Парк в пустоте

На следующий день в одиннадцать часов по земному времени должен был начаться первый самостоятельный полет «Геи». В подковообразном зале рулевого управления в ожидании этой торжественной минуты собралось почти три четверти экипажа.

Астрогаторы Тер‑Аконян, Сонгграм, Гротриан и Пендергаст, главные конструкторы Ирьола и Утенеут, атомники, механики, инженеры и техники по очереди переходили от одного аппарата к другому; контрольные лампочки утвердительно мигали, как бы отвечая на заданные вопросы. У передней стены, выполненной из цельной отполированной каменной плиты, возвышался главный пульт управления. Закончив подготовку, астронавты сняли с него защитный чехол, и мы увидели маленький черный пусковой рычаг, которого еще не касалась ничья рука. Повернуть этот рычаг должен был Гообар. Мы ожидали его с минуты на минуту; однако уже пробило одиннадцать, а ученый все не появлялся. Среди астрогаторов было видно некоторое замешательство; наклонив друг к другу головы, они стали перешептываться. Наконец старший из них, Тер‑Аконян, связался с рабочим кабинетом профессора.

Поговорив с минуту, старик прикрыл рукой микрофон и негромко сказал окружавшим его астрогаторам:

– Забыл...

Это слово, передававшееся из уст в уста, вызвало легкий шум, который прокатился по всему залу. Тер‑Аконян говорил что‑то еще, но так тихо, что, даже стоя в одном из первых рядов, я ничего не слышал. Отложив трубку, первый астрогатор погладил бороду и произнес:

– Немного терпения. У него возникла какая‑то идея; ее необходимо записать. Через пять минут он будет здесь.

Прошло не пять, а все пятнадцать минут. Наконец за стеклянной перегородкой, у лифта, загорелся свет, раскрылась дверь и вошел или, вернее, вбежал Гообар; вероятно, он хотел наверстать упущенное по его вине время. Увидев зал, заполненный людьми, которые широко расступались, освобождая для него дорогу, он склонился, будто удивившись столь многочисленному собранию, и направился прямо к астрогаторам, помаргивая. Гообар нарушил весь распорядок торжественного события, потому что прежде чем Тер‑Аконян успел сказать хоть слово – а по выражению его лица и по тому, как он поглаживал бороду, я догадался, что он собирается произнести речь, – Гообар, перепрыгивая через три ступеньки, поднялся на возвышение, спросил у стоявшего к нему ближе всех Ирьолы: «Это?» – и поспешно передвинул рукоятку.

Все лампы в зале начали постепенно гаснуть, вспыхнули бегущие длинными рядами по стенам прямоугольники; в каждом таком оконце на цветном фоне вздрагивала черная игла; над нами послышалось слабое жужжание автоматов, корпус корабля чуть заметно дрогнул, и лобовая стена раздвинулась, открывая экран с бездонной пустотой, скоплениями звезд и – на переднем плане – светящейся объемной схемой «Геи», похожей на пылающий остов рыбы, нацеленный в мрак. По мере того как волны, излучаемые автоматами, управлявшими всеми процессами на корабле, включали пусковые реле, трансмиссии, группы гелий‑водородных реакторов и главные системы взлетно‑посадочных устройств, в глубине схемы вспыхивали розовым светом тысячи нитей.

Гообар – его темная фигура четко вырисовывалась на фоне звездного неба – спустился с возвышения, отошел в сторону и, покашливая, словно спрашивал себя: «Что же я тут натворил?» Когда вновь зажглись яркие светильники на стенах зала, все стали искать профессора, но великий ученый исчез, ускользнув, вероятно, в ближайший лифт, а оттуда – в свою лабораторию.

Теперь Ирьола и Тер‑Аконян заняли его место у пульта управления. Плавно и величественно «Гея» сходила с орбиты, которую она покорно описывала вокруг Земли с момента своего создания. Развернувшись по широкому кругу, она устремилась за пределы притяжения нашей планеты. На ярко светящейся схеме было видно, как из осевых дюз вытекает ровная струя атомных газов. Корабль начал маневрировать в космическом пространстве. Решив, что лучше будет наблюдать за этими маневрами со смотровой палубы, я направился к лифту; впрочем, не я один – исход любопытных был массовый.

