О Демокрите и Гераклите. Рассуждение есть орудие, годное для всякого предмета, и онопримешивается всюду

Рассуждение есть орудие, годное для всякого предмета, и онопримешивается всюду. По этой причине в моих опытах я пользуюсь им при любомслучае. Если речь идет о предмете, мне неясном, я именно для того и прибегаюк рассуждению, чтобы издали нащупать брод и, найдя его слишком глубоким длямоего роста, стараюсь держаться поближе к берегу. Но уже понимание того, чтопереход невозможен, есть результат рассуждения, притом один из тех, которымиспособность рассуждения может больше всего гордиться. Иногда же я применяюрассуждение к предмету возвышенному и часто разрабатывавшемуся; в этомслучае ничего своего не найдешь — дорога уже настолько избита, что можноидти только по чужим следам. Тогда игра рассуждающего состоит в том, чтобыизбрать путь, который ему представляется наилучшим, и установить, что изтысячи тропок надо предпочесть ту или эту. Я беру наудачу первый попавшийсясюжет. Все они одинаково хороши. И я никогда не стараюсь исчерпать мой сюжетдо конца, ибо ничего не могу охватить в целом, и полагаю, что не удается этои тем, кто обещает нам показать это целое. Каждая вещь состоит из многихчастей и сторон, и я беру всякий раз какую-нибудь одну из них, чтобы лизнутьили слегка коснуться, хотя порою вгрызаюсь и до кости. Я стараюсь повозможности идти не столько вширь, сколько вглубь, и порою мне нравитсясмотреть на вещи под необычным углом зрения. Если бы я знал себя хуже, то,может быть, и попытался бы досконально исследовать какой-нибудь вопрос. Ябросаю тут одно словечко, там другое — слова отрывочные, лишенные прочнойсвязи, — не ставя себе никаких задач и ничего не обещая. Таким образом, я необязываю себя исследовать свой предмет до конца или хотя бы все времядержаться его, но постоянно перебрасываюсь от одного к другому, а когда мнезахочется, предаюсь сомнениям, неуверенности и тому, что мне особенносвойственно, — сознанию своего неведения.

Каждое наше движение раскрывает нас. Та же самая душа Цезаря, котораяпроявилась в воинском искусстве во время битвы при Фарсале, обнаружила себяи в его досужих и любовных похождениях. О лошади мы должны судить не толькопо тому, как она несется вскачь, но и по тому, как она идет шагом и даже какведет себя, когда спокойно стоит в своем стойле.

Среди отправлений человеческой души есть и низменные: кто не видит иэтой ее стороны, тот не может сказать, что знает ее до конца. И случается,что легче всего постичь душу человеческую тогда, когда она идет обычнымсвоим шагом. Ибо бури страстей захватывают чаще всего наиболее возвышенныеее проявления. Вдобавок она предается вся целиком каждому затронувшему еепредмету, отдает ему все свои силы, никогда не увлекается сразу двумяпредметами и всегда рассматривает то, что в данное время притягивает ее,исходя не из его сущности, а из своей собственной. Вещи, находящиеся вне ее,может быть, и обладают своим весом, своими мерами, своими свойствами, новнутри нас, в нашем душевном восприятии, мы перекраиваем их на свой лад.Смерть представляется ужасной Цицерону, желанной Катону, безразличнойСократу. Здоровье, сознание, власть, наука, богатство, красота и все, что импротивоположно, совлекают с себя у порога все свои облачения и получают отнашей души новые одежды такой расцветки, какая ей больше нравится —коричневой, зеленой, светлой, темной, яркой, нежной, глубокой,поверхностной. И притом каждая душа судит по-своему, ибо они не согласуютмежду собой свои стили, правила и формы: каждая сама себе госпожа. Поэтомуне будем ссылаться на внешние свойства вещей: мы сами представляем их себетакими, а не иными. Наше счастье или несчастье зависят только от нас самих.

