Царица за работой

Слухи о появлении совета ближайших к императрице лиц, или Кабинета министров, появились уже весной 1730 года; на деле его формирование растянулось на полтора года — пока проходило ограничение состава и влияния Сената. Новый орган должен был взять на себя многие функции бывшего Верховного тайного совета, но при этом не иметь поползновений на замену собой монарха. В 1730–1732 годах депеши иностранных дипломатов полны сообщений о возникновении и распаде различных придворных «партий». «Я прежде сказал, что люди, обретшие влияние и соединённые общими интересами, были граф Бирон, Ягужинский и старший Левенвольд. Теперь это переменилось: Ягужинский, видя, что последний старается руководить его намерениями в свою пользу и управлять всем, отделился от этой партии и составил себе другую, чтобы умерить влияние первой; эта партия — фельдмаршала Долгорукого. Она во многих случаях ограничивает влияние первой и препятствует ей в чём только может. Вследствие такого противодействия Бирон и Левенвольд начинают, по-видимому, избегать их и говорить, что они не в состоянии ничего провести, в особенности что касается до противной партии, хотя они пользуются благосклонностью царицы, но страх заставляет их быть осторожными. Бирон действует робко, советуясь со своим ментором, тем более что он не любим. Вследствие такого антагонизма всё страдает и откладывается в долгий ящик» — такую картину закулисных столкновений при дворе Анны Иоанновны нарисовал в мае 1731 года саксонский посланник Иоганн Лефорт в донесении своему королю297.

Однако едва ли стоит считать итогом этой борьбы победу «немецкой» придворной группировки. «Немцы», прежде всего Бирон и клан Левенвольде, действительно оказывали сильное влияние на Анну, но не стоит преувеличивать их сплочённость. С ними объединялись исконно русские вельможи М.М. Голицын, А.М. Черкасский, П.И. Ягужинский, Н.Ф. Головин, а сами «немцы», борясь за царские милости, интриговали друг против друга. Дипломаты докладывали и о конфликтах Бирона с Остерманом, а Остермана — с Минихом298. К тому же выдвигались не только иноземцы. Так, в начале царствования Анны карьеру сделал князь Алексей Иванович Шаховской: в 1730 году стал сенатором и генерал-адъютантом; в 1731-м — подполковником нового гвардейского полка; в 1732-м получил тысячу душ и дом в Петербурге; в 1733-м — чин генерал-лейтенанта.

Летом и осенью 1730 года Рондо и Лефорт докладывали об объединении Бирона, Ягужинского и Левенвольде для борьбы с Остерманом. Успех казался несомненным; английский консул докладывал в Лондон о настроениях «всего старого российского дворянства», «с нетерпением ожидающего свержения фаворитов». Но как только Ягужинский, назначенный в октябре 1730 года генерал-прокурором Сената, попробовал вернуть себе прежнее влияние и стать кем-то вроде первого министра, его недавние союзники тут же объединились с Остерманом. В результате вошедший было в «силу» министр (к началу 1731 года он стал графом, шефом нового Конногвардейского полка и начальником Сибирского приказа) начал терять «кредит». К концу года «шумного» и невоздержанного на язык Ягужинского отправили подальше от двора и Сената — послом в Берлин. Из круга претендентов на роль ближайших советчиков императрицы выбыл и С.А. Салтыков.

Указ Анны Иоанновны Сенату об учреждении Кабинета министров с собственноручной подписью императрицы. 6 ноября 1731 г. РГИА

В ноябре 1731 года Кабинет министров был создан. В него вошёл престарелый канцлер Гавриил Иванович Головкин, олицетворявший преемственность с эпохой Петра Великого, но никогда не претендовавший на самостоятельную роль. Вторым его членом стал князь Алексей Михайлович Черкасский, «человек доброй, да не смелой, особливо в судебных и земских делах», по характеристике генерала В. де Геннина, хорошо знавшего бывшего сибирского губернатора по совместной работе. Знатный вельможа, хозяин огромных владений и родового двора в Кремле, канцлер и андреевский кавалер отныне ни в каких политических «партиях» замечен не был. Эти качества обеспечили князю политическое долголетие: он благополучно пережил царствование Анны, два последующих переворота и скончался в почёте уже во времена Елизаветы299.

