Общий вызов.

Я нажал на кнопку, и в аппарате будто забурлило от звуков: человеческие голоса, свист автоматических станций, сигналы далеких судов, гул ракетных передатчиков, отрывки слов, музыки, песен – все это, слившееся в миллионоголосый шум, доносилось из небольшого плоского ящичка. Я наклонился над аппаратом и тихо – мне не хотелось, чтобы меня услышал мальчик, – сказал таинственно:

– Внимание! Человек в опасности!

Я повторил это трижды и стал ждать. В глубине маленького динамика что‑то затрепетало. Там росла тишина, расходившаяся все более широкими кругами, словно кто‑то бросил камень на бескрайнюю водную поверхность. Десятки тысяч голосов умолкли, раздались сигналы ожидания.

– Прием! – послышалось в динамике. – Внимание, прием!

Еще кто‑то о чем‑то спрашивал, кое‑где еще были слышны быстрые группы импульсов передающих станций, а мои слова передавались трансляционными станциями все дальше и дальше; казалось, что я слышу эхо собственного голоса, который в течение малой доли секунды облетел земной шар и затем через направленные передатчики был послан в бесконечные пространства. Вот через секунду ответили космодромные станции на искусственных спутниках и Луне; они приняли вызов и перешли на прием. Вся сфера, в которой господствовал человек, замерла, и легкий фоновый шум в телеэкране прерывался лишь никогда не прекращающимся тиканьем атомных часов обсерваторий. Вдруг некий пилот с Луны спросил: «Что случилось?» Какой‑то командный голос приказал ему немедленно выключить передатчик; воцарилась тишина. Это было на пятой секунде после вызова. А через шесть секунд я начал, как полагалось, коротко, по‑деловому рассказывать: найден ребенок, зовут его Пао, трех с половиной лет, глаза карие и так далее. Потом вновь наступила тишина, простреливаемая короткими сигналами трансляционных станций, и вдруг одновременно ответили две из них. Они сообщили, что есть заявление родителей, они уже пять часов ждут сведений о ребенке. А потом, на двадцать второй секунде, все станции кораблей и ракет снова заработали, автоматы закончили прерванные было фразы, люди стали смеяться и разговаривать, и снова в миниатюрном динамике послышался, то усиливаясь, то замирая, привычный шум.

Родителей мы ожидали еще два часа. Сначала мы с мальчиком играли в мячик: я бросал ему, а он – мне, серьезно, без малейшей улыбки, почти печально, и я заметил, что он опять собирается плакать. Тогда я вспомнил, что одержал победу в марафонском беге. Это была замечательная идея! Я рассказал ему все с начала и до конца самым подробным образом; он вначале выразил некоторые сомнения, но лавровая ветка убедила его. В самый драматический момент я сделал паузу, но дальше говорить не пришлось: мальчик спал, положив голову мне на плечо. На его щеках были грязные пятна – следы размазанных слез, время от времени он хмурился и всхлипывал. Когда над холмистым, покрытым лесом горизонтом поднялась розовая полоска зари, сад внезапно угас, словно на него дунули. Почти одновременно я услышал отдаленный гул: это летели родители Пао. Тогда при мысли, что придется разговаривать с ними, может быть, даже объяснять, как я очутился здесь, что они будут благодарить меня и приглашать к себе, меня охватила паника. Как можно осторожнее опустив мальчика на каменную скамью, я подложил ему под голову свернутые рукава куртки, вложил в руку шарик и помчался к своему вертолету, словно за мной гнались. Этот последний безумный поступок уже не относился к ночи: когда я поднимался в воздух, прямо в глаза мне сверкнул первый луч восходящего солнца.

21 июля 3114 года я в последний раз увиделся с Анной. Мы встретились на маленькой станции Порсангер, расположенной над фиордом того же названия, на линии прямого сообщения Евразия – Америка. По круто поднимавшейся извилистой тропинке мы взбирались на вершину прибрежной скалы, время от времени останавливаясь, чтобы перевести дух. Отовсюду доносился громкий ропот невидимого моря. На самой вершине скалы на нас обрушился порывистый ветер. Опустив руки, чувствуя сердцебиение, мы остановились. Внизу шла непримиримая борьба сил: скала застыла гордо, как бы в предвидении поражения, а море без устали атаковало ее шеренгами черно‑белых волн, с грохотом разбивавшихся о ее подножие.

– Ты уже попрощался с Землей? – не глядя на меня, вполголоса спросила моя подруга.

– Я делаю это сейчас, – ответил я так же негромко.

Анна своим легким шагом подошла к нагромоздившимся здесь осколкам скалы и нашла место, словно специально созданное для нее и ожидавшее ее много веков. Я всегда со скрытым удивлением замечал, что она без труда находила в самой дикой глуши такого рода удобные уголки.

– С кем ты виделся? – спросила она.

– Я побывал сегодня дома, у профессора Мураха, у друзей... Потому что я оставляю здесь всех, Анна.

Эти слова прозвучали как жалоба, хотя это не было моим намерением.

– Так все получилось... – добавил я, как бы оправдываясь.

– А я – последняя, – сказала она.

Мы оба смотрели не друг на друга, а на белые гряды волн, идущие из черного океана, и, казалось, будто это надвигается весь горизонт. Иногда во время нашего разговора у меня возникало впечатление, что на самом деле это море... замерло на месте, а мы несемся через него, стоя неподвижно на вершине скалистого обрыва, и волны расступаются перед нами.

Она спросила, сколько времени протянется путешествие. Я удивленно посмотрел на нее: об этом говорилось уже несколько раз.

– Около двадцати лет, – сказал я и сам удивился.

– Скорость «Геи» будет больше половины скорости света?

– Да.

Казалось, она вглядывается в даль, но мое внимание привлекло еле уловимое движение ее губ. Я понял: она считала. И не ошибся.

– Путешествие продлится около двадцати земных лет, – сказала она. – Но благодаря скорости корабля вы станете старше лишь на... – Она замолкла, как бы сомневаясь в своих беззвучных подсчетах.

–...На пятнадцать или шестнадцать лет... – Я замялся, увидев ее странную улыбку.

– Когда ты вернешься, я буду старше тебя, – объяснила она.

Я не знал, что ответить. Мне было неудобно стоять, но я не решился поменять позицию. Устремив взгляд на непрестанно шумящий океан, я стоял и чувствовал, что молчание, которое недавно так крепко нас соединяло, теперь разъединяет.

– Анна! – выкрикнул я с отчаянием. – Мне кажется, я был искренен с тобой, нам было хорошо вместе, и мы могли...

– Зачем ты это говоришь? – спросила она, все еще глядя прямо перед собой, как бы в несколько сонном упоении. Ее спокойствие усиливало мое ощущение одиночества.

