла мир
Декабрь был — синие бураны заметывали трупы убитых, повиснувших еще с осени на витках колючей проволоки. В германских винтовках замерзала смазка. Немцы стаскивали в блиндажи живых коров, ночные горшки и даже рояли, надеясь зимовать прочно и уютно. Шестая армия Северо‑Западного фронта в жестокие холода повела наступление в Прибалтике, чтобы выбить противника с подступов к Риге и Петрограду — в районах Шлока, Иксуль и Двинска (Нынешние Слока (курорт на Рижском взморье), станция Ишкалны (дачное место под Ригой) и город Даугавпилс — областной центр ЛССР, входивший до революции в состав Витебской губернии.). В цепи латышских стрелков (будущих стражей революции) шагали в бушлатах, трепеща лентами бескозырок, матросыштрафники — те самые ребята, которым через два года греметь на митингах и на артплощадках большевистских бронепоездов… А во французском посольстве тихо курились старомодные свечи. Морис Палеолог принимал одного из своих информаторов о делах в России, известного финансиста А.И.Путилова, который, служа мамоне, служил и Антанте; будучи неглупым пессимистом, он предрекал лишь мрачное: — Война закончится, как последний акт в опере Мусоргского «Борис Годунов»… Помните? Царь теряет рассудок и умирает. Попы возносят к нему погребальные молитвы. Народ восстает. Появляется самозванец. Толпа вводит его в Кремль, а одинокий старик, юродивый, остается на пустынной сцене, провозглашая: «Плачь, святая Русь православная, плачь, ибо во мрак ты вступаешь…» — А выход из этого каков? — Выход — это выход из войны. Если мир с Германией опередит революцию, тогда мы спасены, если нет — тогда погибнем. Надеюсь, что в Берлине тоже понимают это… Звонок по телефону прервал их беседу. — Господин посол, — сообщил Сазонов, — у меня есть кое‑какие новости. Не навестите ли меня завтра?
* * *
В Германии царил не просто голод, а (по выражению Ленина) «блестяще организованный голод». Продуктовая карточка — вот ирония судьбы! — стала генеральной картой, на которой разыгрывалось поражение Германии… Немец получал надень двести граммов картофельного хлеба. Грудные младенцы ничего не получали, высасывая из груди матери последние капли посиневшего молока. Детям старше года выдавали по сто граммов хлеба. Гигиенисты пришли к выводу о реформации германской кухни. Яйца были отнесены к предметам роскоши — вроде бриллиантов, место которым на витринах ювелирных магазинов. Сливки сочли вредным для могучего тевтонского организма; рабочим рекомендовали употреблять «тощий» сыр (из снятого молока), богатый белками. Долой вредную привычку чистить картофель (теряется пятнадцать процентов веса)! Мужчины, забудьте о жестких воротничках и манжетах, ибо на изготовление крахмала расходуется картофель. Запретить до полной победы переклейку обоев в помещениях, ибо клейстер тоже делается из крахмала. Преступны хозяйки, часто стирающие белье (мыло готовится из жиров). Лаборатория профессора Эльцбахера выяснила, что ежедневно на каждого берлинца вылетает в трубу до двадцати граммов жиров. Это потому, что сало ополаскивается с тарелок и сковородок горячей водой. Не мешало бы отучить германца от дурной привычки — мыть посуду после еды… Экономика тесно сопряжена с политикой. Кайзеровское правительство понимало настроения Путиловых, в Берлине предугадывали тайные вожделения Романовых — выходом из войны избежать наступления революции! Вскоре Родзянко получил письмо, которое занес в Таврический дворец господин, пожелавший остаться неизвестным. На конверте не было марки, не было и штемпеля почтовых отправлений. Писано по‑русски, но с такими оборотами речи, будто переводили с немецкого. Родзянку призывали способствовать заключению мира с Германией, и он отнес это загадочное письмо