Выйдя на палубу, я, однако, подумал, что людей там немного; это впечатление создавалось из‑за ее размеров: смотровая палуба была длиной в 550 метров, а поскольку их было две, то, если бы все население корабля разместилось на палубах в один ряд, люди стояли бы друг от друга на расстоянии пяти метров.

«Гея» то ускоряла ход, то тормозила, поворачивала то влево, то вправо, поднималась и спускалась и снова начинала скользить по все более сужающейся спирали. Все эти маневры, плавные или резкие, едва ощущались, и только небо иногда вращалось каким‑то удивительным образом и так быстро, что звезды преображались в сверкающие вихри, между которыми мчались, словно два пылающих факела, ртутно‑белая Луна и голубая Земля. Через несколько минут у меня закружилась голова от этих «звездных фейерверков» и «звездопадов», я присел на скамейку, повернувшись спиной к звездному зрелищу, и закрыл глаза. Когда же открыл их, небо было совершенно неподвижно. Это меня удивило: я чувствовал силу тяжести, как будто корабль по‑прежнему вращался вокруг продольной оси. На мой вопрос инженер Утенеут объяснил, что «Гея» действительно продолжает вращаться в одну сторону, однако «глаза» телевизоров, передающих панораму пространства, двигаются в противоположном направлении, и зрителю кажется, что по отношению к звездам корабль неподвижен.

– Так, значит, непосредственно мы небо не видим сквозь эти стеклянные стены? – сказал я. – А я‑то думал, что это гигантские окна!

В этот момент в толпе, наблюдавшей за небом, загомонили. Я встал и заглянул в черную бездну. Далеко внизу, так что нужно было прижаться лицом к холодной плите, чтобы это увидеть, на фоне мириадов звезд мигали маленькие цветные фонарики – розовые и зеленые. Между ними быстро сновали изящные ракеты, похожие на серебряных рыбок, плавающих в черной воде.

Мы как раз пролетали над детским межпланетным парком. Случайно или намеренно «Гея» замедлила движение и даже начала несколько снижаться. Земля осталась за кормой, и ее свет не мешал свободно рассматривать картину, разворачивающуюся внизу. Не без волнения узнавал я хорошо знакомую с детства модель нашей Солнечной системы, построенную в межпланетном пространстве. Солнце изображал огромный, пылающий золотом шар; неподалеку от него плыл вулканический Меркурий, дальше бежали белоснежная Венера, голубая Земля и оранжево‑красный Марс. В глубине лениво кружили модели крупных планет: Юпитера, полосатого Сатурна с его кольцами и четырех ледовых планет: Урана, Нептуна, Плутона и Цербера. Как раз в «улицы» парка, размеченные частыми световыми буями, вплывали астрокары с детьми‑экскурсантами. Они четко следовали по каналам, цветастые берега которых были образованы длинными ожерельями огоньков, определяющих направление маршрутов. Вот они обошли пылающее Солнце, извергавшее настоящий огонь, и стали рассматривать планеты. Проворно описав круг около Меркурия, подлетели к модели Земли. На определенном расстоянии от модели – сидя в астрокаре – трудно было отличить нашу родную планету от этого стеклянного глобуса диаметром в двадцать метров, освещенного изнутри, так велико было сходство. Мне показалось, что я слышу вопли удивления и восторга, какими дети неизменно встречали «чудодейственное» появление «близнеца» Земли. Я попытался отыскать модели Юпитера и Сатурна, но они были слишком далеко и терялись во мраке.

«Гея» долго висела над межпланетным парком, я подумал даже, не случилось ли что‑нибудь. Потом, однако, вспомнил, что астрогаторы ведь тоже были когда‑то детьми.

На третий день жизни на «Гее», заглянув с утра в пустую больницу и пройдясь по операционному залу, я поднялся на лифте на пятую палубу, которую неофициально, но единодушно назвали «городом». Эта палуба являла собой систему из пяти прямых коридоров, сходившихся своими концами в двух больших залах. Лифт доставил меня в один из этих залов – овальный, с цветником и белой мраморной скульптурой посередине; в плавно закругляющейся стене открывались пять входов в просторные, похожие на улицу коридоры, каждый из них освещенный лампами разного цвета. Посреди коридоров тянулись узкие цветочные клумбы, на стенах с большой фантазией были нарисованы фасады домов. Только входные двери на этих картинах были настоящие и вели в квартиры. Я пошел по коридору, освещенному лимонно‑желтыми лампами. Пресытившись бесцельным хождением, я собирался вернуться, как вдруг заметил в отдалении знакомую коренастую фигуру Тер‑Хаара. Мы оба обрадовались этой встрече.