– Я говорю потому, что сейчас мне кажется, будто мы чужие, Анна... но ведь это же неправда? Это не может быть правдой...

– И однако это правда, – ответила Анна, и я бы безвольно согласился с этим, если бы она не сделала того, что так часто меня в ней поражало: она улыбнулась, то ли иронично, то ли грустно – определить я не умею.

– Анна...

Я хотел прижать ее к себе, но она мягко отстранилась.

– Если я что‑нибудь значу для тебя, то потому только, что всегда держалась независимо, – проговорила она. – Если бы я была другой, то ты, наверное, не прощался бы со мной последней...

– Может, ты и права, хотя я не верю в это, но разве об этом нужно говорить сейчас?

– Ты хотел бы каких‑то слов, нежных или печальных, чтобы они были этаким симфоническим финалом нашего знакомства? – сказала она с легким оттенком насмешки. Она уже не улыбалась. – А если бы я сказала тебе сейчас, что хочу...

– Оставь, пожалуйста, шутки, – ответил я, а она засмеялась, заметив движение, с которым я совладал, замешкавшись на долю секунды. Она заливалась смехом, ее темные, растрепанные ветром волосы отлетали на выступ скалы, к которому она прислонилась спиной, и окаймляли его края так же, как бушующая под нами вода окаймляла камни обрыва.

Ее смех было смутил меня, но это продолжалось мгновение. Потом пришла мысль, которая часто возникала у меня, когда Анна была рядом. «Вот, – думал я, – женщина, среди тысяч людей выделившая меня; она – огромный, цельный, замкнутый мир, ставший для меня одного таинственно сильным и притягательным. И теперь этот мир уходил от меня, нас уже разделяло так много, что перед этим физическая, плотская близость совершенно беспомощна». Я прикоснулся к ее руке, она посмотрела мне в лицо. В ее глазах вспыхнул огонек – теплый, мягкий, ласковый.

– Анна, – прошептал я, – все так и есть: я мало знаю о тебе, а ты – обо мне; у нас не было ничего, кроме возможностей, и им не дано было развиться. Но я хочу, чтобы ты знала, как много благодаря тебе...

– Какой же ты глупый и упрямый! – сказала она, улыбнувшись. – Опять эти ничего не значащие фразы?

– Так что же мне делать? – спросил я, как ребенок, а она коротко рассмеялась, но сразу же стала серьезной и, откинув голову назад, сказала: – Да разве я знаю... Может, поцелуй меня... Другого выхода не вижу...

Я обнял ее. Мы смотрели друг другу в глаза. Я без труда мог бы среди всех оттенков небосклона найти цвет ее глаз, в которых, как в маленьких небесах, отражались сейчас два крохотных солнца.

Она встала, отряхнула платье и внимательно, как бы даже недоверчиво, осмотрела себя в маленькое зеркало, причесывая волосы моей гребенкой. Меня всегда трогало выражение суровой простоты, которое появлялось на ее лице, когда она начинала приводить себя в порядок, но сейчас при мысли, что я вижу ее в последний раз, невыразимая грусть сдавила мне горло.

– Уже поздно, самолет улетит без тебя, – сказала она. А когда я, вскакивая, зацепился ногой за торчащий из земли камень, взяла меня под локоть маленькой, сильной рукой. – Осторожней, увалень, идем, а то как бы тебе вместо звезды не полететь в воду...

«Гея»

Когда‑то, в давние времена, люди были узниками пространства. Представление о Земле для них ограничивалось теми местами, где они рождались, жили и умирали. Первым путешественникам пришлось преодолевать лесные чащи, ревущие реки, непроходимые горные цепи. А на континентах, разделенных океанами, жизнь складывалась – на каждом из них – обособленно, будто на отдаленных планетах. Как были изумлены финикийцы, когда, очутившись на своих кораблях в Южном полушарии, увидели, что солнце движется справа налево, а за тропиком Козерога серп луны поднимается из‑за горизонта двумя красноватыми рогами вверх.

Пришло время, когда на картах земного шара стали стираться белые пятна, время длительных, тяжелых и героических плаваний на утлых парусных суденышках – эпоха Колумба, Магеллана, Васко да Гамы. Но Земля продолжала оставаться огромной, и чтобы обогнуть ее на корабле, иногда едва хватало целой человеческой жизни. Многие из тех, кто первым отправился вокруг света, так и не увидели больше родины. Лишь в эпоху машин наша планета начала уменьшаться. Кругосветное путешествие стало длиться месяцы, недели, потом дни, и тогда оказалось, что, завоевывая пространство, человек затронул то, что всегда казалось ему самым нерушимым, – время.

Каждому из нас теперь случается, путешествуя, догонять угасающий день, удлинять или сокращать ночь и, наконец, при полете против вращения Земли вдруг перескакивать в другой день недели. Это стало настолько обычным, что никто над этим не задумывается; люди, работающие на искусственных спутниках, привыкают к их местному времени с циклом сна и бодрствования меньшим, чем земные сутки, но без труда меняют привычки, возвратившись на Землю. Да, сократилось пространство, перестало быть абсолютным время, но завоеванная благодаря этому свобода пока еще незначительна. Даже на космических кораблях, возвращающихся из далеких экспедиций к орбитам Сатурна или Плутона, время отличается от земного на три, четыре, пять дней, но не больше.

С кораблем, уходящим за пределы Солнечной системы, на звезду Проксима Центавра, будет связано возникновение двойного времени. Одно, протекающее с постоянной скоростью, останется на Земле, другое, измеряемое на «Гее», будет идти тем медленнее, чем быстрее будет двигаться ракета. Разница, накопившаяся за все путешествие, составит несколько лет. Какое это странное и великое событие: теории и факты, проверенные лишь по отношению к явлениям, происходящим на звездах, начинают управлять человеческой жизнью. Мы вернемся более молодыми, чем наши сверстники‑земляне, поскольку в молекулах всего, что понесет с собой «Гея» – вещей, растений и людей, – время будет двигаться медленнее, чем на Земле. Трудно сказать заранее, чем это обернется, когда путешествия за пределы Солнечной системы станут обычным явлением.

Так рассуждал я, стоя на маленькой взлетной площадке, в сухой, поросшей травой котловинке между березовой и ольховой рощами. Меня уже ожидала ракета с «Геи», один из тех занятных реактивных снарядов, которые, приземляясь, расставляют в воздухе три ноги и садятся на них вертикально, образуя нечто похожее на древнюю амфору с горлышком на месте носовой части ракеты.

