Голоса певцов за сценой

— У меня был Распутин и, кристально трезвый, сказал, что его «осенило» в отношении вас. Он сейчас недоволен автономностью Штюрмера, а вы… Почему бы вам не стать премьером?

— Господи! — отвечал Протопопов. — Что так много обо мне разговоров?

Мне светит звезда министра торговли. — Слушайтесь Пашу: хватайтесь за эмвэдэ…

В этом тоже была подоплека. За время «безработицы» Курлов так много задолжал Бадмаеву, что тот был в отчаянии. Провести жандарма в МВД врач не мог, но зато можно провести Протопопова, Сашка потянет за собой Пашку, и тогда Курлов вернет долги… Логика железная! А по законам Российской империи, человек, не оплативший векселей, не вправе занять пост министра.

«Протопопов — наша последняя карта». Именно так было решено в кругу сионистов, и они сразу же, без промедления, схватили его за жабры.

Симанович, скромно именовавший себя «евреем без портфеля», нагло заявил кандидату в министры внутренних дел, что в любой момент они могут объявить его несостоятельным должником.

— Ваши векселя у меня, — сказал ювелир.

Николай II как раз вызывал Протопопова в Ставку, все складывалось столь удачно, и вдруг… эти векселя! «Навьи чары» скользили за окном, оплывая, словно воск старинных свечей.

— Дайте мне сто пятьдесят тысяч, — взмолился Протопопов.

— Дадим! Но вы же не погасили прежних долгов.

— О боже! — закатил глаза Протопопов. — Сразу, как я стану министром, я верну вам все… всевсе, даже с лихвою!

Свидания Протопопова с еврейской мафией происходили тайно в доме ј 44 по Лиговке, где жила княгиня Мария Мышецкая, урожденная МусинаПушкина (двоюродная сестра Протопопова). Сионисты уже поддели на крючок запутавшегося в долгах Добровольского, теперь зацепили за кошелек и Протопопова… Симанович писал: «Мы взяли с него обещание что‑нибудь сделать для евреев. Мы заверили его, что почва в этом отношении уже подготовлена нами и дальнейший успех зависит исключительно от его ловкости и умелости…» Протопопов сказал, что в разговоре с царем хотел бы в первую очередь коснуться злободневного «продовольственного вопроса», но Симанович грубо пресек его:

— Сначала — евреи, а жратва — потом…

«Еврейский вопрос — это выдумка! Российскую империю населяло множество угнетенных народов, так или иначе бесправных. Если вникнуть в суть дела, то якуты имели еще больше прав на выдвижение якутского вопроса, таджики могли поставить свой — таджикский, армяне — армянский, а чукчи — чукотский… Да и о каком, спрашивается, „бесправии“ могли толковать Рубинштейны и манусы, гинцбурги и симановичи, владевшие банками, державшие конторы на Невском, хозяева редакций и универсальных магазинов? Может, их беспокоила трагическая нужда сапожника Ицека Хаймовича из заштатной Хацепетовки? Или они тревожились за бердичевского портного Мойшу Шнеерзона, сгорбленного над перелицовкой задрипанных штанов? Леонид Утесов, сын одесского еврея, описал нам только одну ночь своего отца, проведенную им без права жительства на скамейке в садах Петербурга, — и это действительно страшно! Но подлинно бесправные евреитруженики никогда и не были сионистами: напротив, все свои надежды на равноправие они возлагали на единение с русским народом, который сокрушит систему угнетения множества больших и малых народов империи.

Звонком по телефону Штюрмер объявил Протопопову, что сегодня вагон будет подан — можно ехать. Протопопов накануне не выспался, так как всю ночь провел в салоне госпожи Рубинштейн, страстной спиритки, и сообща они вызывали могучий дух Столыпина, который под утро явился к ним и произнес в утешение одно коротенькое слово из трех букв, на что банкирша сказала:

«Это он… Как же я сразу не догадалась?» Александр Дмитриевич, изможденный, заснул на плюшевых диванах купе, разбудил его визг тормозов.

— Ставка! — объявили ему…

Протопопов не стал умываться, а сразу нацепил пенсне. Могилев встречал его клубами паровозного дыма из распахнутых ворот депо, серыми досками перрона, рыхлыми заколоченными дачами на огородных окраинах… Вот первый вопрос императора:

— Вы видели английского короля Георга Пятого? Скажите, так ли я похож на него лицом, как это все говорят мне?

— Ваше величество, — отвечал Протопопов, — это не вы похожи на него, это он старается походить на вас…

Царю такая лесть показалась приличной (хотя Протопопов украл остроту у Виктора Гюго). Позже он дал показания: «У меня был довольно долгий разговор с государем… после обеда он мне сказал. „А теперь мы поговорим“. Я ему подробно говорил о еврейском вопросе… потому что я его довольно широко поставил»! Конечно, если бы Протопопов заострил не еврейский, а половой вопрос, царь все равно, как человек воспитанный, и этот вопрос выслушал бы с пониманием общей суш дела. Сейчас его больше волновало свидание Протопопова с Варбургом, но коли уж завели разговор о евреях, Николай II поддержал эту тему, не догадываясь, что в данном случае он, император, оплачивает те самые векселя, которые были учтены Аароном Симановичем и его компанией…

Протопопов сумел произвести на государя приятное впечатление, ибо помнил слова Курлова о козырях, которые попадают в руки игрока не так уж часто. На прощание государь сложил руку дощечкой и протянул ее:

— Александр Дмитриевич, благодарю вас от души. А вы уже посетили госпиталь моей супруги? Как он вам показался?