– Изучаешь «Гею»? – спросил он. – Прекрасно! Знаешь, как назывались улицы в древних городах? По профессии их обитателей: Гончарная, Сапожная, Кузнечная... Здесь перед тобой древний обычай в новом виде: мы сейчас на Улице физиков; вернись мы в другой зал, увидели бы зеленую – Улицу биологов, розовую – кибернетиков...

– А зачем разноцветное освещение? – спросил я. – Похоже на какой‑то карнавал...

– С одной стороны, для разнообразия, а с другой – для облегчения ориентировки. Так ты не заблудишься в нашем городе. Теперь тебе надо познакомиться с людьми, а эта история будет подлиннее...

Он стоял, слегка расставив ноги, и потирал пальцами подбородок.

– О чем ты задумался? – спросил я.

– Да вот думаю, куда нам для начала направиться.

Он взял меня под руку. Пройдя несколько шагов, мы остановились перед изображением домика под соломенной крышей, на которой сидел в гнезде тоже нарисованный белый аист и, забавно выгнув шею, смотрел на нас.

– Вот здесь живет Руделик, – сказал Тер‑Хаар, останавливаясь. – Я хочу, чтобы ты с ним познакомился поближе. Он того стоит.

– Это тот самый?..

– Да, знаменитый специалист, атомный физик. Позволь, пожалуйста.

Он открыл дверь. Мы оказались в небольшой передней, в конце которой была другая дверь. Историк пропустил меня вперед. Я вошел и сразу же остановился, потому что меня окружала темнота. Слегка подталкиваемый коллегой, я сделал еще шаг и замер в изумлении.

Прямо передо мной на черном как смола, усеянном звездами небе высились круто уходившие вверх ребристые скалы, то черные, то белые – как раскаленное железо. Иссеченные вершины скал образовывали дугу, опоясывающую горизонт, и совсем низко над этой каменной пустыней висел тяжелый голубой диск Земли. Я сразу узнал лунный пейзаж. Под ногами у меня лежала скала, вся в мелких трещинах; в шести шагах от меня она обрывалась, как обрезанная ножом. Там, между двумя скалами, свесив ноги в пропасть, удобно расположился молодой человек лет двадцати с небольшим, в сером домашнем одеянии. Увидев нас, он приветливо улыбнулся и встал.

– Где это мы находимся? – спросил я, обмениваясь с ним крепким рукопожатием.

Тер‑Хаар тем временем подошел к самому краю пропасти. Пейзаж, открывающийся отсюда, был потрясающий. Стена, вся в черных ямах и шероховатых выступах, гигантскими ступенями уходила вниз; в нескольких сотнях метров ниже из нее выступали острые гребенястые зазубрины, поблескивавшие на солнце; дно пропасти, покрытое мраком, было невидимо.

– Мы на северном скате Галлея, – сказал Руделик, – отсюда открывается самый лучший вид вон на ту стену.

И он, протянув руку, показал на освещенный солнцем обрыв, покрытый тонкими черными трещинами, с выступающей в пустоту грибообразной нависью вершины.

– Неприступная стена! – сказал я с неподдельным уважением. Во мне проснулся альпинист, вернее, селенист; я не раз участвовал в восхождениях на лунные горы.

– К сожалению, пока – да, – сказал Руделик и снова улыбнулся, на этот раз чуть печально. – Я четыре раза ходил туда с братом. Но все еще не сдаюсь.

– И правильно, – сказал я. – Там козырек, пожалуй, выступает метров на тридцать?

– На сорок, – уточнил Руделик. – Теперь я думаю, что если бы попытаться подняться в пятый раз вон там, где виднеется небольшая впадина... Видишь?

– А может, она упирается в тупик? – заметил я и шагнул вперед, чтобы повнимательнее рассмотреть это место, но физик виновато улыбнулся и остановил меня, взяв за руку.

– Дальше нельзя, набьешь шишку! – сказал он.

Я опомнился. Мы ведь были не на Луне!

– Ну и что ты теперь здесь делаешь? – спросил я.