в здание у Певческого моста. — Вот что я получил, — показал Сазонову. Министр иностранных дел сделал попытку улыбнуться. — Не вы один! Я имею точно такое же предложение. Всего распространено семь подобных посланий. Мало того, министр императорского двора Фредерике получил письмо от графа Эйленбурга, с которым дружит целых тридцать лет. Эйленбург — обер‑гофмаршал кайзера, и понятно, кто ему советовал писать Фредериксу. Эйленбург призывает наш двор к заключению мира. — Выходит, немцам стало кисло? — спросил Родзянко. — А нам разве сладко? — отвечал Сазонов… 2 декабря на фронте под Ригой был сильный мороз, в сиреневом рассвете медленно протекали к небу тонкие струйки дыма из немецких и русских землянок. Ленивая перестрелка заглохла сама собой. В линии передовых постов заметили, что с немецкой стороны, проваливаясь в снежные сугробы, идет в русскую сторону пожилая дама в богатой шубе и с пышной муфтой в руках, поверх шляпы ее голова была замотана косынкой… Это и была «наша Маша»! Генерал М.Д.БончБруевич спешно телеграфировал в Ставку, что линию фронта перешла прибывшая из Австрии фрейлина Мария Александровна Васильчикова. «По ее словам, она имеет около Вены имение Глогниц, где и была задержана с начала войны… В случае, если она не вернется, имение ее будет конфисковано». Царя в это время не было в Ставке, его замещал косоглазый Алексеев, который советовал БончБруевичу вещам Васильчиковой обыска не учинять. Кажется, что Ставка уже знала: «наша Маша» везет важные сообщения из Берлина! Николай II с сыном находился в пути на Южный фронт. Совершенно неожиданно у Алексея началось обильное кровотечение из носа, которое никак было не остановить. Матрос Деревенько держал мальчика на руках, профессор Федоров закладывал в нос ребенка тампоны, врач Нагорный следил за температурой — сильно повышенной. Наконец, у цесаревича было два глубоких обморока, все думали, что он уже умер… Николай II из Витебска телеграфировал жене, что возвращается в Царское Село; он писал, что и сам «несколько изумлен, зачем мы едем домой». Эту фразу трудно расшифровать. Но все‑таки можно. В поезде находились лучшие врачи, и он ехал домой не потому, что у сына возник острый приступ гемофилии. Он ехал в столицу и не затем, чтобы повидать жену. Царя влекло в столицу, ибо там его поджидала Васильчикова с письмами! По указанию Алисы для «нашей Маши» забронировали комнаты в «Астории»; здесь она оказалась в полной изоляции — никто из общества не пожелал с нею видеться, так как Васильчикова, ради обладания имением в Австрии, изменила своей Отчизне. Но — тайно! — она съездила в Царское Село, где ее приняли очень радушно, и Алиса этот визит тщательно скрывала… Палеолог явился в министерство у Певческого моста, и Сазонов поведал послу Франции о тайной миссии Васильчиковой: — Она была и у меня — сразу же по приезде. Вручила мне нечто вроде ноты от имени Германии. Я высказал ей свое неудовольствие тем, что она, русская княжна старой фамилии, взяла на себя роль дипкурьера. Государь уже в Царском, Хвостов — тоже! — Какова же роль Хвостова в этой ситуации? — Он склонен обыскать и арестовать Васильчикову. Все зависит от того, сумеет ли он переломить настроения в Царском… Палеологу пришлось собрать всю свою волю, дабы скрыть от Сазонова волнение: выйди Россия из войны, и Франция осталась бы почти один на один с германскою мощью. Пусть оборванный, с последним патроном в обойме, сытый одним сухарем в сутки, но этот русский солдат непобедим, вынослив, упрям и настырен в атаках; без русского солдата Европа не мыслила себе победы над германской агрессией… Палеолог осторожно спросил — какой реакции следует ожидать от государя? Сазонов подумал. — Трудно ответить. Но мы вас не оставим!