Тут Протопопов понял, что хоть сам без штанов оставайся, но сто тысяч рублей надобно подарить государыне, а это значило, что предстоит и дальше залезать в долги к Симановичу…

1 июня Штюрмер был назначен диктатором! Указ об этом ордонансе русской истории царь уже заготовил, но опубликовать его не решился. Выжидал. А генералы в Ставке выковывали свою диктатуру — военную, замышляя свержение Николая II и заточение его жены, чтобы передать власть русской буржуазии.

Самодержавие еще существовало, но в преисподней царизма уже вызревали будущие режимы корниловщины, деникинщины и колчаковщины… Лето 1916 года — жаркое, удушливое, бурные теплые ливни не освежали земли.

* * *

Люди, близко знавшие Николая II, писали, что царь вообще никого (кроме сына) не любил. Он имел собутыльников, но друзей — никогда! Вокруг него было много убежденных монархистов, но мало кто из них уважал самого монарха. Двор, как это ни странно, стоял в глухой оппозиции к царскому семейству. А родственный клан Романовых, великие князья и княгини, с показной нарочитостью подчеркивал свою обособленность от Царского Села.

Престолонаследник, мальчик Алексей, однажды спрашивал у матери:

— Почему у всех есть бабушки, а у меня нету?

— Не болтай глупостей, — отвечала императрица. — Твоя бабушка не любит нас, и ты ей не нужен…

Алиса обладала особым талантом — она умела вызывать к себе ненависть людей, даже любящих ее. Великая княгиня Елизавета Федоровна (Элла Гессенская) навестила как‑то Царское Село и сказала сестре, что ее, императрицу, очень не любит вся Россия.

— Я тоже так думала, — отвечала Алиса. — Но теперь убедилась в обратном. Вот целая пачка писем от простых русских людей, которые видят лишь свет моих очей, уповая на одну лишь меня… А ненависть я испытываю только от столичного общества!

Правда, она не знала, что Штюрмер сам писал такие восторженные письма, якобы от имени простонародья, и через охранку рассылал их по почте на имя царицы, а она взахлеб читала: «О, мудрейшая мать Отечества… о, наша богиняхранительница…»

— Лучше б я не приезжала, — сказала Элла.

— И уезжай с первым же поездом, — ответила ей сестра…

В этом году с треском проваливалась монархическая кинопропаганда, затеянная Хвостовым. Едва лишь на экране показывалось царское семейство, как в зале раздавались смешки:

— Царь — с Георгием, а царица — с Григорием… Сначала на кинозрителей напустили полицию. В зале вспыхивал свет и следовал грозный окрик:

— Кто посмел отзываться неуважительно? Молчание. Гас свет. На экране снова возникали фигуры царя и царицы. И темноту опять оживлял людской говор:

— Царь‑то — с Георгием, а царица — с Григорием…

Кинохронику пришлось зарезать! Лето 1916 года было для царя временем вялым, пассивным, пьянственным. Лето 1916 года было для его жены периодом активным, деятельным, настырным. Словно челнок в ткацкой машине, Алиса ерзала между Царским Селом и Ставкою в Могилеве, интригуя отчаянно (шла сортировка людей на «наших» и «не наших»). Распутин утешал императрицу, что на случай революции у них есть верное средство: «Откроем фронт перед немцами, и пущай кайзер сюды придет и порядок учинит. Немцы, они люди строгие… не балуют!» Спасти могло и заключение мира. «Сазонов мне надоел, надоел, надоел!» — восклицала царица. Николай II вполне разумно доказывал ей, что отставку Сазонова трудно объяснить союзникам по коалиции. Министр иностранных дел сейчас столкнулся со Штюрмером! Штюрмер был против автономии Польши, а Сазонов стоял на том, что после войны Польша должна стать самостоятельным государством, и он все‑таки вырвал у царя манифест о «братских чувствах русского народа к народу польскому». Торжествуя, Сазонов отъехал в Финляндию, чтобы послушать шум водопадов и успокоить свои нервы.

«Я хочу выспаться», — говорил он…

Друг российских фармазонов, Проклиная Петроград, Удалился лорд Сазонов На финляндский водопад.

Нас спасает от кошмаров, Болтовни и лишних нот Ныне Бурхард Вольдемаров Штюрмер — русский патриот…

А Распутин все бубнил и бубнил о Сухомлинове:

— Старикашка‑то за што клопов кормить обязан? Ежели всех стариков сажать, так кудыть придем?

Алиса призвала к себе министра юстиции Александра Александровича Хвостова, который был родным дядей бывшего министра внутренних дел («убивца»!). Два часа подряд она размусоливала ему о невинности Сухомлинова, потом, возвысив до предела свой голос, требовала: «le veux, j'exiga quit soit libere» (Я хочу, я требую, чтобы он был освобожден).

Хвостов не соглашался: суд был, суд приговор вынес, а он не может освободить преступника.

— Почему не можете? — кричала царица. — Вы не хотите освободить, ибо об этом прошу вас я! Вы просто не любите меня.

— Но ведь у меня тоже есть моральные убеждения.

— Не нуждаюсь в них. Вы освободите Сухомлинова?

— Нет.

