Основы имперской организации

Гибель ханьской державы, просуществовавшей почти без перерыва в течение четырех столетий, не поколебала сложившихся в ту эпоху традиций государственного управления. Со времен Цинь Шихуана феномен имперской государственности наложил глубокую печать на весь облик общества и цивилизации в Китае. Не забывая, что ханьская империя явилась продуктом полутысячелетнего развития древнекитайского общества, вобравшим в себя богатейший политический опыт предшествовавших веков, по необходимости ограничимся очерком институционных основ ханьского государства как таковых.

Прежде всего, что такое империя? Предложенное в начале XVIII в. французом Г. Жераром определение империи как большого государства, населенного разными народами (в противоположность царству, которое меньше по размерам и этнически однородно), все еще, несмотря на его очевидную условность, пользуется популярностью в справочной литературе. Хотя понятию «империя» не суждено, вероятно, обрести полную меру научной строгости, нельзя исключить возможность выделения, в рамках общей типологии политических систем, специфически «имперских» черт государственной организации.

В поисках таких черт удобно исходить из понятия, получившего самостоятельную жизнь, но производного от слова «империя» и притом семантически призванного выражать сущность «имперского» начала – понятия империализма как ориентации государства на безграничную экспансию и его способности к ней, пусть чисто потенциальной. Хорошо известные амбиции китайских императоров произрастали не на пустом месте. За ними стояло реальное превосходство империи над сопредельными народами в организации государственного аппарата и армии, мобилизации природных и человеческих ресурсов, культурной унификации. До известных пределов существование рассматриваемой нами государственности отнюдь не являлось тормозом экономического и социального прогресса. Благодаря внедрению передовых методов агротехники производительность земледелия за три первых столетия ханьского правления повысилась примерно на 25% [Уцуномия, 1955, с. 314]. Ханьский период стал временем повсеместного распространения железа и водоподъемного колеса, изобретения бумаги, значительного совершенствования ткацкого станка.

Необходимой предпосылкой преимущества империи в мобилизации ресурсов являлась автономность целей имперской политики и, шире, независимость имперской организации от локальных традиций, конкретной социокультурной среды на местах. Это не значит, что китайская империя могла расширяться беспредельно или существовать где угодно. Ее экспансия была заключена в довольно жесткие границы, установленные тем, что для Китая можно было бы назвать имперской фазой технологии (понимая технологию в широком смысле – как всякое мастерство и навык). Можно дать краткое, но полное определение производственного базиса этой фазы: интенсивное земледелие при ручном труде. Отсюда проистекает и необычайная устойчивость китайской империи, и ее историческая ограниченность. Империя являла собой тип государства, который наиболее соответствовал данному типу хозяйствования, сложившемуся на равнине Хуанхэ и низменностях юга. Можно сказать, что империя была прежде всего фактом хозяйственной экологии в том смысле, что высокая интенсивность земледелия и господство ручного труда были двумя разными следствиями единой экологической ситуации в китайской деревне, ограниченности ресурсов и демографического давления. Вторгавшиеся в империю кочевники, желая закрепиться во внутреннем Китае, уже из военно‑стратегических соображений не могли не считаться с производственным базисом империи и вместе с ним с традициями имперской государственности. И наоборот, северные степи и горные районы юга остались камнем преткновения для древних и средневековых китайцев. Разумеется, влияние экологического фактора на развитие общества, на течение древней и средневековой истории Китая было сравнительно велико.

Знающий постоянство становится мудрым, мудрый становится справедливым, а кто справедлив, становится государем. Государь следует Небу, Небо следует Дао, а Дао вечно.

«Дао‑дэ цзин»

Невозможность свести имперскую организацию к тому или иному типу общества на местах при отсутствии противостояния между периферией и центром составляет исторический удел китайской империи. Одним из выражений этой особенности является специфическая двуплановость, двойственность имперского уклада, заявляющие о себе, помимо всего прочего, в том своеобразии имперского законодательства, о котором исследователь ханьского права Д. Хулсвэ пишет: «Ханьские законы – продукт двух течений мысли: архаической, проникнутой магико‑религиозными понятиями „первобытного общества“, и крайне деловитой (matter‑of‑fact), чисто практической и политической, руководствующейся главным образом интересами государства» [Hulsewe, 1955, с. 5]. Добавим, что имперская традиция не просто охватывала две указанные А. Хулсвэ формы миросознания, но была нацелена на их синтез. Паралогическое единство сакрального и профанного составляло исходный и конечный пункт китайской мысли. Империя же в глазах ее идеологов была проявлением космического и притом сакрального порядка, вечного, всепроницающего и необозримого. Каждая деталь, каждая часть устройства империи до последнего уезда и административной инстанции имела небесный прототип и занимала особое место в иерархии мироздания. Религиозный смысл имперского порядка воплощался не только и не столько в императорских культах, сколько в ее мироустроительных жестах, в самой «божественной планиметрии» ее административного контроля.