Вот куда нам следует обращаться с дарами и обетами, а не к судьбе. Нашинравы зависят не от нее, наоборот, они увлекают ее за собой и придают ей тотили иной облик по образу своему и подобию. Разве не могу я составить себемнение об Александре на основании того, как ведет он себя за столом, какбеседует и пьет или как он играет в шахматы? Каких только струн его души незатрагивала эта пустая детская игра? Я лично терпеть ее не могу и всяческиизбегаю именно за то, что она — недостаточно игра и захватывает нас слишкомвсерьез; мне совестно уделять ей столько внимания, которое следовало быотдать на что-либо лучшее. Александр не больше ломал себе голову над планомпохода на Индию, или какой-либо другой великий человек, — разыскивая путь,от которого зависит спасение человечества. Посмотрите, как наша душа придаетэтой смешной забаве значение и смысл, как напрягаются все наши нервы и какблагодаря этому она дает возможность любому человеку познать себя самого инепосредственно судить о себе. Какие только страсти не возбуждаются при этойигре! Гнев, досада, ненависть, нетерпение и пламенное честолюбивоестремление к победе в состязании, в котором гораздо извинительнее было быгордиться поражением, ибо недостойно порядочного человека иметь редкие,выдающиеся над средним уровнем способности в таком ничтожном деле. То, что яговорю по поводу этого примера, может быть сказано о любом другом. Каждаямелочь, каждое занятие человека выдает его полностью и показывает во весьрост так же, как и всякий другой пустяк.

Демокрит и Гераклит — два философа; из коих первый, считая судьбучеловека ничтожной и смешной, появлялся на людях не иначе, как с насмешливыми смеющимся лицом. Напротив, Гераклит, у которого тот же удел человеческийвызывал жалость и сострадание, постоянно ходил с печальным лицом и полнымислез глазами:

alter

Ridebat, quoties a limine moverat unum

Protuleratque pedem; flebat contrarius alter. [822]

Настроение первого мне нравится больше — не потому, что смеятьсяприятнее, чем плакать, а потому, что в нем больше презрения к людям, и оносильнее осуждает нас, чем настроение второго; а мне кажется, что нет такогопрезрения, которого мы бы не заслуживали. Жалость и сострадание всегдасвязаны с некоторым уважением к тому, что вызывает их; тому же, над чемсмеются, не придают никакой цены. Я не думаю, чтобы злонамеренности в насбыло так же много, как суетности, и злобы так же много, как глупости: в насменьше зла, чем безрассудства, и мы не столь мерзки, сколь ничтожны. Так,Диоген, который бездельничал в уединении, катая свою бочку и воротя нос отвеликого Александра, и считал нас чем-то вроде мух или надутых воздухомпузырей, был судьей более язвительным и жестоким, а следовательно, на мойвзгляд, и более справедливым, чем Тимон, прозванный человеконенавистником [823]. Ибо раз мы ненавидим что-либо, значит, принимаем это близко к сердцу.Тимон желал нам зла, страстно жаждал нашей гибели и избегал общения с нами,как с существами опасными, зловредными и развращенными. Диоген же ставил насни во что; общение с нами не могло ни смутить его, ни изменить егонастроения; он не желал иметь с нами дела не из каких-либо опасений, но отпрезрения к нашему обществу, считая нас не способными ни к добру, ни ко злу.

Такого же рода был ответ Статилия Бруту, склонявшему его присоединитьсяк заговору против Цезаря: замысел этот он нашел справедливым, но не виделлюдей, достойных того, чтобы сделать ради них хоть малейшее усилие. Тут онследовал учению Гегесия [824], который утверждал, что мудрец должен заботитьсятолько о себе самом, ибо лишь он один и достоин того, чтобы для него былочто-нибудь сделано, а также учению Феодора [825], считавшего, что было бынесправедливо, если бы мудрец рисковал собой для блага своей родины имудрость подвергал опасности ради безумцев.

Наши природные и благоприобретенные свойства столь же нелепы, как исмешны.