— Ох! Я устала от всех вас…

На место нового министра юстиции она подсадила А.А.Макарова, что был министром внутренних дел сразу после убийства Столыпина. Макарову о его назначении сообщил Побирушка, которому анекдотическая ссылка в Рязань пошла на пользу: он еще больше растолстел.

— Вы вот спите, — упрекнул его Побирушка, — а я коегде словечко замолвил, и — пожалуйста: правосудие России спасено!

— Удивляюсь, — отвечал Макаров. — Ведь я знаю, что в самом грязном хлеву империи уже откармливают на сало хорошего порося — Добровольского, и он во сне уже видит перед собой обширное корыто с невыносимым пойлом… Как ошиблась императрица! А куда смотрел Распутин, которого я ненавижу всеми фибрами души?

— Распутин, кажется, проморгал…

Узнав о назначении Макарова в министры юстиции, Гришка заревел, как бык, которого хватили обухом между рогами:

— Какая же стерва обошла здесь меня?

Макарова провели в юстицию Штюрмер с царицею, словно забыв, что этот человек — враг Распутина! Гришка слег в постель, велел Нюрке набулькать в кухонный таз мадеры и стал пить, пить, пить… Один таз опорожнил — велел наполнить второй.

— Да вить лопнешь, дядя! — сказала племянница.

— Лей… дура. Много ты понимаешь!

До себя он допустил только Сухомлинову.

— Вишь, как стряслось! — сказал, лежа на кровати в новой рубахе и разглядывая яркие носки сапог. — Я бы твоего старичка из крепости выдернул.

Да тута Макаров, анахтема, влез в юстицку, быдто червь в яблоко, а я, глупый, Добровольского‑то уже намылил, штобы проскочил без задержки…

Эхма, сорвалось!

Между Царским Селом и царскою Ставкой шло как бы негласное состязание — кто кого пересилит? Императрица свергла из юстиции А.А.Хвостова и провела в юстицию А.А.Макарова.

Тогда генералы взяли уволенного ААХвостова и сделали его министром внутренних дел. Игра шла, как в шашки: «Ах, ты сюда сходила? Ну, так мы сюда пойдем…» Распутин в эти дни сказал:

— Ша! Боле переменок не допущу. Папашка глупостей там наделает. Его, как ребенка малого, без призору одного оставить нельзя. Завтрева же мамашку настропалю и пущай в Могилев катит. Днем‑то он порыпается, а ночью, кады в постель лягут, она ему как муха взудит в уши все, что надо…

Было два часа ночи — на квартире МанасевичаМануйлова зазвонил телефон. Ванечка неохотно снял трубку.

— Кой черт меня будит?

— Не лайся. Это я. Распутин.

— А что у тебя?

— Приезжай.

— Ты один?

— Нет, тут Софка Лунц, ее завтра в больницу кладут.

— А что с нею?

— Не знаю. По женской части.

— Ладно. Приеду.

Сухомлиновой не было — ее заменяла Софья Лунц, красивая пожилая еврейка, жившая с того, что Распутин оплачивал ее любовь рублями — как уличной потаскухе.

— Что случилось? — спросил Ванечка, входя.

— У нас дикие неприятности, — сообщила Лунц. Ванечка еще никогда не видел Гришку таким растерянным, его глаза призрачно блуждали, движения были вялыми.

— Хоть беги, — сказал он. — Такие дела… Глаза б мои не глядели!

Макарова без меня провели — он и насобачил. Борька Суворин стрельбу на Невском открыл, а юстицка эта вшива взяла да арестовала — кого б ты думал?

— самого умного банкира…

Был арестован банкир царицы Митька Рубинштейн!

— А тут еще Софку в больницу кладут…

— Ну, со мною‑то все обойдется, — сказала Лунц, закуривая. — Однодва прижигания, и я снова здоровая. А вот с Митькой Рубинштейном предстоит повозиться. Шум будет страшный…

Софья Лунц легла в больницу, куда к ней повадился шляться и Распутин.

По стремянке он влезал в палату второго этажа через окно. Откуда такое пылкое нетерпение — не понимаю! Но врачи накрыли их в темноте, и санитары, мужики здоровущие, Распутина вышибли в окно, а болящую даму спустили по лестнице… Эта мадам Лунц должна — по планам Симановича — начать действовать лишь тогда, когда в министры пройдет Протопопов…

Граф Витте уже второй год лежал в могилке, а бомба замедленного действия, подложенная им под «Новое Время», сработала только сейчас. Лунц не ошиблась: шум был страшный… Прохожие на Невском проспекте услышали звон разбитых стекол — это вылетели окна в клубе журналистов и на подоконнике показалась фигура Борьки Суворина в клетчатых брюках лондонского фасона.

Прохожие шарахнулись в разные стороны, когда отважный издатель открыл трескучую канонаду из револьвера, крича при этом?

— Люди русские! У меня нет другого выхода, как иначе привлечь внимание передовой русской общественности… Жидовня поганая захватила мою газету! Слушайте, слушайте, слушайте…

Закрутилась машина полицейского сыска, и Макаров удивился, когда узнал, что акции «Нового Времени» — в руках Рубинштейна. Подпольные связи сионистов уводили очень далеко — вплоть до Берлина… Вскормленный с острия юридического копья, пеленутый в протоколы полицейских дознаний, Макаров ткнул в букву закона:

— Вот! Немедленно арестовать Рубинштейна с братьями, взять под стражу его агента, журналиста Лазаря Стембо из «Биржевых Ведомостей», который служит секретарем в германофильском салоне графини Клейнмихель, урожденной графини Келлер…

«Это дело вызвало внимание всей России, — писал Аарон Симанович. — Все евреи были очень встревожены. Еврейство устраивало беспрерывные совещания, на которых говорилось о преследованиях евреев… Я должен был добиться прекращения дела Рубинштейна, так как оно для еврейского дела могло оказаться вредным». Первым делом Симанович подцепил под локоток жену Рубинштейна и привел ее на Гороховую, где миллионерша горько рыдала, расписывая все ужасы гонений на ее бедного мужа… Она говорила:

— Страшный антисемитизм! Такого не было и при Столыпине.