«Душой» же Кабинета и реальным министром иностранных дел империи стал Андрей Иванович Остерман. Над его «дипломатическими» болезнями и скупостью посмеивались, но обойтись без высококвалифицированного администратора, умевшего грамотно проанализировать и изложить суть проблемы и предложить пути её решения, не могли. Для противовеса Остерману после смерти Головкина в состав Кабинета последовательно вводились его оппоненты из русской знати: сначала возвращённый из почётной ссылки Ягужинский (1735), затем деятельный и честолюбивый А.П. Волынский (1738) и, наконец, будущий канцлер А.П. Бестужев-Рюмин (1740).

В «Слове в день коронации… Анны Иоанновны», посвященном первой годовщине царствования, Феофан привёл показательное сравнение: обретшей самодержавную власть императрице выпали «беспокойство, тягота, труды», а её подданным — «сладкия плоды, покой, облегчение, беспечалие». Корона не только даёт честь и славу, но и «уязвляет» «главу» монархини, поскольку требует «бесчисленных попечений», «чтобы главы подданных… в тишине и веселии пребывали»300.

X. Манштейн писал в мемуарах о желании Анны Иоанновны «вникать во все дела»; о стремлении государыни «во всё вникать и всё видеть» сообщал своему двору и Лефорт. Журнал Кабинета министров перечислил дела, решавшиеся с участием государыни 13 ноября 1731 года:

«… Потом изволила в Кабинет прибыть её императорское величество.

В то прибытие, во-первых, чтены принесённые из Коллегии иностранных дел реляции, отправленные из Царяграда.

Потом чтены пункты, учинённые о кадетском корпусе, где оному и каким порядком быть.

Ея императорское величество изволила подписать следующие указы: 1) в Соляную контору — об отпуске в комнату государыни принцессы денег 3000 рублёв; 2) в Сенат — о счислении воинских чинов пред гражданскими и прочими по прежней табели в рангах старшее, кроме первых двух классов; 3) в Сенат же — о неназывании придворным и гражданским чинам, против рангу своего военными чинами, а военным, кои чинами ниже генерала, просто генералами;

4) к генералу фон Вейсбаху — о выборе и о присылке, против меры, великанов от 15 до 20 человек и о посылке с ханского письма перевода и о переводчике.

Потом чтён доклад господ министров о даче жалованья, против прежних окладов вдвое, определённым в Кабинет: секретарю Козлову по тысяче, камериру Пташкову по пятисот по сорока рублёв на год, который доклад её императорское величество всемилостивейше конфирмовать и собственною своею рукою подписать соизволила.

Изволила её величество отдать поданное прошение новгородского архиепископа Феофана о даче синодальным членам жалованья, которое по отбытии её величества из Кабинета приказано сообщить к учинённой о жалованьи их выписке, и как справка взята будет, в то время доложить»301.

Как видим, рабочий день государыни был довольно напряжённым: надо было вникнуть в «чтённые» ей доклады по разным делам, которые явно требовали размышления, обсуждения и не всегда могли быть решены тотчас же; надлежало подписать указы — одни (например, о выдаче денег на содержание племянницы) были инициированы ею; другие же требовали заблаговременного согласования или, по крайней мере, внимательного прочтения перед подписанием. Наконец, сама императрица давала поручения министрам — или, как в данном случае, передавала им для решения полученное ею прошение.

В другой день, 11 декабря, она составляла резолюции на сенатских докладах и прочих документах и «слушала» челобитные:

«…3) о бытии ландмилицким офицерам против армейских рангою ниже; 4) о позволении продажею деревень на расплату долгов князь Александровой жене Долгорукого;

5) о позволении в Риге печатать немецкие учебные книги;

6) на челобитной бригадира Сойманова — о увольнении на год; 7) на счёте агента Симона о выдаче ему из Монетной конторы задело 14 кавалерии 5878 рублёв 80 коп., а остаточного золота — о принятии в тое контору.