* * *
Из окон «Астории» виднелась заснеженная Мариинская площадь, вздыбленный клодтовский конь под кирасиром Николаем I да мрачная храмина заброшенного германского посольства. Лакей из ресторана, элегантный француз (и явный осведомитель посла Палеолога) развернул перед Васильчиковой карточку меню, украшенную портретом мсье Тэрье, тогдашнего владельца гостиницы. Фрейлина надела очки, вчитываясь в гастрономическое изобилие столичной кухни. — У вас есть и шампиньоны? — удивилась она. — Какой вам угодно к ним соус? — Нет, шампиньонов не нужно. Я хочу что‑либо сугубо русское. Блины с икрой и творожники. А стерлядка у вас свежая? — Еще вчера она резвилась в низовьях Волги. — Быть того не может! Как же при строгих графиках движения воинских эшелонов вы успеваете доставлять свежую стерлядь? — Это секрет фирмы нашей славной гостиницы. — Тогда… уху. Расстегаи с рябчиком. А в Берлине газеты пишут, будто по улицам СанктПетербурга бродят толпы голодных зачумленных людей с флагами, на которых написано: «Хлеба!» — Это нас не касается, — отвечал француз… Он ушел, обещая вскоре вернуться с обедом. Васильчикова снова подошла к окну, разглядывая прохожих, вереницу лакированных колясок и автомобилей, катившихся, как и прежде, между сугробами… Послышался стук в дверь. «Прошу», — отозвалась фрейлина. В номер вошли господа — непонятные, один из них сказал: — Я министр внутренних дел Хвостов, а это мой товарищ Белецкий, мы прибыли, княжна, дабы исполнить одну неприятную для вас процедуру. Позвольте провести у вас обыск… Белецкого он взял с собою по особому настоянию царя, и, зорко надзирая за агентами, потрошившими вещи княжны, Хвостов при этом мило беседовал с «нашей Машей», ловко строя вопросы: — Ну, как вам понравилось в русской столице? Васильчикова охотно с ним разговаривала: — Меня больше всего поразило, что в трамваях появились кондукторыженщины. Наконец, это новейшее выражение — дворничиха! Мне было так смешно увидеть бабу с бляхою дворника. — А в Германии, я слышал, женщин привлекают даже к службе почтальонами и полицейскими… Наверное, сплетни? — Нет, это похоже на правду. — Говорят, вам дозволили из Берлина посетить гигантские лагеря для русских военнопленных… Не расскажете? — Очень впечатлительная сцена! Наши пленные имели счастливый и сытый вид, все хорошо одеты, они просили меня передать самый горячий привет своему государю императору. — А больше они вас ничего не просили передать? — Нннет… нничего. — А я слышал, что до них не доходят посылки Красного Креста; до англичан и французов доходят, а когда посылки идут из России, немцы тут же драконят их и сразу пожирают… Васильчиковой пришлось сознаться, что немцы любезно провели ее на склад Красного Креста, до потолка заваленный посылками для пленных англичан и французов, а русские посылочки едва‑едва занимали одну полочку. Фрейлина объяснила это тем, что по дороге из России продукты портятся, и немцы (удивительно гигиеничная нация!) подвергают их массовому уничтожению в крематориях. — Ясно, — сказал Хвостов. — Мы, русские, до такой чистоплотности, конечно, еще не доросли и дорастем не скоро. — Мне не понять вашей иронии, если это ирония. — Какая уж тут ирония! — Хвостов спросил ее в упор, словно выстрелил в женщину: — Когда вы видели кайзера Вильгельма? Васильчикова даже отшатнулась. — Бог с вами! В чем вы меня подозреваете? — В измене Отечеству. — Мне вчера сам государь целовал руку… — А позавчера руку вам целовал сам кайзер? Белецкий шлепнул перед ним пачку пакетов. Ого! Письма самого германского императора, письмо к царю ФранцаИосифа, наконец, семейная переписка Эрни Гессенского со своей родной сестрой — русской царицей. Дверь открылась — вошел лакей с подносами. — Обед, — сказал он. — Куда прикажете поставить? — Вы обедайте, — посоветовал Хвостов женщине, — а вечером кормить вас ужином буду уже я… — Что это значит, сударь? — Как это ни прискорбно, вы арестованы. — Я не буду обедать, — распорядилась Васильчикова. — Унеси, братец, — сказал Белецкий лакею. Хвостов подал княжне пышную шубу, из карманов которой уже было извлечено все, вплоть до носового платка, чтобы подвергнуть химической обработке — на случай шифрописи. Министр с ретивой живостью сам же и ухаживал за арестованной. — Ваши перчатки. Прошу. Муфта. Сегодня холодно. В автомобиле Васильчикова ему призналась: — Я вам скажу честно: да, я видела кайзера, я имела беседу и с ФранцемИосифом… Там рассчитывали, что вас обрадует предложение мира. И, конечно, я могла думать что угодно, но только не то, что буду арестована в русской столице. — Как жизнь в Германии? — Германия стонет. — А что наши пленные? — Они говорят, что верховное командование погубило их, царь послал на убой, а цели войны для них неясны… — Это уже точнее! — констатировал Хвостов.