— Едем! — крикнул Распутин, хватая шапку.

Царица приняла их в лазарете, еще ничего не зная. А когда узнала, что Рубинштейн арестован, у нее перекосило рот. Военная комиссия генерала Батюшина взяла дело Рубинштейна в свои руки, контрразведка Генштаба могла вытряхнуть из банкира всю душу, и тогда откроется, как она, императрица, переводила через Митьку капиталы во враждебную Германию… Запахло изменой и судами!

— Я еду в Ставку, — сказала она жене Рубинштейна. — Обещаю вам сделать все, чтобы пресечь антисемитские злодейства…

А Макаров и Батюшин уже докопались, что Рубинштейн через банки нейтральных государств выплачивал деньги кредиторам, состоявшим в германском подданстве. Он очень ловко спекулировал хлебом на Волге, искусственно создавая голод в больших городах России, он играл на международной бирже на понижение курса русских ценных бумаг, он продавал — через Персию — русские продукты в Германию, он закупал продукты в нейтральных странах и кормил ими немецкую армию… Лязгнули запоры камеры — Митька Рубинштейн встал, когда увидел входившего к нему министра юстиции.

— Александр Александрович, — сказал он Макарову, — я же ведь директор «РусскоФранцузского банка», и Россия просто не сможет воевать без меня… Я

— тончайший нерв этой войны.

— Вы… грыжа, которую надо вырезать.

— Но в Царском Селе широко известна моя благотворительная деятельность на пользу солдатских сироток. Наконец…

— Наконец, — перебил его Макаров, — сидеть в столице вы не будете. Я запираю вас в псковской каторжной тюрьме!

Макаров, сам того не ведая, нанес по распутинской банде такой удар, от которого трещали кости у самой императрицы. Она приехала в Могилев возбужденная; вот ее подлинные слова: «Конечно, у Митьки были некрасивые денежные дела, но… у кого их нету? Будет лучше, Ники, если ты сошлешь Рубинштейна в Сибирь, но потихоньку, чтобы не оставлять его в столице для раздражения евреев… А знаешь, кто его посадил? Это же так легко догадаться

— Гучков (!), которого я так страстно желала бы повесить…»

Дался ж ей этот Гучков, которого она видела не сидящим, не лежащим, а непременно повешенным. Как же ей, хозяйке земли Русской, освободить Сухомлинова и Рубинштейна? Распутин сказал:

— Чепуха! Сменим Макарова — поставим Добровольского… А что?

Выкручиваться как‑то ведь надо. Юстицка — это юстицка…

* * *

Сазонов отдыхал в Финляндии, когда Палеолог навестил министерство иностранных дел; посла принял товарищ министра Нератов, человек недалекий и крайне осторожный. Тем более было странно слышать от этого сдержанного чиновника несдержанное признание:

— Кажется, мы потеряем Сазонова…

Был зван на помощь и английский посол Бьюкенен.

— Я и Палеолог, — сказал он, — что могли бы сделать мы лично, дабы предупредить отставку Сазонова?

— Вы ничего не сделаете, — отвечал им Нератов, — ибо одно лицо, близкое к верхам, информировало меня о том, что проект указа об отставке Сергея Дмитриевича уже заготовлен.

— Какова же причина будет указана?

— Кажется, мигрень и… бессонница Сазонова.

Дипломатический мир Антанты пребывал в тревоге, которую легко объяснить. Сазонов был вроде сиделки при родах войны, Сазонову же предстояло, казалось бы, устранить ее грязный послед…

Нератов предупредил послов:

— На место Сазонова готовится… Штюрмер!

«Ах, грядущий день неведом!» — Мыслит, сумрачен и строг, Светских дам кормя обедом, Господин Палеолог.

«Здесь случилось очень быстро Много странных перемен» — Так про нового министра Пишет в Лондон Брюкенен.

Штюрмер встретил Палеолога на улице, восклицая:

— Никакой пощады злейшему врагу человечества! Никакой милости Германии! Моя горячо любимая, моя православная Русь вся, как один человек, грудью встает на борьбу с вандализмом кайзера…

Фразеология вредна. А патриотизм, как и юношеская любовь — чувство крайне стыдливое. О любви не кричат на улицах.

13. «ПРО ТО ПОПКА ВЕДАЕТ…»

Когда портфель с иностранными делами оказался в руках Штюрмера, германская пресса взвыла от восторга — царизм помахал Берлину белым флагом. Но кого угодно, а Штюрмера Антанта переварить не могла. С берегов Невы радиостанция «Новая Голландия» пронизывала эфир импульсами срочных депеш, которые подхватывала антенна Эйфелевой башни в Париже. Под страшным напряжением политики гудел электрокабель, брошенный англичанами в древние илы океанских грунтов — от барачного поселка РомановнаМурмане (будущий Мурманск) до респектабельного Лондона…

Сазонов воспринял отставку спокойно. Бьюкенен отправил в здание у Певческого моста письмо — угрожающее:

«Если император будет продолжать слушаться своих нынешних реакционных советчиков, то революция, боюсь, является неизбежной. Гражданскому населению надоела административная система, которая в столь богатой естественными ресурсами стране, как Россия, сделала затруднительным для населения… добывание многих предметов первой необходимости даже по голодным ценам».