– Да ничего. Просто смотрю. Меня это место зачаровало. Что же вы стоите, садитесь, пожалуйста. Вот здесь, – указал он на выступ над пропастью.

Мы последовали его совету.

– Хорошее у тебя жилище. – Я улыбнулся, не отрывая взгляда от первозданно жуткого лунного пейзажа, напоминавшего внезапно окаменевший и застывший навеки вулкан. В пяти километрах под нами, окруженное хребтами, лежало дно кратера – мертвое, плоское, иссеченное расселинами.

– И мебель приличная, – добавил я, постучав по скале, которая отозвалась, как сундук, гулким эхом.

Руделик коротко рассмеялся.

– Когда я был в последний раз здесь, вернее, там, – минуту спустя, уточнил он, – мне в голову пришла одна мысль, которая потом вылетела из нее. Вот я и подумал, что надо вернуться на то место, где она появилась: может быть, я вновь ее вспомню. Знаете, есть такая старинная примета...

– Ну и что же? Вспомнил?

– Нет, но... несмотря ни на что... трудно было расстаться со всем этим... Однако, кажется, уже пора?

Он наклонился над пропастью так, что я невольно ощутил противную дрожь и протянул руку, но в одно мгновение весь лунный пейзаж исчез, словно его сдули. Тер‑Хаар и я в один голос расхохотались: мы все сидели в небольшой треугольной комнате, на письменном столе, свесив ноги вниз. В углу стоял математический автомат, покрытый эмалью янтарного цвета. Между креслицами низко на стене висела фотография; наклонившись, я узнал лунную стену, которую мы только что видели «в натуре». Фотография была маленькой, но изображение на снимке не утратило своей грозной дикости.

– Это туда ты четырежды ходил? – спросил я, не сводя глаз с фотографии.

– Да.

Руделик взял снимок в руки и стал внимательно рассматривать его, немного наморщив брови. «Как чей‑то портрет», – подумал я. Ребра скалы на снимке были не крупнее морщинок на его лице, но напоминали ему места, где он многие часы яростно боролся, атаковал, отступал...

– Битва за жизнь, – пробормотал я.

Он отложил снимок и бросил на меня быстрый взгляд.

– А ты занимаешься альпинизмом? – спросил он.

Я утвердительно кивнул в ответ.

Он оживился:

– А вот как, по‑твоему: решающую роль в увлечении альпинизмом может играть пристрастие к чувству опасности?

– Знаешь... по правде говоря, я не задумывался над этим, но, пожалуй, да.

– А мне это главным не кажется, – сказал он минуту спустя. – Мой брат говорит: мы можем небольшим атомным зарядом стереть с лица Земли целую горную цепь, потому что мы – владыки природы. Но иногда из этого и возникает желание дать природе «равные с нами» возможности. Побороться с ней «лицом к лицу», «один на один», без механических союзников. Так говорит мой брат. Но я бы сказал по‑другому. На Земле мы в таком положении, что малейшее наше желание, любой каприз мгновенно исполняются. Нам покорны горы и бури, пространство в любом направлении открыто перед нами. Но человеку всегда хочется побывать именно на границе возможностей, там, где уже исследованное, изученное соприкасается с еще не освоенным и опасным. Для многих именно таким местом и является скальная стена.

– Может быть, – согласился я, – но чем же объясняется повальное увлечение лунными восхождениями? Ведь и на Земле достаточно опасных гор, взять хотя бы Гималайский заповедник.

– В том‑то и дело, что это заповедник! – стремительно возразил Руделик. – А я должен тебе сказать, что всегда предпочитал кататься на лыжах на лунах Нептуна, а не в Альпах, хотя по нашему земному – из воды – снегу куда лучше скользить, чем по замороженному газу... И все же я предпочитал то же, что и многие другие. А почему? Да потому, что дикость горных районов Земли не натуральна. Они существуют только потому, что таково наше желание: мы охраняем их неприкосновенность. Значит, несмотря на кажущуюся дикость, они составляют часть нашего окультуренного окружения. А на спутниках других планет ты соприкасаешься с природой во всей ее первозданности.

Неожиданно в разговор вмешался молчавший до сих пор Тер‑Хаар:

– Не знаю, может быть, у меня слишком сильно развит инстинкт самосохранения или это самая обыкновенная трусость, но, признаюсь, не люблю карабкаться по горам. Альпинизм никогда не привлекал меня.