* * *
Васильчикова сама и виновата, что миссия ее закончилась ничем. Действуй она более конспиративно, опираясь только на царя и царицу, неизвестно еще, как бы повел себя тогда Николай II! Но Васильчикова действовала бестактно, бомбардируя письмами членов кабинета, писала, что во всем виновата «подлая англичанка», что немцы любят русских так же, как русские обожают немцев. Вслед за этим последовала мгновенная и бурная реакция союзных посольств… Васильчикову лишили звания фрейлины, и было объявлено, что она сослана. Ее заставили уехать в черниговские поместья своей сестры, графини Милорадович, где она продолжала сеять семена «сепаратности» и «пораженчества». 1915 год заканчивался. Фронт закутал морозный туман, мешавший боевым действиям. Распутин разлаял Вырубову за то, что та ничего не сказала ему о тумане. Царица писала мужу в Ставку: «Наш Друг все молится и думает о войне. Он говорит, чтоб мы Ему тотчас же говорили, как только случается что‑нибудь особенное… говорит, что туманы больше не будут мешать». Скоро попало и верховному главнокомандующему — царю, который осмелился издать приказ о наступлении, не предварив о том Гришку Распутина. — На што ж я молюсь за вас? — обиделся он. — Так, мама, дело не пойдет. Плохо ты за папашкой следишь… Спроси он меня, и я бы ему сказал, что наступать рано. А крови было уже много. Мир вызревал — в лоне страха перед революцией.
4. «НАВЬИ ЧАРЫ»
От сифилиса очень помогает «цветок черного лотоса» — это видно на примере Протопопова, который заболел еще в гвардейской юности, а сейчас ему уже сорок девять лет и до сих пор еще не помер. Правда, иногда он много плакал и нес явную чепуху, но на эти слабости старались не обращать внимания. Родзянко, отлично изучивший Протопопова, рассказывал: «У него была мания величия; он считал себя ясновидящим; он видел, что к нему приближается власть, что он может спасти царя и Россию. Он как закатит глаза — делается будто токующий глухарь и ничего больше не видит и не слышит…» При ненормальной экзальтации чувств Протопопов не был и помешанным, каким его иногда — по традиции! — принято представлять, и он часто проявлял разумное понимание серьезных вещей… В это время те личности, которых Побирушка водил к себе на квартиру, обворовали князиньку так, что одни голые стенки остались. На этой почве (почве сострадания к ближнему своему) Протопопов сошелся с Побирушкой, а свел их Белецкий, обладавший удивительной способностью — создавать такие ситуации интриг, последствия которых трудно было предвидеть (даже самому Белецкому!). — Вы мне нужны, — сказал Протопопов, — как один из могикан русской прессы. Издавать газеты — это, наверное, трудно? — Страшно! — отвечал Побирушка. — Я издавал «Голос Руси», так половину газеты сам от руки строчил с утра до ночи. — Не найти сотрудников? — Капризные! — морщился Побирушка. — Еще ничего не сочинил, а уже аванс требует. Аванс пропьет и ничего не напишет. — Я тоже стану издавать газету. Хочу привлечь лучшие литературные силы — от Плеханова до Короленко, от Горького до Потаненко, от Бунина до Эффи, от Дорошевича до Аверченко. — Все разбегутся, — напророчил Побирушка и снова заговорил, какие подлые люди пошли на Руси. — Я их к себе как порядочных позвал переночевать, а они… даже стулья вынесли! — А вы бы — в полицию, — посоветовал Протопопов. — Да обращался… А в полиции, знаете, как? Если не прописаны, значит, и спрос короткий. Что ж я, спрашивается, каждого молодого человека прописывать у себя буду? Мне тогда не только квартиры — целого квартала домов не хватит… Протопопов верил в некие «навьи чары», управляющие людскими судьбами. Незадолго перед войной он узнал из газет, что в «Грандотеле» поселился заезжий хиромант Карл Перрен, берущий за один сеанс «магнетической концентрации» двести рубликов. Протопопов пошел! Его встретил дородный еврей, говоривший только понемецки, но выдававший себя за гражданина США. Он сразу же схватил Протопопова за руку, через линзу глянул на извилины линий. — У вас будет репутация не только национальная, но даже международная. Больше ничего не скажу. Страшно! Но вижу, что ваша кровь несвободно переливается по артериям. — Что же мне делать? — приуныл Протопопов. — Сильная астральная концентрация сама сделает все за вас! А вы должны лишь повиноваться судьбе… Влюблены? — Безнадежно. — Замужняя дама? — Ода! — Кто ее муж? — Царь. — Так и надо! — воскликнул Перрен. — Вы проходите под знаком Венеры, затмевающей свет Юпитера… В политической карьере следуйте лишь первому импульсу, который у вас всегда верен! В 1915 году Перрен снова появился в Петрограде. — Вам предстоит функциональный взлет! Больше ничего не скажу. Но под вашим правлением возникнет новая, могущественная держава — счастливая и открыто дерзающая. Но… не ждите роз! Перрен был зачислен в «7‑й контрольный список», в который заносили всех подозреваемых в шпионаже, на основании чего его выслали в Швецию, а вслед за тем Протопопов был избран в товарищи к Родзянке. Взлет, о котором накаркал Перрен, состоялся, и Александр Дмитриевич с особой силой уверовал в «навьи чары» той предопределенности судьбы, которая отольет его немощь в бронзу и водрузит для России нового Протопопова — на брусчатке Красной площади в Москве (напротив Минина и князя Пожарского). С сознанием своего будущего величия он потащился к Бадмаеву, чтобы подлечить застарелый сифилис. — Опять черный лотос? — спросил с надеждой. — Сегодня габырь, — отвечал Бадмаев. В клинике посиживал неприкаянный Курлов, кляня свою судьбу, которая издевалась над ним: даст власть и тут же отнимет. — Паша, — сказал ему Протопопов, — когда я взлечу высоко, я сделаю тебя своим главным заместителем. Курлов с усмешкой глянул и ответил дружески: — Слушай, Сашка, когда ты у меня поумнеешь?.. Между прочим, Протопопов узнавал от Родзянки все, с чем он идет на доклад к царю, и сообщал об этом Степану Белецкому!