Летом 1916 года на полях России вызревал неслыханный урожай, какой бывает один раз в столетие. Этот урожай соберут весь — до зернышка! Бабы, мальчишки и старики. Но вот куда он денется — черт его знает… Костлявые пальцы голода уже примеривались удушать детей в младенческих колыбелях.

* * *

Осознав мощное закулисное влияние Распутина на министерскую чехарду, англичане, верные своей практике, подсадили к нему шпиона. Это была изящная леди Карруп, прибывшая в русскую столицу с мольбертом и кистями, имея задание от Интеллидженс сервис написать с Гришки портрет. Всегда падкий на любую славу, Распутин охотно позировал, а леди, орудуя кистью, занималась «промыванием» Гришкиных мозгов. Слово за слово — и политическое кредо Распутина прояснилось. Он обогатил сознание леди известием, что все русские министры — жулье страшное, что царь — из‑за угла пыльным мешком трахнутый, что «царица — баба с гвоздем», а России надобно выйти из войны и устраивать внутренние проблемы.

— Чтобы народец не закочевряжился! — сказал Гришка.

Леди Карруп не мечтала о славе ВижеЛебрен или Анжелики Кауфман — портрет писался ею сознательно долго — до тех пор, пока Распутин не выбросил художницу на лестницу со словами: «Я вижу, стерва, чего ты хочешь!

Да посмотри на рыло свое — кожа да кости…» Портрет остался неокончен, и заодно с бюстом Распутина работы Наума Аронсона он дополнил небогатую иконографию Григория Ефимовича. Но это все может скорее заинтересовать искусствоведов, а мы пишем роман политический…

Мунька Головина с папиросой в зубах исполнила для Гришки мещанский романс, аккомпанируя себе на раздрызганном рояле:

Одинок стоит домиккрошечка, Он на всех глядит в три окошечка, На одном из них — занавесочка, А за ней висит с птичкой клеточка, Чья‑то ручка там держит леечку, Знать, водой поит канареечку.

Много раз сулил мне блаженство ты, Но как рок сулил — не сбылись мечты…

— Тарыбарырастабары, — сказал Распутин. — Что делать со Штюрмером, ядри его лапоть, ума не приложу. Избаловался. С бантика сорвался. Козелком решил прыгать… без меня травку щиплет!

— Господи, — вздохнула Мунька, — так сбрось его. С отчетливым стуком хлопнула крышка рояля.

— Протопопова надо скорей вздымать, — решил Гришка. — Правда, мозги у него крутятся, ажио страшно бывает. Но я его, сукина сыночка, так взнуздаю, что он света божьего не взвидит…

Были первые числа августа. Расстановка имперских сил не радовала распутинского сердца. Штюрмер — премьер и «наружный». Макаров правит в юстиции, на место «унутреннего» посадили дядю Хвостова, смещенного с юстиции, а генерал Алексеев (чтоб он костью подавился!) иконку от Распутина поцеловал, но никаких серьезных выводов для себя не сделал… Так дальше дело не пойдет.

— Клопы все. Кусачие. Чешусь я, хосподи…

До самой осени русская Ставка не ведала стратегических «сновидений» от Распутина — он был целиком поглощен делами своими, делами Сухомлинова и Рубинштейна; лишь иногда царица долбила царя по темени, чтобы он задержал Брусилова: «Ах, мой муженек, останови это бесполезное кровопролитие, почему они лезут словно на стенку?» Карпаты, утверждала она, нам ни к чему, генералы сошли с ума, министры дураки, а косоглазый Алексеев вступил в тайную переписку с Гучковым, которого давно надо повесить. В письмах царицы часто мелькали буквы — П., Р. и Б. (Протопопов, Распутин и Бадмаев); ея величество высочайше изволили подсчитать, что Гучков ровно в 40 000 000 раз хуже любого разбойника…

Математика — наука точная! Неужели?

* * *

Макаров говорил, что подкуплен был единожды в жизни — Побирушкой, устроившим его сына в институт. Министр юстиции полагал, что темные нечистые силы влияния на него не оказывают. Во всяком случае, посадив в тюрьму Митьку Рубинштейна, он нацелил свое недреманное полицейское око на Манасевича‑Мануйлова.

— Мне попалось досье на вас, милейший Иван Федорович, а вас давно требуют выдать правительства Италии и Франции.

— За что?

— За мошенничества.

— Если давно требуют, так чего ж давно не выдали?

— А я вот возьму да выдам.

— Кому — Италии или Франции?

