В) Общая усталость от войны

Пессимизм русского генералитета сочетался с чудовищной усталостью России от войны. Эта усталость порождала сомнения в ее справедливости. Один русский солдат говорил: «Очень мне эта война не по нутру пришлась. Ну там ранят, али смерть, али калечью заделают – не в том сила. Кабы мне знать, в чем толк‑то, из‑за чего народы, такие мирные, передрались?» «Осень третьего года войны, – пишет Ольденбург, – была порой упадочных настроений. Кампания 1916 года обошлась русской армии в два миллиона человек – притом пленные в этой цифре составляли уже не 40 проц., как при великом отступлении, а всего 10 проц. С западного фронта доходили вести о таких же тяжелых потерях, о таком же „топтании на месте“. Казалось, что войне не будет конца. Никакая пропаганда не могла преодолеть этой усталости от войны, побороть ее – на известный срок – могла только железная дисциплина, только строгая цензура. Только царская власть, только твердая власть могла сдержать, затормозить это явление распада. Россия была больна войной. Все воюющие страны в разной степени переживали эту болезнь. Но русское общество, вместо того чтобы осознать причины неудачи, прониклось убеждением, будто все дело – в недостатках власти»[309].

Расходы на войну были огромными: если в 1914 году Россия тратила на военные расходы 1655 млн. рублей, то в 1915 году эта цифра равнялась 8818 млн. рублей, а в 1916 году‑14 573 млн. рублей[310]. Все это тяжелым бременем ложилось на плечи народа. «К осени 1916‑го года тяготы войны ощущались уже всем населением России. Особенно сильно они чувствовались необеспеченными классами, деревней и рабочими. Мобилизация вычерпала до 15‑ти миллионов взрослых мужчин, не считая двух с половиной миллионов, которые были заняты работой, необходимой для обороны, на заводах, на ж.д., при общественных организациях и т. д. В сельском хозяйстве начались ощущаться недостатки рабочих рук», – писал генерал‑майор П. П. Петров[311].

В армии стали появляться недовольные настроения, как в 1915 году. В конце 1916 года в одной из дивизий 34‑го корпуса, которым командовал генерал Скоропадский, из‑за неподвоза продуктов произошел бунт. Солдаты говорили: «Держите нас в окопах, гоните в атаку, жрать не даете». «В этих словах, писал полковник Кочубей, – уже чувствовалась солдатская наглость, но и на этот раз – личным воздействием генерала Скоропадского – вопрос был мирно ликвидирован»[312].

Можно с уверенностью сказать, что фронт во многом держался за счет святости царского имени, за счет чувства долга перед Царем. Пока Царь оставался на престоле, армия воевала.

Генерал П. Н. Краснов писал после революции на чужбине: «Теперь, когда поругано имя Государево, когда наглые, жадные, грязные, святотатственные руки роются в дневниках Государя, читают Его интимные, семейные переживания, и наглый хам покровительственно похлопывает Его по плечу и аттестует, как пустого молодого человека, влюбленного в свою невесту, как хорошего семьянина, но не государственного деятеля, – быть может будет уместно и своевременно сказать, чем Он был для тех, кто умирал за Него. Для тех миллионов „неизвестных солдат“, что умерли в боях, для тех простых Русских, что и по сейчас живут в гонимой, истерзанной Родине нашей. Пусть из страшной темени лжи, клеветы и лакейского хихиканья раздастся голос мертвых и скажет нам правду о том, что такое Россия, ее Вера православная и ее Богом венчанный Царь»[313].

Как писал историк А. А. Керсновский: «Целей войны народ не знал. Сами „господа“, по‑видимому, на этот счет не сговорились. Одни путано „писали в книжку“ про какие‑то проливы – надо полагать, немецкие. Другие говорили что‑то про славян, которых надлежало то ли спасать, то ли усмирять. Надо было победить немца. Сам немец появился как‑то вдруг, неожиданно. За десять лет до того откуда‑то взялся японец, с которым тоже надо было воевать… Какая была связь между всеми этими туманными разговорами и необходимостью расставаться с жизнью в сыром полесском окопе, никто не мог себе уяснить. Одно было понятно всем – так приказал Царь. К царствующему Императору народ относился безразлично, но обаяние царского имени стояло высоко. Царь повелел воевать – и солдат воевал»[314].

Большие изменения произошли и в офицерском корпусе. Огромные потери заставляли пополнять офицерские кадры наспех. Офицерами часто становились случайные люди, призванные в армию по неволе, а то и просто враги трона. По выражению одного из современников, «появилось много офицеров, в которых не было ничего офицерского, кроме погон». Пропали строгость и достоинство офицерской формы, которая начинала подгоняться каждым офицером по‑своему. Появились френчи на английский манер, уродливые стеганые зипуны и кофты. Все это крайне негативно влияло на армию в целом.

Здесь следует сказать о христианском восприятии Императором Николаем II этой невиданной войны, как Промысла Божьего. Мы уже писали, что Государь почти каждый день посещал церковь, кроме того, постоянно присутствовал на общих молебнах в войсках, в день Святой Пасхи христосовался с воинами Личного Конвоя. В его дневниковых записях и письмах к Государыне той поры мы постоянно встречаем свидетельства глубокой православной веры Императора‑Воина. «Удостоился приобщиться Святых Тайн», «поехал на освящение красивой небольшой церкви», «заехал поклониться иконе Остробрамской Божьей Матери», «был у всенощной», – встречаем мы постоянно в личных бумагах Государя. 30 мая 1916 года Государь записал в своем дневнике: «Около 10 часов пошел с Алексеем в церковь; обедня кончилась и икона Владимирской Божьей Матери была вынесена на площадку против моего дома и здесь был отслужен молебен. Затем все начали прикладываться. Когда мой доклад окончился – икону понесли на станцию – она посетит войска Западного фронта»[315].

Эта глубокая вера в Бога давала Императору силы и уверенность в победном завершении войны. Но как разительно отличалась его искренняя вера от формальной обрядности большинства окружавших его лиц! Уверенность Царя в победе основывалась на уповании в милость Божию; пессимизм военных – на неуверенности в собственных силах. «В Ставке нет ни одного человека, – писал князь Н. Д. Жевахов, – способного понять глубокую натуру Государя. Если не всеми, то значительным большинством религиозность Государя объясняется „мистикой“, и люди, поддерживающие веру и настроения Государя, – в загоне… Государь не только одинок и не имеет духовной поддержки, но и в опасности, ибо окружен людьми чуждых убеждений и настроений, хитрыми и неискренними. На этом гладком фоне, полированном внешней субординацией, где все, казалось, трепетало имени Царя, все склонялось, раболепствовало и пресмыкалось, шла закулисная, ожесточенная борьба, еще более ужасная, чем на передовых позициях фронта… Там была борьба с немцами, здесь – борьба между „старым“ и „новым“, между вековыми традициями поколений, созданными религией, – и новыми веяниями, рожденными теорией социализма; между слезами и молитвами и тем, что нашло такое яркое отражение в словах протопресвитера Шавельского, сказанных им о крестном ходе: „Некогда заниматься пустяками“. Я осязательно почувствовал весь ужас положения и тем больше, что самая война мне казалась ненужной и, сама по себе, являлась победою „нового“, к чему так неудержимо стремились те, кто ее вызывал, и за которыми так легкомысленно шли все, отвернувшиеся от старого»[316].

Date: 2015-07-25; view: 378; Нарушение авторских прав