– О, это не имеет ничего общего с храбростью, – сказал Руделик. – В свое время в окрестностях Плутона работала исследовательская экспедиция...

Он внезапно замолчал и с новым интересом посмотрел на меня.

– Твой отец врач? – спросил он.

– Да.

– Я знаю его.

Я ожидал, что он продолжит разговор на эту тему, но он возвратился к тому, о чем начал рассказывать.

– Экспедиция, кажется, искала месторождения каких‑то ископаемых. По окончании работ все ракеты улетели, кроме одной, экипаж которой должен был демонтировать и забрать оборудование. Эта работа по какой‑то причине затянулась, и кислорода в ракете осталось лишь столько, чтобы добраться до ближайшей звездоплавательной станции Нептуна. В день, когда ракета должна была отправиться в путь, один из членов экипажа пошел собирать зонды для определения космического излучения, размещенные на окружающих скалах. Он тоже не любил лазать по горам, но такова уж была его обязанность. Спускаясь перпендикулярно по склону, он неудачно оступился и сломал ногу в нескольких местах. Вдобавок он разбил телеэкран и не мог известить остальных. Восемнадцать часов он полз до ракеты. Потом он рассказывал: «При малейшем движении боль так усиливалась, что я не раз терял сознание. Если бы я был уверен, что товарищи улетят раньше, чем кончится запас кислорода, я бы умер там, не двинувшись с места. Но я знал, что они не улетят, что они будут искать меня и, если это затянется, им не хватит кислорода на обратный путь. Значит, сказал я себе, надо дойти...»

– Его, конечно, ждали? – сказал я.

– Конечно, ждали. Кислород подходил к концу, но они по пути встретили ракету безлюдного патруля, и та снабдила их кислородом. Видишь, Тер‑Хаар, человек, о котором я рассказал, тоже не любил ходить по горам. Нет никакой связи между такой чертой характера, как храбрость, и любовью к альпинизму.

– Ты знал этого человека? – спросил я.

– Нет. Его знал твой отец, – ответил Руделик. И, видя мое изумление, добавил с улыбкой: – Твой отец был врачом той экспедиции и лечил его.

– Когда это было?

– Давно, лет сорок назад.

Я молчал, меня ошеломила эта история.

Тишину прервал Тер‑Хаар.

– Знаете ли вы, – спросил он, – почему символ ракетных пилотов – пламя?

– Такая серебряная искорка на черном поле, – сказал я. – Там еще есть какие‑то слова, кажется: «Сквозь пламя». Вообще‑то я никогда об этом не задумывался, но сложного в этом нет ничего. Наверное, потому, что пламя, огонь – источник движения ракеты.

– Возможно, – возразил Тер‑Хаар. – Но пилоты говорят об этом иначе. Существует легенда, которую мне рассказал Амета. Ты знаешь Амету? Нет? Тебе стоит познакомиться с ним. Так вот, в XX и XXI веках, во времена первых ракетных полетов, было много жертв. Согласно легенде одна из первых ракет, отправлявшихся на Луну, оказалась в момент старта охвачена огнем. На ней вспыхнули сразу все баки с горючим, занимавшие тогда девять десятых объема ракеты. Пилот мог сбросить горящие баки, но они в таком случае упали бы на город. Поэтому он лишь увеличил скорость. Он сгорел, но «сквозь пламя» вывел ракету за пределы Земли. Вот откуда эти слова.

– Это значит, – добавил Руделик, – что человек может не просто изобрести то, чего во Вселенной не существовало, но и соответствовать этому...

– Так ты знаешь моего отца, – сказал я, прощаясь с Руделиком. – Жаль, что мы сказали о нем всего несколько слов. Может быть, ты когда‑нибудь расскажешь о нем побольше...

– Конечно, – ответил он, пожимая мне руку. – Но мне кажется, что мы все время говорили о нем.

Идя рядом с Тер‑Хааром под лампами коридора, изливавшими желтоватый свет, я был так занят собственными мыслями, что совсем не замечал встречных. Пройдя «улицу» физиков, мы очутились в овальном зале, с которого я начал свое путешествие. Тер‑Хаар сел на скамью под белой статуей, взглянул на меня исподлобья и спросил, чуть заметно улыбаясь:

Date: 2015-07-25; view: 245; Нарушение авторских прав