— Пополам разорву, как тряпку…

Обыски и аресты были обычны; посадить человека стало так легко, будто прикурить от спички. Манасевич пребывал сейчас в азарте накопления. Война — удобное время для наживы, а «бараны, — говорил Ванечка, не стесняясь, — на то и существуют, чтобы их стригли». Меньше двадцати пяти тысяч рублей он не брал. Счета в банке росли, как квашня на дрожжах. Посредничая между мафией и банками, между Штюрмером и Распутиным, между Синодом и кагалом, он скоро зарвался. Как и все крупные аферисты, Манасевич попался на ерунде! Он и раньше шантажировал банки, откупавшиеся от него плотными пакетами. Сейчас он провоцировал Московский банк, который взятку ему дал, но — по совету Макарова! — записал номера кредитных билетов. Ванечку арестовали на улице Жуковского, когда он с Осипенко выходил из подъезда своего дома. Загнали обратно в квартиру, учинили обыск и нашли пачку крупных купюр с уличающей нумерацией… Отвертеться трудно — повели в тюрьму! Штюрмера в это время не было в столице. Ванечка один глаз открыл пошире, а другой плотно зажмурил, симулируя приближение «удара» (так называли тогда современный инфаркт). Арест и следствие проводили военные власти под наблюдением министерства юстиции… Распутин в ярости названивал в Царское Село — Вырубовой:

— Макаров, анахтема, погубить меня удумал! Ведь Ванька‑то моей охраною ведал… Как же я теперь на улице покажусь? Ведь пришибут меня, как котенка.

Ой, жулье… Ну, жулье!

Манасевич сел крепко, и царица кричала:

— Боже мой, что делается! По улицам безнаказанно бродят тысячи мерзавцев, а лучших и преданных людей сажают…

Манасевич прикрывал аферы Рубинштейна, он страховал царицу из самых глубоких тылов — из недр полиции, из туннелей охранки, скажи он слово — и все лопнет… Распутин был подавлен.

— Ну нет! — сказала ему императрица. — Пока Макаров в юстиции, я вижу, что помереть спокойно мне не дадут.

— Вот вишь, — отвечал Гришка, — что случается, кады министеров ты, мамка, без моего благословения ставишь…

Алиса придвинула к себе лист бумаги: «Макарова можно отлично сместить — он не за нас… Распутин умоляет, чтобы скорее сместили Макарова, и я вполне с ним согласна». Алиса рекомендовала мужу подумать над кандидатурой Добровольского, за которого Симанович ручается, как за себя; на это царь отвечал, что Добровольского знает — это вор и взяточник, каких еще поискать надо.

— Ах, господи! — волновалась царица, — Когда это было, а сейчас Добровольский живет на одном подаянии. Вор и взяточник? Но, помилуйте, фамилия Добровольских очень распространенная… Может, вор и взяточник его однофамилец?

Царь проверил и отвечал — нет, это тот самый!

Положение осложнялось. Распутин негодовал:

— Ну и жистя настала! Хотел в Покровское съездить, так не могу — дела держут. Пока Сухомлинова, Митьку да Ваньку из‑за решетки не вытяну, домой не поеду… Буду страдать!

Из Ставки вернулся в столицу Штюрмер и не обнаружил начальника своей канцелярии. Лидочка Никитина сказала:

— Закоптел Ванечка… увели его мыться.

— Кто посмел?

— Старый Хвостов указал, а Макаров схватил… Штюрмер срочно смотался обратно в Ставку, вернулся радостный, сразу же позвонил А.А.Хвостовудяде.

— Вы имели удовольствие арестовать моего любимого и незаменимого чиновника — Манасевича‑Мануйлова, а теперь я имею удовольствие довести до вас мнение его величества, что вы больше не министр внутренних дел… Ну, что скажете? Телефон долго молчал. Потом донес вздох Хвостова:

— Да тут, знаете, двух мнений быть не может. Я верный слуга его величества, и если мне говорят «убирайся», я не спорю, надеваю пальто, говорю «до свиданья», и меня больше нету…

Потом Штюрмер позвонил на квартиру Протопопова.

— Александр Дмитрич, я имел с государем приятную беседу о вас…

Подтянитесь, приготовьтесь. Вас ждут великие дела! — В ответ — молчание.

— Алло, алло! — взывал Штюрмер.

Трубку переняла жена Протопопова.

— Извините, он упал в обморок. Что вы ему сказали.

— Я хотел только сказать, что он — эмвэдэ!

— С моим мужем нельзя так шутить.

— Мадам, такими вещами не шутят… Манасевич‑Мануйлов на суде тоже не шутил.

— У кого в жизни не бывало ошибок? — защищался он. — Меня обрисовали здесь хищником и злодеем. Но моя жизнь сложилась так, что, служа охранке, я больше всех и страдал от этой охранки…

Суд присяжных заседателей признал его виновным по всем пунктам обвинения, в результате — получи, дорогой, полтора года арестантских работ и не обижайся. Ванечка зажмурил и второй глаз, симулировал «удар». Из суда его вынесли санитары на носилках… «На деле Мануйлова, — диктовала царица в Ставку, — прошу тебя надписать ПРЕКРАТИТЬ ДЕЛО…» Вырубовой она сказала:

— Просто я не хочу неприятных разговоров в Петрограде, о нас и так уже много разной чепухи болтают в народе…..Манасевича‑Мануйлова освободит Протопопов!

* * *

Из показаний Протопопова: «Распутин, которого я видел у Бадмаева, сказал, что его „за меня благодарили“… все дело случая отношений моих к Бадмаеву и Распутина к нему же, а затем к Курлову и ко мне. В это же время я услышал от Распутина фамилию Добровольского как министра юстиции. Вскоре я уехал в Москву и в деревню; приблизительно через недели три, около 1 сентября 1916 года, получил депешу от Курлова: „Приезжай скорее“.

Курлов сам и встречал Протопопова на вокзале.