И при том её императорскому величеству докладывано по прочим же сенатским докладам и по челобитным, которых, слушав, изволила указать следующее:

По 1-му — о даче жалованья вдовам, коих мужья из службы отставлены, против тех же жён, которых в службе убиты и померли, — и в том им отказать; по 2-му — о повышении чином артиллерии обер-кригс-комиссара Унковского — отложить до конфирмации артиллерского парка; по 3-му — о даче Гессен-Гомбургскому князю столовых и пансионныхденег — оной доклад её императорское величество изволила взять к себе.

По челобитным:

По 1 -ой — о даче жалованья генералу Чернышёву — изволила к себе же взять, а справка оставлена; по 2-ой — о пожаловании генерал-майора князя Шаховского, из меншиковских, Домашневой мызой — отставить.

Да по 4-м челобитным: 1) генеральского сына Григория Чернышёва об определении в службу; 2) Богдана Родионова о награждении рангом; 3) камор-лакея Якова Масальского о награждении лавками; 4) Василия Татищева о пожаловании деревнями — изволила указать отложить»302.

Резолюции на докладах могли быть предельно краткими: «Опробуэца», «Отставить», «Выдать», «Быть», «Учинить по сему», — но их начертание должно было предваряться прочтением документа или хотя бы некоторым пониманием сути предложения, каковое надлежало утвердить «собственной её императорского величества рукой». Какие-то решения можно было принять на основе житейского здравого смысла: не очень справедливо, если жёны покойных отставников будут получать такое же жалованье, как супруги павших в бою или умерших на действительной службе. Но относительно простой вопрос о чине обер-кригскомиссара Унковского оказался увязан со штатом «артиллерского парка»; едва ли Анна была в нём компетентна, и скорее всего, решение было подсказано более сведущими министрами.

Просьбы о «деревнях» или прочих «награждениях» трудностей понимания не вызывали, но зато требовали знакомства с просителем или по крайней мере осведомлённости о его заслугах; к тому же нужно было учитывать уже сделанные пожалования и реакцию столь же достойных, но по каким-то причинам обойдённых претендентов. Награды и «произвождения» являлись важнейшим рычагом власти, и окончательное решение этих вопросов нельзя было передать даже доверенным министрам — это означало бы фактическое ограничение «самодержавства». Да и высочайшие милости надлежало дозировать — иначе все начнут просить.

Поэтому какие-то прошения Анна указывает «отложить», другие берёт «к себе», хотя, например, справка о службе и, соответственно, выплате жалованья Чернышёву уже подготовлена и решение в принципе можно принять сразу. Но Анна решила подумать — и не зря. Через три дня она известила министров: в 1726–1729 годах, будучи губернатором в Риге, Чернышёв «сверх ассигнации перебрал» — и повелела подсчитать, «сколько с зачётом перебранного имеет быть в даче».

Заслуженного бригадира Леонтия Соймонова после девятилетней службы в новоприсоединённых прикаспийских провинциях она отпустила на год, но отказала в просимой «деревне»303. А награждать генерал-адъютанта Шаховского, по её мнению, ещё не время — и вопрос был «отставлен». Но это не знак немилости — на него у Анны имелись иные виды: 15 декабря князь был назначен на завидный пост подполковника ново-учреждённого полка Конной гвардии с личным подчинением государыне-полковнице. Шаховской пришёлся к месту — и награждение последовало: в июле 1732 года он получил немалые «деревни» (1023 души) из конфискованных владений фельдмаршала В.В. Долгорукова, а в сентябре — отписанный в казну петербургский двор секретаря Романа Хрисанфова304.

Императрица могла и проявлять инициативу. Так, на заседании 6 декабря 1731 года она предложила министрам сочинить указы, которые не были кабинетскими «заготовками»:

«…Да сверх того изволила её императорское величество указать написать в Сенат указы:

1) по прошению действительного тайного советника графа Ивана Головкина об увольнении его лейб-гвардии из Конного полку, а вместо того о присутствовании в Сенате; 2) по доношению Соляной конторы о посылке указов в коллегии и губернии, чтобы по промемориям и указам из той конторы исполняли без продолжения; 3) в Военную коллегию — о непереводе из полку в полк по прошениям офицеров; о посылке по прошению греческих патриархов денег, а именно в Иерусалим ко гробу Господню 2000 рублёв да к иерусалимскому и антиохийскому патриархам по 1000 рублёв.