Я уже простился со всеми людьми, памятными местами и предметами. Внешне я был весел и спокоен, хотя чувствовал глубоко скрытое волнение, и был готов к путешествию, но все же отодвигал мгновение отлета. Укрывшись в длинной тени, отбрасываемой ракетой, я смотрел на группу елей, синевших невдалеке в лучах солнца. Все вокруг было неподвижно в этот тихий теплый вечер, когда весна незаметно переходит в лето. Косматые головки лютиков, усталые от жары, склонялись на стеблях, какая‑то птица запела поблизости и, напуганная собственным голосом, замолкла. Мне надо было одним движением оторваться от всего этого – как пловцу, который отталкивается от берега. Под ногами росли фиолетовые цветы, я не знал, как они называются; наклонился, чтобы сорвать их, но выпрямился с пустыми руками. Зачем? Они увянут. Пусть лучше останутся такими, какими я их видел в последний раз. Я поднялся по трапу и обернулся еще раз: стройные ели уходили в небо, их темную хвою в тысячах мест пронизывал красный отблеск заката. Я хотел улыбнуться, для меня это было важно. Не смог. Ощущение собственной скованности затягивалось, незаметно наполняясь какой‑то еще непонятной тяжестью.

– Можно лететь, – машинально проговорил я, наклоняя голову у входа в ракету.

– Можно лететь, – сказал или, вернее, прошипел пилот‑автомат.

Ракета вздрогнула и рванулась вверх. Сквозь иллюминаторы я видел стремительно удаляющуюся Землю. В кабине стало светлее: солнце еще раз взошло для меня в этот день и величественно стало подниматься все выше и выше. Однако это продолжалось недолго – небо сначало побледнело, словно раскаленное, затем посерело и почернело. Показались звезды. Сейчас я не хотел смотреть на них и, положив руки на спинку пустого кресла впереди, так и сидел, не замечая времени, пока не раздался сигнал.

Я поднял голову.

Далеко внизу, за иллюминатором, пылал ослепительный шар в ореоле лохматых языков пламени – Солнце. Впереди, среди мириадов неподвижных звезд, засверкали и стали быстро приближаться разноцветные ожерелья огоньков: световые маяки, размещенные спиралями вокруг «Геи». Они отмечали пути одностороннего движения грузовых, пассажирских и индивидуальных ракет, подобных той, на которой летел я. Целые рои таких ракет вились вокруг корабля. Мы пролетели над ним дважды – очевидно, ракетодром «Геи» был перегружен. Наконец пришел радиосигнал, разрешающий посадку. Ракета описала положенный круг, и меня ослепили серебристые лучи: свет прожекторов моей ракеты, отраженный оболочкой «Геи». Висевший неподвижно корабль рос, как будто кто‑то надувал гигантский баллон из чистейшего серебра. Потом он перестал сверкать и потемнел – мы обогнули его сбоку. Длиной почти с километр, похожий на гигантскую рыбину корпус корабля рос с огромной быстротой, закрывая собой небо. Легкий толчок, затем мгновение мрака, снова запылали огни, но уже другие.

Я вышел из ракеты (поблизости не было людей) и уже через несколько шагов ехал на эскалаторе вверх. Не доезжая до последнего яруса, я сошел на боковую площадку, нависающую над эскалатором, словно терраса. Отсюда был виден размещавшийся тремя ярусами ниже нее грузовой ракетодром. Среди матовых стальных лент транспортеров двигались, стучали, трещали и скрипели шагающие погрузчики и краны, передвигавшиеся утиным шагом по мосткам, над прибывающими ракетами.

Круглые входные люки непрерывно открывались и закрывались, как рты судорожно дышащих рыб; транспортные ракеты вылетали из туннелей, выбрасывали груз на бесконечные конвейеры, а в глубине зала у стен искрились оранжевые, красные и зеленые лампочки сигналов. Все огромное помещение наполнял невыразительный глухой, монотонный грохот. В разных местах зала виднелись похожие на улиток звукопоглотители, благодаря которым шум здесь был сравнительно невелик.

Я вошел в лифт. В его стенке виднелся микрофон информатора; я спросил, где находится технический руководитель экспедиции инженер Ирьола. Он был на девятой палубе, и я отправился туда. Стены колодца, по которому двигался лифт, были из прозрачной стекловидной массы, и, поднимаясь, я видел лифты, сновавшие вверх и вниз в соседних колодцах. В них виднелись окруженные молочным ореолом фигуры людей, настолько туманные, что рассмотреть их было невозможно. Потом рядом, за стеклянной стеной, промелькнула освещенная клетка лифта‑экспресса. Он шел вверх, обгоняя мою кабину. В нем стояли двое, один спиной ко мне. Вполне отчетливо я увидел фигуру и лицо другого, лишь на мгновение мелькнувшего передо мной, будто застывшего с непонятным для меня жестом и выражением лица. Тот лифт уже промчался, я продолжал подниматься в своем, а перед глазами все еще стоял человек, которого я только что увидел. Это был Гообар, крупнейший ученый нашего времени, участник экспедиции.

Мой лифт остановился. Я очутился в просторном коридоре. Необычная встреча немного взволновала меня и как‑то не хотелось сразу же идти искать инженера. Слева с интервалом в несколько метров тянулись дверные ниши, справа, сколько хватало глаз, виднелась стеклянная стена. От нее исходил тусклый свет, как от пасмурного неба. Идя по коридору, я заметил, что свет то усиливается, то ослабевает. Вдруг показалось, будто я шагаю по опушке огромного леса.

«Смешная иллюзия», – подумал я и подошел ближе к стене.

Но внизу действительно простирался огромный парк. С высоты, на которой я находился, были видны кроны дубов и буков, лениво покачиваемые ветром; ярко‑зеленые газоны, кустарники, цветочные клумбы; извилистые аллеи и пруды, в которых отражалось небо и тучи; дальше рощи, прореженные кое‑где тропинками, и лужайки, покрытые совсем еще молодой зеленью, а вдали, посреди моря лиственных деревьев, темнели то тут, то там кущи елей. Этот лесной пейзаж простирался до самого горизонта, затянутого бело‑молочными облаками. Приблизив лицо к стеклу, я разглядел в глубине подо мной тянувшиеся параллельно коридору темно‑синие скалы и стекавший по ним пенистый поток, а там, где он уходил куда‑то вниз, – несколько кипарисов, примостившихся на обломке горного порфира. Первое поразившее меня впечатление рассеялось. «Видеопластическая панорама», – подумал я.

В это время кто‑то положил мне руку на плечо. Передо мной стоял высокий, худой, слегка сутуловатый человек с темно‑рыжими вьющимися густыми волосами, плотно прилегающими к черепу. У него было молодое сухощавое лицо, широкий рот с тонкими властными губами. Он улыбнулся, обнажив очень белые, острые зубы, и на лице его образовалось множество морщинок. Я узнал его раньше, чем он заговорил.