Организующим центром и средоточием космического всеединства являлась императорская персона, чья божественная ипостась пребывала в той точке рядом с Полярной звездой, вокруг которой вращалась небесная сфера. Слово «император», впрочем, плохо передает всю религиозную и мистическую глубину китайской идеи верховной власти. Предложенный некоторыми синологами термин «теократ», пожалуй, более точен, хотя не совсем приемлем с литературной точки зрения. Особа императора была окутана покровом великого таинства, рождавшего чувство подлинного религиозного трепета и благоговения. Император, и только он – «Единственный», «Верховный Владыка» для членов царствующего дома и «Сын Неба» для всего мира¹ – обладал дарованной ему Небом беспредельной властью над миром, выполняя функции посредника между земным и небесным, регулятора вселенской гармонии. Мироустроитель, источник жизни и благоденствия всего сущего, он подчинял все и вся своей воле («как ветер пригибает траву») необоримой силой своего внутреннего совершенства, или дэ. Соответственно всякое неповиновение и малейший признак непочтительности к императору расценивалось как святотатство, грозившее ввергнуть вселенную в хаос.

Поскольку власть императора была в известном смысле «не от мира сего», управлять в императорском Китае, по сути, отнюдь не значило «употреблять власть» и еще менее – заниматься административной деятельностью. Управление приравнивалось к священнодействию, утверждавшему вселенский порядок. Когда власть императора находилась в согласии с действием божественной силы дэ, все в мире, повинуясь глубинному зову «естественной мощи» самодержца, осуществлялось как бы само собой, без принуждения и вмешательства извне. В категориях традиционной политической культуры Китая император должен править, «предоставляя мир самому себе», что отнюдь не означало его отказа от ответственности и руководства. Напротив, он должен был направлять движение мира до последней его частицы, но ему не следовало разменивать свою высшую беспристрастность на суету административной рутины. По существу, управление сводилось к ряду формальных жестов, а подлинно добродетельному правителю для умиротворения Поднебесной было достаточно «сидеть лицом к югу, и только».

Мы подошли к проблеме ритуализма как идеологической основы имперской государственности в Китае. Известная необъяснимость ритуала, суть которого недоступна логицизму языка, определена тем, что ритуал сообщает о высшей целостности бытия. Жить по ритуалу – значит жить в сродстве с иным и даже противоположным. Интересное проявление ритуалистического миросозерцания в практике китайской империи мы встречаем, например, в обычае издавать указы о привлечении ко двору «мужей, живущих в горных ущельях» и отстранении тех, кто «ослепляет поверхностным блеском». Этой особенности имперской политики родственна апелляция имперской власти к «гласу народа» при отсутствии органов, его представляющих. Под народом в данном случае следует понимать анонимную стихию народной жизни, и недаром глас народа искали в народных песнях, для сбора которых ханьские правители учредили специальную палату. Очень высоко ценились детские песенки (ведь дети непосредственнее взрослых), и ханьские летописцы не упускают случая процитировать их в качестве едва ли не самого весомого комментария к событиям. Авторы раннедаосского трактата «Тайпин цзин» специально рекомендуют правителю собирать суждения наиболее далеких от власти людей – рабов, а также «варваров Запада и Востока» [Kaltenmark, 1979, с. 26].

Реки и моря потому могут властвовать над равнинами, что они способны стекать вниз. Поэтому они властвуют над равнинами. Когда мудрый человек желает возвыситься над народом, он должен ставить себя ниже других. Когда он желает быть впереди людей, он должен ставить себя позади других. Поэтому хотя он стоит над народом, но для народа он не в тягость; хотя он находится впереди, народ ему не вредит. Поэтому люди с радостью его выдвигают и от него не отворачиваются. Он не борется, благодаря чему он в мире непобедим.