Чтена краткая выписка о князь Алексее Долгоруком с детьми в показанных на них от приставленного к ним капитана Шарыгина ссорах, из которых некоторые слова они подлинно говорили, а других по следствию не явилось; и её императорское величество изволила указать: оным Долгоруким сказать указ, чтоб они впредь от таких ссор и непристойных слов имели воздержание и жили смирно под опасением наижесточайшего содержания, а сибирскому губернатору велеть к ним офицеров определять самых добрых и верных людей»305.

Челобитные графа Головкина и восточных патриархов вполне могли попасть ей в руки не через Кабинет министров. А доходы, которыми ведала Соляная контора, являлись источником поступления собственных («комнатных») средств государыни, и её указы должны были исполняться незамедлительно. Понятно, что Анну интересовали сведения об опальных Долгоруковых — и её реакция последовала незамедлительно. На следующий день все требуемые указы были изготовлены и подписаны царицей.

В последний день декабря 1731 года государыня поспешила с заменой российского представителя при украинском гетмане: «…Её императорское величество изустно изволила указать: 1) генерала Семёна Нарышкина от министров при гетмане уволить, а вместо него отправить туда камергера князя Александра Черкасского, а на его место в Митаву послать действительного камергера князь Петра Голицына…» Как следует из журнала, в тот же день она изменила решение: Нарышкин остался на Украине, а князь Черкасский был назначен губернатором в Смоленск. Сумели ли члены Кабинета убедить императрицу или на то были иные причины, остаётся неизвестным.

Тогда же последовало высочайшее распоряжение: «…по извету лейб-гвардии Измайловского полку фурьера Александра Колычева о показанном — о непристойных словах в бытность его в Симбирску — деле исследовать генералу Ушакову, и для взятья показанного дела и принадлежащих к тому следствию людей послать нарочного офицера, а симбирского воеводу князь Василия Вяземского переменить из Сената, а что оной изветчик Колычев о том изветном деле, пришед ко двору её императорского величества, извещал необычайно, яко бы о неизвестном деле, и за то, по учинению указа, отослать его в полк…»306 Донос Колычева, скорее всего, поступил по команде — через гвардейское начальство, потому Анна и дала распоряжение «следовать» его начальнику Тайной канцелярии. При этом пытавшийся выслужиться доносчик вызвал монаршее неодобрение, а потому и был отослан в полк — вероятно, без полагавшейся за уместное «доношение» награды.

Как видим, в начале царствования императрица явно старалась прилежно трудиться. С 3 ноября по 31 декабря 1731 года она встречалась с министрами 31 раз — практически каждый день: либо сама «изволила присутствие иметь» в Кабинете, как во время вершения дела фельдмаршала В.В. Долгорукова, либо министры «ходили вверх к её императорскому величеству (иногда, как 12 и 31 декабря 1731 года, дважды в день).

Взятый темп государственных трудов, видимо, оказался для государыни непосильным. В 1732 году она появилась в Кабинете министров только два раза, при этом 2 июня явно экспромтом, поскольку никого не обнаружила: министры заседали в порученных им комиссиях307. С 8 по 15 января Анна Иоанновна была занята переездом из Москвы в Петербург, и министры посетили императрицу всего восемь раз. В феврале таких посещений тоже было восемь, в марте — 17, в апреле — 14, в мае — 12; на этом уровне интенсивность общения Анны со своими министрами осталась и в дальнейшем.

С 1734 года в журналах заседаний Кабинета министров указания на «хождение» к государыне исчезли, но остались подписанные как министрами, так и императрицей указы и резолюции. Министры взвалили на себя значительную часть проходящих через Кабинет дел. Не случайно А.П. Волынский в сердцах сетовал на перегруженность: «Мы, министры, хотим всю верность на себя принять, будто мы одни дела делаем и верно служим. Напрасно нам о себе так много думать: есть много верных рабов, а мы только что пишем и в конфиденции приводим, тем ревность в других пресекаем, и натащили мы на себя много дел и не надлежащих нам, а что делать, и сами не знаем».