* * *
Штюрмер в «навьи чары» не верил. Он верил в чары Гришки Распутина и его любовницы — фрейлины Лидии Никитиной, дочери коменданта Петропавловской крепости. С портретов тех времен на меня глядит стройная молодая стерва в благородном костюме сестры милосердия. Фредерике недавно запретил ей появляться при дворе. Причин тут две. Первая — она красила губы (чего порядочные женщины тогда не делали); вторая — это бешеная эротомания Никитиной, которая становилась как сумасшедшая, если видела мужчину, будь то даже арап, отворяющий царские двери. Распутин справедливо называл Лидочку сучкой, и на этом веском основании она пользовалась особым его доверием… Конечно, средь петербуржцев не было любителей совершать моцион внутри Петропавловской крепости, и потому ночные набега Штюрмера на русскую Бастилию, где жила фрейлина Никитина, были мало кем замечены. Между ними установились удивительно прочные отношения, и только возраст Штюрмера не позволял думать, что их отношения были интимными. Чего они хотели — старый бес и молодая чертовка? По ночам в крепость приезжал и сам Распутин, обутый в высокие валенки сибирского крестьянина, он пил комендантский чай, истреблял сухари и баранки. Никитина была посредницей между ним и Штюрмером, а где‑то в потемках зимней ночи вращались шестеренки машины, которую двигали Питирим и Манасевич‑Мануйлов… Каша! Штюрмер, набивая себе цену, не забывал напомнить Гришке, что его руки в бархатных перчатках, но они железные: задушат любого! На деле он был вроде футляра, в котором затаился дремотный обыватель, жаждущий на старости лет выгод и почестей. Именно здесь, в каменной цитадели великороссийского мученичества, Распутин строгонастрого нашпынял Штюрмера: — Гляди, старикашка! Чтоб без меня не прыгать… Поиезуитски расчетливо и подло Штюрмер зачастил в гости к старикам Горемыкиным, чтобы у премьера не возникло никаких подозрений. Там он обмасливал любезностями старую мадам Горемыкину, подавал ночные тапочки старику премьеру и вообще был «друг семьи». От Горемыкиных Штюрмер ехал на Бассейную — к актрисе ЛермеОрловой, где обмусоливал будущее России с педерастом Осипенкой, который от величия раздулся, как пузырь, и брал уже не меньше чем тысячу рублей. К этому хочу прибавить, что фрейлина Никитина часто бывала на Конюшенной, в доме Штюрмера, и там женщина рылась в его бумагах, делая из них выписки, что‑то сличала и куда‑то все передавала… Куда? Можно только догадываться, что она следила за деятельностью МанасевичаМануйлова… Зачем? А сам Манасевич, как агент Белецкого, следил за фрейлиной Никитиной… С какой целью? Распутин стоял на страже Лидочки Никитиной, а Манасевич был охраняем самой Вырубовой, в доверие к которой вошел прочно, и это было не очень‑то приятно Распутину, тем более что Ванечка отчего‑то побаивался Никитиной… На даче Вырубовой в Царском Селе однажды случайно столкнулись Степан Белецкий и Никитина; при этом они оба испытали страшную неловкость… Отчего? В запутанном клубке прибавились еще две подозрительные нити. Но мертвые молчат, и мы никогда не узнаем хитроумной подоплеки тех «навьих чар», под влиянием которых находились эти люди и людишки, решавшие судьбы России вкривь и вкось, как им хотелось бы… Я пишу это, а сам думаю: «Неужели они сами‑то не запутывались в этой вермишели?» Нет, выкарабкивались. Наверное, им, паразитам, такая работа даже нравилась…
* * *