«Дао‑дэ цзин»

Санкция такого «народа» носила, разумеется, чисто символический характер, но она и нужна была только как символ вселенской связи вещей, подобно тому как Небо откликалось на проступки императора стихийными бедствиями, а за добродетельное правление посылало богатый урожай.

Хранимая ритуалом «духовная встреча» несоизмеримого, возвращающая к первозданному состоянию «великого единства», – главная мифологема китайской империи. Эта мифологема имела очень древние истоки, но с середины I тысячелетия до н. э. она стала мистифицированным истолкованием империи как факта хозяйственной экологии и именно поэтому, как ни странно, союзницей чисто профанной теории государства. В китайской традиции парадигмой человеческого существования и общественной жизни выступала всеобщность мирового дыхания (фэн) или водного потока (лю), отдельные частицы которого, захваченные общим движением, свободно взаимодействуют между собой и в этом взаимодействии определяют себя. Ханьский мыслитель Ян Сюн уподоблял вселенский Путь‑дао реке, несущей в себе все сущее [Ян Сюн, 1956, с. 9].

Искусство политики традиционно сравнивалось в Китае с умением управлять водной стихией: не нужно прилагать усилий, чтобы заставить водный поток течь в том направлении, куда он стремится по своей природе, но горе тому, кто попытается преградить ему путь. В управлении государством, таким образом, есть свои незыблемые законы, которые никому, в том числе и правителю, не дано преступать; но их осуществление исключает принуждение, ибо они вкоренены в природе самих вещей.

Образ императора как теократа и морального руководителя, простирающего над миром «небесную сеть» неосязаемых, но нерушимых законов божественной планиметрии империи, выдает ориентацию имперского порядка не на общество, которое остается погруженным в совокупное движение космоса, а на производственный уклад аграрных общин. Именно законы сельскохозяйственного производства были действительным прообразом «небесных законов» империи, что позволяло имперской элите, переставив местами причину и следствие, объявлять империю необходимым условием экономического воспроизводства. Крестьяне не нуждались в указании, когда начинать весенний сев, но делать это в китайской империи можно было только после специального правительственного указа.

Поскольку эксплуатация аграрных общин требовала минимальных усилий, правящая верхушка могла пропагандировать идеал «управления недеянием» и оправдывать свое привилегированное положение ссылкой на свой моральный авторитет. В основе имперской идеологии в Китае лежал культуроцентризм, вдохновленный универсальной оппозицией «культуры» и «невежества» высоконравственных «управляющих» и темной массы «управляемых», не понимающих и не способных понять смысла ритуалистического поведения. «Срединная империя» была прежде всего «мифом империи», призванным скрывать паразитизм ее властей. Подчеркнем, что мистический ореол достался императорскому Китаю не просто в качестве «пережитка» архаической эпохи. Он сознательно культивировался правящими верхами Хань, до предела усилившими сакральные и магические коннотации императорской власти. Именно религиозный авторитет императора был главной цементирующей силой имперской государственности, и впоследствии он не раз обеспечивал выживание имперской идеи в те моменты, когда ее конкретные исполнители терпели банкротство. Но именно потому, что сила имперского ритуализма зависела не от субъективных усилий ее идеологов, а определялась объективными условиями существования империи, увлеченность мистикой вселенского «умиротворения» не мешала деятелям империи с редким хладнокровием разрабатывать технику государственного управления, руководствуясь только утилитарным критерием эффективности самодержавной власти правителя.

В ханьскую эпоху мы застаем уже весьма сложный и развитый государственный аппарат, подробный разбор которого занял бы слишком много места. Ограничимся кратким обзором его состояния в позднеханьский период.

Практическое управление империей было вверено чиновникам, которые, считаясь только исполнителями воли государя, стояли неизмеримо выше простонародья – пассивного, безликого объекта имперской политики. Деление на чиновников и простолюдинов, «управляющих» и «управляемых» стало фундаментальным для цивилизации императорского Китая. Два принципа лежали в основе деятельности имперской бюрократии. Первый – унификация всех сторон общественной жизни, начиная с денег и кончая шириной оси повозок. Как явствует из найденного в Хубэе «предписания наместника области Нань», относящегося к циньскому времени, искоренение «местных обычаев», т. е. внедрение единых критериев административной практики, власти древнекитайской империи считали своей первоочередной задачей. Вторым принципом являлась не менее строгая субординация внутри государственного аппарата. Чиновничество было разбито на 18 рангов, определявшихся размерами (условными) их годового жалованья – от 10 тысяч до 100 даней зерна. Педантичный иерархизм служебной лестницы распространялся и на быт чиновников, включая одежду, утварь, экипажи, поклонение предкам и т. д.