– Я Ирьола, – сказал он, – конструктор. Мы немного знакомы.

Он крепко пожал мне руку, потом легко придержал ее и пощупал ладонь.

– Гребец? – спросил он, широко улыбаясь; казалось, шире улыбнуться было невозможно.

Я кивнул.

– С этим делом у нас хуже. Но ведь ты, доктор, еще и бегун?

Этот спортивный допрос развеселил меня.

– Бегаю, – ответил я, – но боюсь, что там, – я показал рукой за стекло, – бегать нельзя. Там ведь нет ничего, правда?

– Почему же? – Мое недоверие огорчило его. – Это настоящий сад... Разве только... поменьше... чем кажется отсюда...

Ирьола вновь улыбнулся. В его лице, в сияющих глазах и в рыжей жесткой шевелюре было что‑то привлекательное; в нем чувствовалась хитринка, лукавый юмор. Он смотрел на меня, часто мигая, словно обдумывая немногие слова, которые услышал от меня.

– Доктор, – сказал он, – «Гея» – дьявольски большая и сложная штука, а наше путешествие – еще более сложное дело. Знаешь, что? До того как принять власть над своим королевством, удели мне минут пятнадцать, ладно?

Удивленный таким вступлением, я кивнул еще раз. Он взял меня за плечо и повел к ближайшей нише. Мы спустились на лифте. Я считал ярусы; лифт остановился на первом. Двери открылись. Прямо перед нами в густом полумраке свисали переплетенные листья плюща. Под подошвами захрустел гравий, повеяло свежим запахом хвои. Пройдя несколько десятков шагов, я остановился, застигнутый врасплох. Во все стороны, куда ни кинешь взгляд, простирались холмистые окрестности, покрытые густыми зарослями косогоры с живописно выступавшими небольшими известняковыми скалами, уходившими все дальше и дальше – к самому горизонту, где синеватыми пятнами выделялись лесные массивы.

– Великолепная иллюзия! – вырвалось у меня.

Ирьола взглянул на меня, нахмурившись.

– Постой, – сказал он, – ты обещал уделить мне пятнадцать минут. Пойдем‑ка дальше.

Мы прошли по маленькой зеленой полянке, спускавшейся вниз; дорогу замыкали кусты цветущей сирени. Мой проводник без колебаний нырнул в них. Я двинулся за ним. Кусты обрывались над ручьем, пенившимся в каменистых берегах. Ирьола перескочил через него одним прыжком, я последовал его примеру. На противоположном берегу инженер без видимого усилия взобрался на большой обломок скалы и показал мне место рядом с собой.

Мы молчали довольно долго. Здесь ветер казался сильнее; его смолистый запах усиливал прохладу, которой тянуло от ручья, рассыпавшегося брызгами у наших ног. На другом берегу, в излучине, стояли величественные и мрачные канадские сосны, а подальше – огромная северная ель с серебристо‑голубой хвоей; ее корни, похожие на медвежьи лапы, извиваясь, скрывались в расселинах скалы. Мне хотелось спросить, иллюзия ли это. Я все время старался обнаружить то место, где настоящий парк переходит в видеопластический мираж, созданный хорошо укрытой аппаратурой, но не мог заметить ни малейших следов такого перехода. Иллюзия была полной.

– Доктор, – тихо сказал Ирьола, – не знаю, слышал ли ты, что я один из конструкторов «Геи». Пожалуйста, не считай ее набором хорошо спроектированных машин. Неужели ты думаешь, что, вычерчивая ее будущие контуры, предвидя необходимость и полезность всего ее оборудования, мы забыли о самом важном – о том, что «Гея» будет, кроме нас самих, единственной частицей Земли, которую мы унесем с собой?

Ирьола говорил так тихо, что я вынужден был напрягать слух. Порывы ветра и шум воды, бурлившей в обломках скал, иногда заглушали его слова.

– Это не обычный корабль. Твой взгляд будет останавливаться на его стенах, как только ты проснешься – здоровый или больной, за работой или в часы отдыха, – день за днем, ночь за ночью, много лет подряд. Эти машины, эти металлические стены, вот эти камни, вода, деревья и ветер будут единственным пейзажем для твоих глаз; единственным воздухом, который будут вдыхать твои легкие. Да, это – убогое, тесное, замкнутое, но как бы то ни было, все, что нас сейчас окружает, будет прежде всего не кораблем, доктор, а частицей Земли. Твоей родиной.

Он помолчал.

– Так должно быть... Так должно стать... иначе тебе будет очень тяжело. Очень плохо и тяжело. Я знаю, что если даже ты испугался, то никогда не скажешь мне об этом и не откажешься от участия в путешествии. Впрочем, ты и не стал бы этого делать. Поэтому только от тебя самого зависит, станет ли это путешествие, вернее – жизнь, высшей свободой или самой тяжелой необходимостью. Я уже закончил, хотя пятнадцать минут еще не истекли. Я сказал это тебе потому, что... Говорить дальше или ты хочешь, чтобы я отправился ко всем чертям?

– Говори, Ирьола.

– Видишь ли, я немного догадываюсь, почему ты прибыл к нам один. Ты не любишь выбирать и всегда хотел бы и то и другое, когда возможно лишь одно... Ну, теперь‑то ты клянешь меня на чем свет стоит?

– Знаешь, нет. Не кляну.

– Это замечательно. Послушай, это ведь ты победил Мегиллу?

– А какое это имеет отношение...

– Прямое. Ты победил всех, правда?

– Да.

– Дай‑ка руку.

Взяв мою руку, он потянул меня назад. За камнем, на котором мы сидели, высился другой. Оглянувшись, я увидел уходящий ввысь широкий склон, по самую макушку усыпанный скальными обломками. Сбегавший по расселине ручеек сверкал серебристой змейкой. Ирьола чуть подтолкнул меня под локоть к следующему камню. Но я не ощутил холодной шероховатой поверхности – пальцы прошли сквозь камень, как сквозь воздух, и уперлись в гладкий металл. Я понял. Именно здесь и проходит граница сада, тут кончаются настоящие деревья и скалы и начинается видение, вызванное волшебством видеопластики: далекие леса, пасмурное небо, горы над нами. Все.

– А это что струится? – спросил я, указывая на змеившийся вверху ручеек, казавшийся началом пенившейся внизу, на камнях, воды.

– Под нами самая настоящая вода, ты можешь купаться в ней сколько угодно, – ответил Ирьола, – а там, выше... что ж, скажу твоими же словами: «Великолепная иллюзия».

Он отпустил мою руку. Зрелище было необычайное: рука до самого локтя вошла в камень, которого в действительности не существовало. Зрение лгало осязанию.

Я вытянул руку обратно, иллюзия восстановилась в прежней полноте.

Когда мы совсем уже выходили из парка, я спросил инженера:

– Откуда ты меня так хорошо знаешь?

– Я тебя совсем не знаю, – возразил он. – Я говорил тебе сегодня то, что недавно говорил самому себе.

– И все же ты знаешь обо мне...

Он улыбнулся так, что я не закончил фразы.

– Кое‑что, конечно, я о тебе знаю, но это нечто совсем иное. Мне ведь нужно знать. Я властвую над машинами, но людям я товарищ.

– Ты говорил о состязаниях по бегу. Разве здесь можно бегать?

– А как иначе? Вокруг парка идет беговая дорожка, и неплохая к тому же. Будем бегать... и, может быть, ты сумеешь победить меня, хотя я в этом совсем не уверен... Я бегаю на более короткие дистанции: на три и пять километров. – Он посмотрел на меня, лукаво улыбнулся и добавил: – Если очень захочешь, то победишь и меня...

Мы замолчали. И, только выходя из лифта на четвертом ярусе, Ирьола заговорил вновь:

– Все это слова, и больше ничего. Мы говорим – будет трудно. А догадываемся ли мы, что это значит? Цивилизация расслабила нас, как тепличные растения. Мы полненькие, здоровые, румяные, но не закалены достаточно, не прокопчены в дьявольском дыму!

«Что это у него всё дьяволы на уме?» – мелькнуло у меня в голове, но вслух я сказал:

– Ну, не такие уж мы тепличные растения, как ты говоришь, а полненьким тебя и вовсе не назовешь.

– Посмотрим, как там будет, все еще впереди. Ну а пока будем делать свое дело, правда?

В знак согласия я закрыл глаза, а когда открыл их, Ирьола уже исчез, словно его умыкнул один из дьяволов, которых он поминал. «Исчез, как будто и сам он – всего лишь видеопластическая иллюзия», – подумал я, и мысль эта вызвала у меня горькую улыбку.

Спросив информатора, как пройти в больницу, я отправился туда.

Вновь короткая поездка в вагончике сначала вверх, затем по длинному наклонному колодцу между молочными и опаловыми стенами. Коридор, ведущий в больницу, был намного уже, чем галерея, протянувшаяся над парком. На стены золотисто‑кремового цвета с голубыми рисунками словно бы падала солнечная тень листвы. Окон не было. Черт побери, как это делается?! Ведь эти тени листьев на стене еще и колебались, как от ветра. Неожиданностей здесь было много. Некоторые – на мой вкус – выглядели слишком театрально.

Я быстро осмотрел выделенное мне жилое помещение: несколько небольших светлых комнат, рабочий кабинет с окнами, открывающимися на море, – видеопластический мираж, конечно. Я подумал, что этот вид будет вызывать у меня грусть, тем большую, что ее невозможно будет развеять, но, может быть, это так и нужно.

От больничных палат мое жилье отделял сводчатый коридор, посередине которого в майоликовом горшке, вделанном в паркет, стояла тяжелая темная араукария. Ее игольчатые лапы простирались во все стороны, будто она стремилась коснуться проходящих мимо и так напомнить о своем существовании. Двойные двери – вход в малый зал. В нем было много стенных шкафов, радиационных стерилизаторов, вытяжных колпаков; в боковых нишах, закрытых стеклянными дверцами молочного цвета, – химические микроанализаторы, посуда, реторты, электрические нагреватели. В следующем, большом, зале царила еще более безупречная белизна: сверкающие, как ртуть, аппараты, кресла из эластичного фарфора. Высокие, расположенные полукругом окна смотрели на широкое поле, покрытое переливающейся тяжелыми волнами зреющей пшеницы.

В другом конце зала покатый пол упирался в матовую стеклянную стену; я не пошел туда, догадываясь, что именно за ней расположена операционная. Сквозь стеклянные молочно‑белые плиты проглядывали еле заметные очертания различной аппаратуры и похожего на однопролетный мост хирургического стола.

Подходя к следующим дверям, я услышал за ними легкие, частые – несомненно, женские – шаги и остановился как вкопанный. «Там Анна!» – мелькнула безумная мысль. Я сейчас же прогнал ее и вошел в комнату. У большого окна стояла женщина в белом. За ее спиной тянулся ряд белоснежных кроватей, отделенных друг от друга до самого потолка матовыми голубыми перегородками. Женщина, очень молодая, такого же роста, как Анна; ее темные волосы ниспадали кудрями. То, что она не обернулась на звук моих шагов, вновь усилило надежду; снова отказаться от нее у меня не было сил.

– Анна... – одними губами прошептал я. Она никак не могла расслышать моего шепота и все же обернулась в мою сторону. Это была не Анна, а другая, незнакомая девушка, более красивая. И однако, подходя к ней, я все еще искал в этом незнакомом лице черты Анны, той, другой, словно бы стремился своей мечтой преобразить реальность.

– Ты врач? – спросила она, неподвижно прислонившись к подоконнику.

– Да.

– Значит, мы коллеги. Меня зовут Анна Руис.

Я вздрогнул и внимательно посмотрел на нее. Чепуха какая‑то. Она, конечно же, ничего не знала. Да и вообще, разве это имя носит одна‑единственная женщина на свете?

Неверно истолковав наступившую короткую паузу, она улыбнулась и тут же наморщила лоб.

– Ты чем‑то удивлен, доктор?

– Нет... то есть... нет, нет, – сказал я, прикрывая замешательство улыбкой. – Просто я слышал раньше только твою фамилию и думал, что это мужчина.

Мы помолчали.

– Сейчас нам здесь делать нечего, правда?

– Нечего, – ответила она немного смущенно и, подойдя к кровати, то ли в задумчивости, то ли куда‑то вглядываясь, стала разглаживать и без того гладкое покрывало.

– Что ж, если делать нам нечего, остается лишь желать, чтобы и впредь так было, – сказал я.

Мы опять умолкли. На мгновение я прислушался к глубокой тишине, которая, казалось, заполняла весь корабль, однако вспомнил безостановочное движение на ракетодроме. Значит, тишина объясняется лишь хорошей звуковой изоляцией.

– Судовой больницей руководит профессор Шрей, правда? – спросил я.

– Да, – ответила она, довольная, что наконец найдена благодатная тема для беседы. – Но его сейчас нет здесь: он отправился на Землю, вернется сегодня вечером. Я разговаривала с ним несколько минут назад.

Откуда‑то, словно с невообразимой высоты, донесся тонкий, переливчатый стеклянный звук, похожий на чириканье механической птички.

– Обед! – радостно воскликнула моя собеседница, и я сразу понял, к чему она так выжидательно прислушивалась за пару минут до этого.

«Кажется, ей скучно... уже теперь!» – пронеслось у меня в голове.

Анна жила на «Гее» целую неделю и взялась быть моим проводником по лабиринту коридоров. Широкая движущаяся лестница подхватила нас и понесла над стеклянным потолком центрального парка. Я отметил, что «небо» над парком, если смотреть на него сверху, было совсем прозрачным. Внизу, как под крылом самолета, простирались лесистые холмы.

В фойе столовой я увидел знакомое лицо; это был историк Тер‑Хаар, с которым я мимолетно познакомился несколько месяцев назад. Он запомнился мне благодаря одному забавному случаю. На приеме у профессора Мураха соседкой Тер‑Хаара оказалась семилетняя дочь одного из гостей. Он попытался было поразвлекать ее, но добился лишь того, что девочка разразилась неудержимыми рыданиями, и мать вынуждена была увести ее. Оказалось, что историк рассказал ребенку о том, как в древности люди убивали животных и поедали их. Когда позднее мы остались с ним наедине в саду, Тер‑Хаар с обезоруживающей искренностью сказал мне, что он совершенно теряется при детях. «Стоит мне поговорить с ребенком пять минут, – сказал он, все еще не оправившись от смущения, – как меня пот прошибает от напряжения, я начинаю искать тему для разговора, и дело обычно кончается примерно так, как сегодня...»

Теперь, увидев его массивную медвежью фигуру, я улыбнулся ему, как старому знакомому. Он меня тоже узнал и потащил нас с Анной к своему столику в глубине зала. Там уже сидел высокий мужчина. Это был руководитель экспедиции Тер‑Аконян.

Пока подошедший автомат доставал из хрустального контейнера горячие кушанья и аккуратно раскладывал их по тарелкам, я через стол с его сверкающей сервировкой с интересом рассматривал пожилого звездоплавателя. У него была крупная, бугристая голова. В коротко подстриженной черной бороде пробивалась голубоватая седина, придававшая волосам оттенок очень старой, закаленной стали.

«Может быть, – подумал я, – отсюда и его прозвище – “Стальной звездоплаватель”».

Столовая наполнялась людьми. На ее лимонно‑желтых стенах, окаймленных серебристыми рамами, были изображены сцены средневековой городской жизни. Сводчатый потолок был, казалось, высечен из огромного куска льда. На столиках горели свечи. Их колеблющийся свет дробился в алмазных гранях потолка и обрушивался на нас лавиной живых огоньков.

Тер‑Аконян спросил, доволен ли я своим жильем. Говоря, он поднял голову, и на его лице, напомнившем мне о темных, мрачных горах Кавказа, сыном которого он был, неожиданно блеснули по‑детски голубые глаза.

– Если хочешь изменить что‑нибудь у себя, наши архитекторы в твоем распоряжении, – сказал звездоплаватель, по‑своему истолковав мое молчание. Я сказал, что квартира мне очень нравится. Анне Руис немедленно захотелось пальмового вина – она познакомилась с его вкусом на Малайе, где жила довольно долго, и всячески уговаривала меня попробовать его. Автомат удалился и очень скоро вернулся с двумя бутылками – нес их ловко, как фокусник. В этот момент от потока людей, вливавшегося через главный вход, отделились и направились к нам трое: Ирьола, похожий на него мальчик лет четырнадцати и темноволосая женщина. Издали мне показалось, что она средних лет, но чем ближе она подходила, тем казалась моложе. Я узнал ее: это была Соледад, знаменитый скульптор. Мальчик, подойдя к нашему столику, энергично шаркнул ногой, и Ирьола из‑за его спины сказал:

– Познакомься, доктор, это мой сын Нильс...

Они сели. Нильс Ирьола внимательно глядел на меня. Он, похоже, имел обыкновение смотреть на соседей так, словно те были загадками, требующими немедленного разрешения. Соледад сидела рядом с ним и по временам казалась его ровесницей; на ее маленьком лице выделялись полные губы и сверкающие зубы. Глаза ее были прищурены, обнаженные руки худы, как у девочки, но пожатие ее пальцев оказалось крепким и решительным. Волосы, собранные сзади в пучок, были перевязаны лентой. Иногда она встряхивала ими, как бы желая освободиться от этого раздражающего ее атрибута женственности.

Обед предстоял необыкновенный. В рубиновой рамке светился длинный список блюд, а перечень вин напоминал старинную книжку – ее можно было бы изучать часами. На столе стояло столько золотых, синих и зеленых бокалов, чарок, рюмок, тарелочек, что я не понимал, как все это умещается на небольшой шестигранной поверхности. Анна Руис – ее профиль белел справа от меня на фоне вогнутого хрустального зеркала – ела с аппетитом и, поглядывая на очередной кусочек, несколько округляла глаза. Когда стали разносить жаркое, она испытующе взглянула в зеркало и движением, свойственным женщинам с незапамятных времен, поправила волосы. Беседа шла вяло – все внимание обедающих поглощали количество и комбинация подаваемых блюд. В золоте и хрустале сервировки отражались тысячи огоньков.

Изысканность обеда удивила и даже несколько озадачила меня, однако я промолчал, полагая, что надо приспосабливаться к корабельным порядкам. Зато не выдержал Тер‑Хаар.

– Уф‑ф! – проговорил он. – Переборщили! Действовали, должно быть, по пословице: «Что есть в печи, все на стол мечи». Замучили просто!

Мы рассмеялись, и сразу стало весело и свободно. Теперь и Анна, и я разом осмелились отказаться от очередного блюда, которое автомат попытался было положить нам на тарелки. Начался оживленный разговор о работах по обводнению пустынь на Марсе. Только Соледад весь обед была рассеянна. Дважды она роняла на пол вилку и тут же почти вслепую устремлялась под стол, создавая угрозу для всей сервировки, а выныривая оттуда, с удивлением обнаруживала рядом со своей тарелкой новую вилку, принесенную более проворным, чем она, автоматом. Впрочем, когда подали замороженный апельсинный мусс, она словно проснулась. Все умолкли, а Соледад, хлопая длинными ресницами, обратилась к обслуживающему автомату с вопросом:

– Нельзя ли принести сухую булку?

А когда автомат булку принес, стала от нее отщипывать маленькие кусочки, обмакивать их в бокал и есть, как птичка.

Наклонившись ко мне, Тер‑Хаар прошептал:

– А как тебе нравится вон та фреска на стене? – Он показал на нее вилкой.

Я повернулся туда, куда он указывал. На картине был изображен город минувших времен. По сторонам улицы возвышались странные дома. Их окна рассекали крестообразные перекладины, а крыши были острые, как шутовские колпаки. Вдоль домов шли люди, а посередине улицы по железным рельсам двигался голубой экипаж. Спереди, за стеклом, стоял управляющий им человек в белом парике, одетый в ярко расшитый кафтан; на голове у него была треугольная шляпа со страусовым пером, похожая на пирог, а вокруг шеи – кружевное жабо. Крепко схватившись за рукоятку, он вел свою колымагу, переполненную людьми, высовывавшимися из окон.

Я не понял, что так рассмешило Тер‑Хаара, – он беззвучно хохотал, подмигивая мне с видом заговорщика, как расшалившийся мальчишка.

– Ну как, нравится тебе? – вновь спросил он.

Я старался найти какую‑нибудь ошибку, анахронизм, думая, что историка могло рассмешить именно это. Я допускал, что он, как специалист, особенно чувствителен к невежеству других в вопросах, связанных с его профессией.

– Мне кажется, – начал я медленно, – что тут дело в окнах... Такие кресты на окнах были только в домах, которые, как бы это сказать, были предназначены для религиозных обрядов, не так ли? Потому что крест был...

Тер‑Хаар уставился на меня, широко раскрыв глаза, затем покраснел и так громко расхохотался, что наступила моя очередь краснеть.

– Милый мой, да что ты говоришь! Окна как окна, этот крест не имеет ничего общего с религиозным мифом! Неужели ты не видишь? Ведь это рельсовый электровагон, так называемый трамвай, бывший в употреблении где‑то на рубеже XIX и XX веков, а водитель и пассажиры одеты как придворные французских королей!

– Стало быть, художник ошибся на сто лет. Неужели это так важно? – спросила, беря меня под свою защиту, Анна. – Тогда костюмы менялись чуть не каждую минуту... Я, помню, видела однажды такое представление... Но что с того, были их камзолы вышитые или нет, а парики белые или темные...

Тер‑Хаар перестал смеяться.

– Ладно, – сказал он, – оставим это. Тут моя вина. Мне каждый раз думается, что это невозможно, но, увы, вы все, к сожалению, такие полные, такие невероятные невежды в области истории...

Он стукнул вилкой по столу.

– Но позволь, профессор, – возразил я. – Кто же из нас не знает законов развития общества?

– Голый скелет, и ничего больше! – прервал он меня. – Вот что вы выносите из школы. У вас нет ни малейшего интереса к тому, как люди жили в древности, как они работали, о чем мечтали...

В эту минуту кто‑то из сидящих в зале поднялся и спросил, никто ли не возражает против того, чтобы послушать легкую музыку. Все согласились, и по залу поплыла приглушенная мелодия. Тер‑Хаар не проронил больше ни слова до конца обеда. Зал пустел, поднялись и мои собеседники. Поклонившись, я вышел с доктором Руис – с Анной, как я ее уже называл. Поначалу, произнося ее имя, мне приходилось преодолевать в себе некоторое сопротивление; впрочем, оно скоро улетучилось. Она энергично принялась знакомить меня с кораблем.

На нем было одиннадцать ярусов. Двигаясь от носа к корме, мы вначале посетили небольшую обсерваторию в носовой части, затем раскинувшуюся на пяти ярусах главную астрофизическую обсерваторию, где находился самый мощный телескоп «Геи», затем – навигационный центр и разместившееся над ним помещение автоматических аппаратов рулевого управления, разбитых на две группы: одна из них действовала, когда «Гея» шла полным ходом, другая вступала в действие, когда корабль двигался вблизи небесных тел. Потом мы спустились в трюм, где помещались ракетодромы и ангары для транспортных средств «Геи», осмотрели спортивные залы, детский сад, бассейны, концертный зал, залы видеопластики и отдыха. В конце этого яруса находилась и наша больница. Там, где жилые помещения примыкали к атомным отсекам, занимавшим всю корму, проходила мощная металлическая стена, защищающая от излучения. Оттуда мы на лифтах поднялись наверх и обошли по очереди одиннадцать лабораторий; у входа в двенадцатую я почувствовал, что с меня довольно. Анна, заметив, что моя усталость берет верх над восторгом, огорченно прикусила мизинец, но тут же с воодушевлением возвестила:

– Я знаю, куда мы пойдем теперь! Доктор, ты ведь еще не был на смотровых палубах?!

Я не был там, и она с торжествующим видом взяла меня под руку и повела за собой.

В конце широкого коридора виднелся матовый серебристый занавес из плотной ткани. Мы раздвинули его и попали в непроглядную тьму.

Довольно долго я ничего не видел. Наконец глаза стали понемногу привыкать к темноте. Мы находились в таком широком коридоре, что его вполне можно было назвать залом, не будь он столь длинным. В стене через каждые двадцать–тридцать шагов была дверь, обозначенная бледной фосфоресцирующей стрелкой. Аллея этих желтоватых стрелок, висевших в воздухе подобно череде светляков, уходила в такую даль, что последние сливались в сплошную матовую нить. Когда я отвел взгляд от этих светляков и посмотрел в противоположную сторону коридора, а вернее палубы, мне сначала показалось, что там ничего нет, но в следующее мгновение я вздрогнул, поняв, как сильно ошибался: там разверзалась бездна.

Я двинулся к усеянному звездами пространству осторожно, словно опасаясь, что палуба вот‑вот оборвется и я полечу головой вниз в бездонную пропасть. Однако мгновение спустя вытянутая рука коснулась холодной прозрачной стены – дальше пути не было.

Я начал различать созвездия. Немного ниже нас сиял, разветвляясь, Млечный Путь. Там тлели мириады еле видных искр. Кое‑где на бледном фоне этого, казалось, догорающего сияния чернели, подобно провалам, тени мрачных космических облаков. Я не сразу заметил, что мой взгляд, прикованный к Млечному Пути, перемещается, постепенно поднимается вверх – что звезды движутся; внезапно в глубине галереи, на которой мы стояли, у самого ее конца, ярко сверкнул серебристый треугольник. Я взглянул в ту сторону. Светлый клин быстро расширялся, охватывая все большее пространство и постепенно гася фосфоресцирующие стрелки на дверях, и в одно мгновение нас озарил яркий лунный свет. Я посмотрел на небо. Внизу сияла Луна – огромная, выпуклая, вся в кратерах, похожая на серебряный плод, изъеденный червями. Погасив ближайшие звезды, она лениво плыла по небесам, а на палубе беззвучно ложились в другую сторону густые тени, все больше наискось, все удлиняясь, тянулись, как призраки, по стенам и сводам, сливались одна с другой, пока Луна не уплыла на другую сторону «Геи» и не исчезла так же внезапно, как появилась. В этом не было ничего странного: корабль вращался вокруг своей продольной оси, создавая искусственную силу тяжести.

Когда Луна зашла за корпус корабля, нас опять окружил мрак. Вдруг Анна схватила меня за руку своей маленькой горячей ладошкой, повернула в другую сторону и прошептала:

– Смотри... Смотри... Сейчас взойдет Земля...

Земля появилась среди звезд как голубой, подернутый дымкой, шар; три четверти его поверхности были затенены. Свет ее большого серпа отливал блеском более мягким, чем лунный, – голубым, с едва заметной примесью зеленого. В разрывах туч возникали неясные, словно размытые очертания континентов и морей. Над невидимым нам Северным полюсом, обращенным в сторону, противоположную Солнцу, пылала яркая точка, это была собственная звезда Земли, ее северное атомное солнце. Снова по палубе побежали, изгибаясь и вытягиваясь, тени; последний луч света поднимался к потолку палубы, вытянулся, ушел вверх, и снова наступила темнота.

– Видел? – совсем по‑детски прошептала моя спутница.

Я промолчал. Эта картина была мне хорошо знакома – кто из нас несколько раз в год (по самым разным причинам) не летал в межпланетном пространстве? Но те полеты были короткие, они длились несколько дней, редко – недель, и мы всегда знали, что ждет нас дома. Но сейчас, однако, Земля показалась мне недоступной, странно далекой... И когда стоявшая рядом со мной молодая девушка прошептала, прижавшись лицом к холодной стене: «Как красиво!..» – я впервые за долгое время почувствовал себя одиноким.

«Какой же еще она ребенок», – подумал я.

Во мраке, окружившем нас после захода Земли, медленно тянулись скопления звезд, они поднимались, их движение удивительно приковывало к себе взор, удивительно интриговало, будто вместе с ними величественно восходила испещренная серебряными искрами темнота, подобно занавесу, за которым вот‑вот должно открыться нечто неведомое. Но эта иллюзия была мне слишком хорошо знакома...

Потом мы какое‑то время гуляли по палубе, и по нам попеременно сплошной темнотой пробегали полосы сияния – ярко‑белого лунного или голубого земного; над нами словно то поднималось, то опускалось гигантское крыло.

Анна рассказала о себе. Она попала в экипаж «Геи» вместе с отцом, известным композитором. Как раз сейчас в концертном зале исполнялась его Шестая симфония. Меня удивило, что Анна даже не предложила послушать ее.

– Ax, я ее так хорошо знаю... Разве отец смотрит все мои операции? – сказала она с такой серьезностью, что я не понял, шутит она или нет. Все же мы поехали на концерт. Когда мы подходили к вестибюлю, облицованному плитками хризопраза, как раз зазвучали высокие финальные ноты, и вскоре слушатели начали выходить из зала. Они по широкому полукругу огибали монументальную скалу из естественной лавы и по белой, почти невидимой в полумраке спиральной лестнице спускались к кустарникам, которыми их встречал центральный парк «Геи».

Мы остановились на лестнице в нерешительности, не зная, что делать дальше; мне казалось, что девушке надоело общество слишком неразговорчивого спутника, хотя она добросовестно выполняла роль гида и деликатным кивком головы и взглядом показывала мне проходивших, называя их имена. Пожалуй, больше всего здесь было астрономов и физиков, меньше – техников и совсем не было кибернетиков.

– За кибернетиков все автоматы делают, могут даже слушать концерты, – сказала Анна и засмеялась своей остроте, но смех закончился плохо замаскированным зевком. Это был уже совершенно недвусмысленный намек, я попрощался с ней и пожелал спокойной ночи. Она побежала вниз, в полумраке обернулась и еще раз помахала мне рукой.

Я остался стоять на площадке, переводя взгляд с темноволосых на светловолосые головы, задерживаясь на женских фигурках. Людей становилось все меньше – вот прошли трое, за ними еще трое, потом какая‑то запоздавшая пара... Я уже собрался уходить, когда в широком, обрамленном колоннами вестибюле появилась женщина. Она была одна.

Яркая, необычайно красивая. Овальное лицо, низкие дуги бровей, темные глаза, невозмутимо ясный выпуклый лоб – и все это как будто еще не прорисовалось четко, подобно рассвету в летнюю пору. Законченными, хотелось бы сказать – окончательно оформившимися, были лишь ее губы, казавшиеся более взрослыми, чем все лицо. В их выражении было нечто такое, что возбуждало одновременно чувство радости и ненасыщения, что‑то очень благозвучное, легкое, а ведь такое земное. Она оделяла своей красотой все, к чему бы ни приближалась. Подойдя к лестнице, она оперлась белой рукой о шероховатый камень вулканита, и мне показалось, будто мертвая глыба на мгновение ожила. Она шла ко мне. Ее тяжелые, свободно спадающие волосы отливали всеми оттенками бронзы, золотисто поблескивающей на свету. Когда она приблизилась, я удивился, что она такая невысокая. У нее были обрисованные щеки, чуть‑чуть треугольные, и детская ямочка на подбородке. Минуя меня, она взглянула мне в глаза, и тогда сухожилия на ее шее натянулись, как струны какого‑то изящного инструмента.

– Ты один? – спросила она.

– Один, – ответил я и представился.

– Калларла, – в свою очередь, назвала она себя. – Я биофизик.

Это имя было мне знакомо, только я не мог припомнить откуда. Мы постояли так секунду, и эта секунда показалась мне вечностью. Затем она кивнула и со словами: «Спокойной ночи, доктор», – стала спускаться по лестнице. Длинное, почти до пола, платье скрывало движения ее ног, и я видел лишь легкое колебание ткани. Некоторое время я смотрел, как она, стройная и гибкая, сходит или, вернее, уплывает вниз. Проведя рукой по лицу, я понял, что улыбаюсь, но улыбка быстро погасла – до меня сейчас дошло – в лице этой женщины было нечто болезненное. «Нечто» очень незначительное и незаметное для окружающих, но оно, безусловно, существовало. Такое лицо могло быть лишь у того, кто умело скрывает свое страдание от любимого человека. И скрывает это хорошо, заметить его может только совершенно чужой человек, да и то лишь при первом взгляде, потому что потом, привыкнув, он не увидит ничего.

«Что ж, – подумал я, – каждый из этих сотен людей, которые идут сейчас отдыхать в уютные апартаменты „Геи“, взял с собой к звездам все свои земные проблемы; ведь перед путешествием в бесконечное пространство их нельзя было отряхнуть с себя, как отряхнули мы от наших ног пыль Земли».