«Навьи чары» мадам Сухомлиновой уже ни на кого не действовали в той мере, в какой они были испепеляющи в ту пору, когда она звалась штучкой или госпожой министершей. Что делать? Так всегда: пока мы счастливы и богаты, не знаешь, куда гостей рассадить, а стоит хрустнуть судьбе — калачом не заманишь. Екатерина Викторовна стойко и мужественно трудилась на санитарном складе, который оборудовала в своей квартире. Ее по‑прежнему окружали дамыдобровольцы, и эксминистерше не раз приходилось платить фоторепортерам, чтобы снимками в газетах напомнить русскому читателю о своем бодром существовании… Да! Пусть знают все — девиз ее жизни прежний: «Все для фронта, все для победы!» Эти снимки поучительны для истории: в обществе петербургских дам, занятых работой, Екатерина Викторовна (скромная белая блузочка, длинная черная юбка) всегда занимает центральное место, вроде генерала в штабе… Иногда в мастерскую по обслуживанию госпиталей бинтами и ватой спускался в короткой тужурке сильно поблекший муженек, надтреснуто провозглашая: — Побольше допинга, мои дамы! Вижу, что работа у вас кипит и… до победы недалеко. Катенька, — обращался он к жене уже на пониженных тонах, — а когда же мы будем обедать? — Ты же сам видишь — у меня нет свободной минуты… А комиссия по расследованию преступной халатности Сухомлинова работала, росли горы бухгалтерских отчетов и доносов. Показания против Сухомлинова (самые оскорбительные для него) дала Червинская, знавшая всю подноготную министра как родственница его жены. Беспощадно топил бывшего министра и Побирушка… Сухомлинов как‑то сказал супруге: — Вот, Катенька, учись видеть жизнь без розовых очков. Господин Манташев — друг нашей семьи, а… где он теперь? Екатерина Викторовна промолчала; за последнее время молодая женщина раздалась вширь, узкая юбка мешала при ходьбе, прошлогодние блузки стали уже тесны для располневшей груди. — Скажи, — резко спросила она, — ты как рыцарь способен сделать что‑либо, чтобы мое имя не трепали рядом с твоим? — Мне это больно, поверь. Но мы, Катенька, сами и виноваты, что все эти годы вокруг нас кружилась разная мошкара… Следствие подходило к концу, и Сухомлинову становилось страшно при мысли, что его могут лишить права ношения мундира. — Столько лет служил… Неужто все прахом? — Но ведь от того, что ты плачешь, ничто не исправится, — внушала жена. — Надобно изыскивать способы. — Какие? — Ах, боже мой! Сними трубку телефона и скажи: «Григорий Ефимыч, здравствуйте, это я — генерал от кавалерии Сухомлинов!» — Нет, нет, нет, — торопливо отказался старик. — За все время службы я всячески избегал общения с этой мразью. — Неужели Побирушка или Червинская не мразь? Однако ты сидел с ними за одним столом. А чем Распутин хуже их? — Я не могу, — покраснев, отвечал муж. — Не можешь? Ну, так я смогу… Твердым голосом она назвала барышне номер распутинского телефона — 646‑46 (видно, узнала его заранее). На другом конце провода трубку снял сам Распутин. — Ну? — спросил сонным голосом. — Чево надо‑то? — Григорий Ефимович, здравствуйте, — сказала Екатерина Викторовна, — это я, госпожа Сухомлинова… министерша. Распутин долго‑долго молчал, ошарашенный. — Вот вить как бывает! Ране‑то, покеда муженек твой в министерах бегал, ты от меня нос воротила на сторону. Конечно, я тебе не дурак Манташев, тряпок не стал бы тебе покупать. Гордые вы! Видать, приспичило, язва, что до меня звонишься? В гостиную от телефона она вернулась плачущей. — Катенька, он тебя оскорбил, этот изверг? — Хуже — он повесил трубку… Сухомлинов искренно страдал, качаясь, над столом. — Какой позор… до чего я дожил! Но это еще не позор. Весь позор впереди. Под лампою абажура жирно лоснилась его гладкая большая голова.
Date: 2015-07-25; view: 385; Нарушение авторских прав |