Имперская бюрократия безраздельно доминировала и в политической, и в экономической, и в интеллектуальной жизни ханьского общества, сумев устранить из сферы большой политики даже армию. Успехи бюрократического контроля кажутся тем более значимыми, что достигнуты они были сравнительно малыми силами. По некоторым данным, число служащих в позднеханьской империи составляло 145 419 человек, т. е. около трети процента ее населения. Впрочем, это стабильная цифра для императорского Китая, обусловленная ограниченностью производственного потенциала аграрной империи.

Традиционным являлось деление столичных органов управления на две неравные части: «внешний двор», представлявший собственно администрацию империи, и «внутренний двор», ведавший делами царствующего дома. В аппарате «внешнего двора» насчитывалось примерно впятеро больше штатных единиц, чем во «внутреннем». Формально высшей чиновничьей должностью в позднеханьский период считался пост «Великого наставника» (тай фу). Назначали на эту должность, однако, нерегулярно (обычно в связи с вступлением на престол нового императора), и большого значения, даже в пределах дворца, она не имела. Во главе чиновничьей пирамиды стояли сановники, именовавшиеся «тремя гунами» (сань гун). Наибольшими полномочиями среди них был наделен «Великий маршал» (тай вэй), который, согласно ханьским статусам, должен был «помогать императору в правлении». По существу, тай вэй выполнял функции первого советника и осуществлял общий надзор за состоянием государственных дел, особенно по части официальных культов и церемоний. Он также считался ответственным за действия Неба, и во II веке неблагоприятные природные знамения обычно влекли за собой его отставку. Чуть ниже тай вэя стоял «Глава подданных» (сы ту), ведавший в основном административными делами и заодно контролировавший своих коллег. Для обсуждения важных государственных дел в канцелярии сы ту устраивали общие совещания высшего чиновничества, собиравшие до нескольких сотен человек. Последний из «трех гунов» – «Управляющий работами» (сы кун) – занимался «делами Земли», т. е. разного рода строительными работами в империи, и, кроме того, считался помощником сы ту. Каждый из «трех гунов» имел под своим началом по три ведомства во главе с министрами (цин) – ведомства чинов, церемоний, дворцовой гвардии, судебное, внешних сношений, казначейство и пр. К «трем гунам» примыкали пять высших военных чинов во главе с «главнокомандующим» (да цзянцзюн).

Известно, что консолидация бюрократического аппарата предполагает его усложнение и раздробление. При этом бюрократия склонна превращаться из средства управления в самоцель, что заставляет центральную власть искать эффективные формы контроля регулярной администрации и в конечном счете – новые каналы административного контроля. Так поступали и ханьские правители, с самого начала учредившие при дворе штат цензоров, которые осуществляли надзор за всеми чиновниками и ведали подачей документации трону. В позднеханьский период главенствующее положение в цензорате занимал «Дворцовый канцлер по делам цензората» (юйши чжун‑чэн), чье ведомство носило название Орхидеевой палаты. С I в. до н. э. все возрастающую роль в государственном управлении стала играть Палата документов (шан шу), выполнявшая функции личного секретариата императора. Располагавшаяся непосредственно в императорском дворце Палата документов ведала аттестацией чиновников, подачей докладов на высочайшее имя, подготовкой императорских эдиктов и т. д. С воцарением позднеханьской династии Палата документов разрослась в систему из шести отделов и трех специальных служб. Советники называли ее «Полярным созвездием», т. е. средоточием всей администрации. Концентрация власти в руках руководителей Палаты документов побудила позднеханьских императоров принять контрмеры. С конца I в. в штате помощников Великого наставника появился служащий, контролировавший деятельность Палаты документов со стороны «трех гунов».

Благородный правитель непременно должен иметь усердных прямодушных слуг. Верхи должны иметь подчиненных, которые говорят правду в глаза. Когда в продолжительном обсуждении мнения правителя и советников расходятся, то правитель должен почтительно слушать, когда говорят правду в глаза. Именно в этом случае правитель будет долго жить и сохранит страну.

Date: 2015-07-25; view: 305; Нарушение авторских прав