Приведённая ниже запись в журнале только об одном дне из жизни Кабинета (от 9 сентября 1735 года) подтверждает обилие решаемых министрами самых разных вопросов:

«На реестре поданным из Сената доношениям подписано рукою генерала графа П.И. Ягужинского: отослать в Сенат 1) по челобитью Есипова жены племянника родного Алексея Кушникова, да оного Есипова сестры родной Ульяны Травиной об отдаче им по наследству оставшихся после оного Есипова и жены его денег 12 511 руб., которые употребляются к корабельным делам; 2) о противностях дворцового села Софь-ина в недаче межевщику межевать спорных с графом Мусиным-Пушкиным земель — в Дворцовую канцелярию; 3) о выдаче иноземцу купцу Эверсу за поставленную в Санкт-Петербург соль невыданных денег — отказать и послать в Сенат; 4) об отставном майоре Якове Свечине, что он составил на недвижимое умершего Батюшкова имение купчую и именем того Батюшкова сам руку приложил — отослать к решению, куда надлежит по указам; 5) по доношению генерала фельдмаршала графа фон Миниха о определении вновь пошлины на проезжих из Москвы в Санкт-Петербург и от Санкт-Петербурга в Москву дорогах — отказать; 6) во известие о требовании в артиллерию заимной суммы 300 тысяч руб. — тоже;

7) о невзыскании со вдовы Сабины фон Графеновой с отданной на аренду мужу её мызы арендных денег — отказать;

8) о рижских дорогах — по-прежнему ль в Штатс-контору отсылать или как указом поведено будет — определение имеется; 9) о делании у города Архангельского промышленникам староманерных водяных судов — отказать»308.

Теперь сами министры распоряжались порой весьма значительными денежными суммами (15 тысяч рублей резиденту в Стамбуле Вешнякову или 150 тысяч рублей на полки «команды» генерала Вейсбаха); принимали на службу, в том числе и в гвардию, иноземных офицеров; своими указами разрешали в гвардейских полках отпуска и производили в чины; даже освободили от смертной казни нескольких убийц-малороссиян и отказали в выдаче ста тысяч рублей («оставить до будущего определения») на строительство императорского «ягд-гардена» в Екатерингофе309.

По нашим подсчётам за три года царствования (1732, 1735 и 1738) можно составить представление о количестве выходивших за подписями Анны и министров указов и резолюций, помещённых в приложении к журналам310.

МесяцКоличество подписанных указов и резолюций1732 г.1735 г.1738 г.АннойминистрамиАннойминистрамиАннойминистрамиянварь572316922февраль4352216328март7151481240апрель21515221722май44113301026июнь3861838.820июль3321837636август283835430сентябрь424141033октябрь946570024ноябрь6411756321декабрь715530424Итого6065512939976326Всего661528402Сохранившийся в бумагах Кабинета подсчёт результатов его работы за 1736 год впечатляет: на 724 указа министров приходится 135 именных указов Анны, а на 584 министерских резолюции на докладах и «доношениях» — 108 высочайших311. За январь — июнь последнего года царствования за подписью императрицы состоялось 57 указов и резолюций; за подписью министров — 177.

На первый взгляд очевидно ослабление роли императрицы в системе управления. Если в начале царствования подавляющее большинство решений (551 из 606–91 процент) шло за её подписью, то в 1735 году, когда именной указ от 9 июня приравнял подписи трёх кабинет-министров к автографу государыни312, она подписала 129 документов (24,4 процента, а в 1738-м и того меньше — 76 (18,9 процента). Конечно, Анна не любила вникать в рутину повседневной административной работы. «А ныне мы живём в летнем доме, и лето у нас изрядное, и огород очень хорош», — радовалась она в июне 1732 года и требовала, чтобы её не беспокоили делами «малой важности». Однако приведённые цифры не так однозначны.