— Венерикам всегда везет — езжай в Ставку.

— Паша, я боюсь… Мне так страшно!

— Не валяй дурака, — отвечал Курлов.

В вокзальном буфете октябрист взял стаканчик сметаны и булочку с кремом. Подле него сидел с унылым носом «король русского фельетона» Власий Дорошевич, похмелявший свое естество шипучими водами; он сравнил Протопопова с бильярдным шаром:

— Сейчас вас загонят в крайний правый угол.

— Но я никогда и не считал себя левым.

— Тогда все в порядке: вам будет легко помирать… При свидании с царем Протопопов увидел всю Россию у своих ног, и Николай II утвердил его в этом святом убеждении.

— Я вручаю вам свою царскую власть — эмвэдэ!

Правительство давно мучили кошмары «хвосто‑длинные очереди (хлебные, мучные, мясные, мыльные, керосинные). На первое место вставал продовольственный вопрос, удушавший бюрократство. Протопопов с темы голода все время перескакивал на евреев, но на этот раз царю было не до них — он упрямо гнул свою линию.

— Ваши связи в промышленных кругах, — говорил он, — помогут вам возродить доверие фабрикантов лично ко мне. Я вижу в вашем назначении приятное сочетание внутренней и биржевой политики. А ваша горячность меня растрогала!

— Все так неожиданно… — бормотал Протопопов.

— А как вы относитесь к Распутину? — спросил царь.

— Дай бог всем нам побольше таких Распутиных…

Эти слова были пропуском через все кордоны. Николай II умел очаровывать людей, а Протопопов очаровал царя — своей восторженностью, будто он — мальчик, получивший красивую игрушку на рождество, свечечки на елке уже зажжены, и сейчас ему, как примерному паиньке, подадут сладкое…

Возвратившись из Ставки в Петроград, он на перроне вокзала возвестил журналистам:

— Все свои силы я отдаю охранению самодержавия…

Ни одной фальшивой ноты в его голосе не прозвучало; слова Протопопова — не декларация, это естественный крик души, желавшей подпереть шатающийся трон Романовых. Затем он сделал заявление, что никакой своей политики вести не намерен — лишь будет следовать в фарватере политики кабинета Штюрмера.

— Жизни своей не пощажу, — искренно рыдал Протопопов, — но я спасу древний институт русской монархии!

В «желтом доме» на Фонтанке, где министры мелькали, как разноцветные стеклышки в калейдоскопе, царил невообразимый кавардак. Никто не знал, где что лежит. Стопы неразобранных дел росли под потолок — будто сталагмиты в доисторических пещерах.

Протопопов первым делом позвонил в клинику Бадмаева:

— Петр Александрыч, а Паша у вас?.. Паша, здравствуй, это я, Сашка!

Слушай, не дай погибнуть — спасай меня…

Курлов явился в МВД — властвовать! При нем Протопопов начал барабанить в Таврический дворец — председателю Думы Родзянке:

— Поздравьте! Я уже здесь! Я звоню с чистым сердцем! Так я рад, что стал министром внутренних дел… — Потом он обалдело сказал Курлову:

— Ты знаешь, что мне этот гужбан ответил? Он ответил: «У меня нет времени для разговоров с вами…»

— Короче, — спросил Курлов, — что ты мне предлагаешь?

— Пост товарища…

— Мы и так товарищи.

Теперь Курлов может вернуть долги Бадмаеву.

— Паша, возьмешь на себя и департамент полиции?

— Давай, — согласился Курлов. — А ты не боишься, что за мои назначения Дума тебе все зубы выломает?

— Мне на них наплевать! Кстати, Паша, подскажи мне хорошего портного.

Хочу сшить себе узкий в талии жандармский мундир…

Помимо мундира, его заботило издание собственной газеты «Русская Воля».

Плеханов, Короленко и Максим Горький сразу отказались сотрудничать с ним, из «китов» остались только Амфитеатров и Леонид Андреев. Первый номер протопоповской газеты целиком был посвящен ругательствам по адресу самого же создателя этой газеты. Протопоповская газета смешала с дерьмом…

Протопопова!

— Амфитеатрова выслать, — распорядился министр (А.В.Амфитеатров открыл протопоповскую прессу статьей, которая представляла собой бессмысленный набор слов. На самом же деле она была замаскированной криптограммой. Из первых букв каждого слова складывалась фраза с требованием отставки Протопопова!).

— Это глупо, — вмешался Курлов. — Вот Столыпин, бери с него пример… Когда на него нападали в печати, он отмалчивался. И никогда не пытался мстить. А если его подчиненные делали это за него, он бранил подхалимов и защищал своего обидчика.

— Столыпин передо мною — пешка! Курлов даже оторопел:

— Сашка, ты на стенку лезь, но на потолок не залезай…

«Когда после моего назначения Распутин сказал мне по телефону, что теперь мне негоже водиться с мужичонком, я ему ответил, что он увидит — я не зазнаюсь. Но ставленником его себя не чувствовал, продолжая с ним встречаться у Бадмаева, как прежде; чужой при дворе, не имея никаких связей, какие были у других, я не заметил, что моею связью был Распутин (а значит, Вырубова и царица), пока царь… не почувствовал, что я стал любить его как человека, так как среди большого гонения я встречал у него защиту и ласку; он на мне „уперся“, как он раз выразился мне. Он говорил, что я его личный выбор: мое знакомство с Распутиным он поощрял. Бадмаев и Курлов звали меня на эти свидания (с Распутиным), и я ездил не задумываясь — я знал, что его (Распутина) видят многие великие люди» — так писал о себе Протопопов… Но, признав влияние Распутина, он никогда не сознался, что Симанович держал на руках его векселя, которые надо оплачивать. Протопопов устраивал обмен пленных — за одного еврея, попавшего в немецкий плен, выдавал трех немецких солдат! В этот абсурд трудно поверить, но так и было. Протопопов надоел царю со своим постоянным нытьем о «страданиях умной и бедной нации», из кабинетов МВД было не выжить еврейские делегации, раввины и банкиры наперебой рассказывали, как им трудно живется среди антисемитов…

Курлов орал на министра, как на сопливого мальчишку:

— Дурак! Что ты опять глаза‑то свои закатил? Посмотри хоть разок на улицы

— там в очередях готовы разодрать тебя за ноги. Пойми, что пришло время крови. Пока не поздно, уничтожь «хвосты» возле лавок… Надо наделить крестьян землей, хотя бы для этого пришлось пожертвовать ущемлением прав дворянства. (О, как далеко пошел Курлов в страхе своем!) Перестань ковыряться с жидами, а срочно уравняй права всех народов России. (Смотрите, как он зашагал!) Иначе нас с тобой разложат и высекут… Или ты не видишь, что разгорается пожар революции?

А в кулуарах Таврического дворца, поблескивая лысиной и стеклами пенсне, бродил язвительный сатир Пуришкевич, отзывая под сень торжественной колоннады то одного, то другого депутата, и, завывая, читал им свои новые стишки — о Протопопове:

Да будет с ним святой Георгий!

Но интереснее всего — Какую сумму взял Григорий За назначение его?

Это поклеп! Протопопов был, пожалуй, единственным министром, который был проведен Распутиным бескорыстно — без обычной мзды. Сейчас он подсчитал, что подавление революции будущего обойдется государственной казне всего в четыреста тысяч рублей…

— Так дешево? — не поверил царь.

— Ни копейки больше, — отвечал Протопопов. Придворные называли его, как попугая, Протопопкой, а серьезные академические генералы в Ставке — балаболкой. По рукам публики блуждали тогда анонимные стихи:

Ах, у нас в империи от большого штата Много фанаберии — мало результата:

Гришка проповедует, Аннушка гадает…

Про то Попка ведает, про то Попка знает!

Бадмаев в это время подкармливал Протопопова каким‑то одуряющим «любовным фильтром» (что это такое — я не мог выяснить), и министр валялся в ногах царицы, глядя на нее сумасшедшими глазами старого потрепанного Дон Жуана, потом он бросался к роялю и — великолепный пианист! — проигрывал перед женщиной скрябинские «Экстазы», рвущие ей нервы…

* * *

Из камеры Петропавловской крепости царь перевел Сухомлинова в палату психиатрической больницы, откуда было легче отдать его «под домашний арест». Генерал Алексеев сказал государю:

— Ваше величество, а вы не боитесь, что толпа с улицы ворвется в квартиру и растерзает бывшего министра?

— К нему будет приставлен караул…

В жилище Сухомлиновых вперлись вечером сразу девять солдат с винтовками, попросили стакан и дружно хлестали сырую воду из‑под крана.

Екатерина Викторовна с презрением сказала:

— Что вы мне тут водопой устроили, как лошади? Солдаты неграмотно, но вежливо объяснили:

— Войди в наше положение. Вечером крупы тебе насыплют доверху.

Трескаешь, ажно в башке гудеж. Оно ж понятно — пишшия‑то не домашня, казенна. Без воды у нас все засохнет и кишки склеятся!

Сухомлинова позвонила в МВД Протопопову.

— Это выше моих сил! — сказала она. — Всю квартиру завоняли махоркой и портянками… Неужели мой супруг убежит?

Протопопов лично навестил арестанта, наговорил ему любезностей и выставил караул на лестницу, чтобы не мешал жить. Когда министр удалился, чета Сухомлиновых в строгом молчании пила чай, и абажур отпечатал на скатерти розовый круг. Екатерина Викторовна, поджав губы, тонкими пальцами с крашеными ногтями положила себе в чашечку два куска сахара.

— Я забыла сказать, — с расстановкой произнесла она, хмуря густые брови,

— за то, что ты сидишь со мною и пьешь чай не в крепости, а дома, за это ты должен благодарить Распутина.

Старик тихо и жалко заплакал: он все понял.

— Боже мой, — бормотал, — какой позор… Ах, Катя! Жена следила, как тают в чашке куски рафинада.

— Ты, — сказала она, не глядя мужу в глаза, — должен хотя бы позвонить Распутину и в двух словах… поблагодарить.

— Избавь! Этого я никогда не сделаю…

Распутин говорил в эти дни: «Осталось Рубинштейна вызволить, тады и отдохнуть можно, а то юстицка замотала меня!» До его слуха уже долетали возгласы с улиц: «Долой Штюрмера, долой Протопопова!» Штюрмера свалить было нетрудно, пихни — и брякнется, а Протопопова уже невозможно… Пока Екатерина Викторовна пила чай со старым оскорбленным мужем, Гришка хлебал чай с Софьей Лунц; он долго молчал, что‑то думал, потом показал ей кулак:

— Вот ена, Рассея‑то, где! И не пикнет…

Date: 2015-07-25; view: 327; Нарушение авторских прав