Во-первых, как до, так и после указа от 9 июня не все документы с царской «апробацией» отражены в бумагах Кабинета — что-то передавалось напрямую в Сенат или другие учреждения (дворцовое ведомство или Тайную канцелярию), исполнителям и просителям. Так, в июне 1735 года Анна издала именной указ о подчинении Сестрорецких заводов генералу де Геннину, распорядилась не бросать «сор» в реки Мью (Мойку) и Фонтанку, дважды запретила частным лицам вывозить из страны ревень и резолюцией на сенатском докладе разрешила отвести землю у Гжатской пристани «купецким людям». В июле она утвердила два доклада Сената (о печатании Библии и о строительстве гостиного двора в Петербурге) и «мнение» Кабинета о создании нового производства на Сестрорецких заводах, повелела дворцовым учреждениям исполнять её устные распоряжения, переданные через обер-гофмаршала и гофмаршала. В августе — приказала Военной коллегии принимать обратно на службу уволившихся с повышением ранга офицеров-иноземцев с теми чинами, которые они имели до отставки, и выдала жалованную грамоту «иллирийскому графу» Савве Рагузинскому о «вольной торговле» в России313. Эти повеления, за исключением «мнения» министров, в журналах Кабинета не значатся.

Во-вторых, Анна получала информацию не только от министров — на её имя шли и другие потоки корреспонденции. Сборник именных указов по Военной коллегии за 1734 год показывает, что государыня «работала с документами»: утверждала пожалования в чины и отставки, распределение гвардейцев в полевые полки, приём фельдмаршалом Минихом иноземных офицеров на русскую службу; решала вопрос о содержании пленных поляков в Риге, назначала полковых командиров в Низовой корпус. Доходили до неё и некоторые челобитные — например полковника Невского полка Ивана Кудаева, просившего «наградить меня пропитанием». 53-летний боевой офицер был сражён «пароличной болезнью» и в 1731 году «отрешён» от командования, но не уволен, однако жалованья не получал; все имевшиеся средства ушли на лечение, и жить стало не на что — из девятнадцати его крепостных душ половина померли или разбежались. Анна повелела: «Оного Кудаева по представлении Военной коллегии от службы отставит[ь] и для ево убожества выдат[ь] ему жалование и за рационы по день отставки без вычету, что он был на лечении»314. Как и кабинет-министры, чиновники Военной коллегии готовили для императрицы доклады и представления и предлагали резолюции, которые государыня утверждала собственноручной подписью.

Отдельно государыня вела переписку с камергером А.А. Черкасским, ведавшим её имениями в Курляндии. По дворцовым делам она сносилась непосредственно с обер-гофмаршалом Р. Левенвольде. Известна книга её указов московскому главнокомандующему и обер-гофмейстеру С.А. Салтыкову. Посылала она указы и в Сенат, и в Комиссию по составлению нового Уложения315. Очевидно, она получала аналогичные документы из других ведомств и отвечала на них.

Бумаги приходили к ней и с мест. На их основании Анна ставила задачу: «Господа кабинет министры. При сём прилагаются присланные реляции из Цариченки от генерала майора князя Трубецкого, по которым, росмотрев, учинить что потребно и послать с тем же присланным куриэром надлежащие в подтверждение указы. По сему нашему указу вы неотменно поступать имеете. Анна. Петергоф. 3 августа 1736»316.

В-третьих, и в 1731–1732 годах, и позднее императрица подписывала уже заготовленные для неё указы и решения («…да на семи докладех приказано подписать резолюции» — зафиксировал журнал заседаний Кабинета министров 4 декабря 1732 года); подготавливали такие резолюции и члены Кабинета, и компетентные руководители ведомств — например фельдмаршал и президент Военной коллегии Б. X. Миних317. Корявый, рубленый почерк царицы хорошо узнаваем; часто она только подписывалась: «Анна»; сами же резолюции на докладах были написаны разными, но профессиональными почерками кабинетских чиновников.

Однако государыня не просто подмахивала заготовленные документы; «реестр докладом» 1731 года из делопроизводства Кабинета с пометками на полях свидетельствует: она «изустно» указывала, что именно должно быть в резолюции: