Часть вторая. Эллсворт М. Тухи 30 page. – Рорк, жаль, что я не встретил тебя до того, как ты пришёл ко мне с заказом

– Да?

– Рорк, жаль, что я не встретил тебя до того, как ты пришёл ко мне с заказом. – Он говорил без всякого выражения, закрыв глаза, откинув голову на подушку. – Тогда ничто не примешивалось бы. Понимаешь, я очень тебе благодарен. Не за работу. Не за твой приход. Не за что‑либо, что ты сделаешь для меня. Просто за то, что ты есть.

Потом он лежал без движения, вытянувшийся и обмякший, как человек, который давно уже перешёл за грань всякого страдания. Рорк стоял у окна и смотрел на убогую комнату и мальчика в кровати. Он спрашивал себя, откуда у него ощущение ожидания. Он как будто ожидал, что над их головами грянет взрыв. В этом не было смысла. Потом он понял. Он подумал: вот что чувствуют люди, попавшие в западню; эта комната не просто свидетельство нищеты, это след войны, она опустошена и растерзана взрывчаткой более мощной и зловещей, чем та, что хранится на военных складах. Война?.. Против кого?.. У противника не было ни лица, ни имени. Но этот юноша был соратником, его опалила война, и Рорк стоял, склонившись над его телом, испытывая странное незнакомое чувство, желание поднять его на руки и отнести в безопасное место… Только неизвестно, где именно ад, а где – безопасное место… На ум ему пришёл Кент Лансинг, и он пытался припомнить что‑то сказанное им…

Потом Мэллори открыл глаза и поднялся на локте. Рорк подтянул стул к кровати и сел.

– Теперь, – велел он, – говори. Говори о том, что действительно надо высказать. Не говори о семье, детстве, друзьях или чувствах. Говори о том, о чём ты думаешь.

Мэллори недоверчиво взглянул на него и прошептал:

– Но как ты догадался?

Рорк улыбнулся и ничего не сказал.

– Как ты догадался, что мучает меня? Медленно, годами, заставляя меня ненавидеть людей, тогда как я не хочу ненавидеть… Ты тоже это испытал? Тебе тоже пришлось узнать, что лучшие друзья любят в тебе всё, за исключением того, что действительно важно? А то, что действительно важно, для них ничто, пустой, никчёмный звук. Ты в самом деле хочешь услышать? Хочешь знать, что я делаю и почему? Ты хочешь знать, о чём я думаю? Тебе это не скучно? Это для тебя важно?

– Рассказывай, – сказал Рорк.

И он сидел, слушая, долгие часы, пока Мэллори рассказывал о своей работе, о том, что он вкладывал в неё, об идеях, которые формировали его жизнь, рассказывал, как изголодавшийся, как утопавший, которого выбросило, наконец, на берег и он ненасытно хватает глотки пьяняще чистого воздуха.

На следующее утро Мэллори пришёл в контору Рорка, и Рорк показал ему эскизы храма. Когда Мэллори стоял у кульмана, когда он решал проблему, это был другой человек – никакой неуверенности, никаких болезненных переживаний; движения рук, перебиравших чертежи, были чёткими и уверенными, как у солдата на посту. Эти движения говорили, что теперь никакие превратности судьбы не помешают функционированию того механизма внутри его, который был запущен. Он излучал непреклонную безличную уверенность, он обращался к Рорку как равный.

Он долго изучал чертежи, потом поднял голову. Он контролировал всё в своём лице, кроме выражения глаз.

– Нравится? – спросил Рорк.

– Не говори глупостей.

Он взял один из эскизов, подошёл к окну и стоял, снова и снова переводя взгляд с эскиза на улицу и на лицо Рорка.

– Невероятно, – сказал он. – Вот это. И вот это. – Он показал на улицу.

На перекрёстке внизу были клуб, жилой дом с коринфским портиком, тумба с афишей мюзикла на Бродвее, на крыше виднелась верёвка с серо‑розовым нижним бельём, трепетавшим на ветру.

– И это в одном городе, на одной планете, – сказал Мэллори. – Но ты это сделал. Это возможно… Я больше никогда не буду бояться.

– Чего?

Мэллори осторожно положил эскиз на стол. И ответил:

– Вчера ты что‑то сказал насчёт основного закона. Закона, требующего, чтобы человек выбирал лучшее… Смешно… Непризнанный гений – эта история стара как мир. А не приходило тебе в голову, что есть трагедия похуже – чрезмерно признанный гений?.. То, что множество людей – бедняги, которым не дано отличить лучшее, ещё пустяки. На это не стоит сердиться. Но как понять людей, которые видят лучшее, но, отличая, его же и отвергают?

– Невозможно понять.

– Конечно, невозможно. Как ни старайся. Я всю ночь думал о тебе. Не мог заснуть ни на минуту. И знаешь, в чём твой секрет? В твоей ужасной наивности.

Рорк громко расхохотался, глядя в мальчишеское лицо Мэллори.

– Нет же, – сказал Мэллори, – это не смешно. Я знаю, о чём говорю, а ты нет. Ты не можешь знать. По причине идеального здоровья. Ты так здоров, что болезнь для тебя непостижима. Ты знаешь, что болезни существуют, но поверить в них не можешь. А я могу. Кое в чём я умнее тебя, потому что слабее. Мне понятна… другая сторона. Потому и случилось со мной… то, что ты видел вчера.

– Это прошло.

– Возможно. Но не совсем. Больше я не боюсь. Но я знаю, ужас существует. Я знаю, каков этот ужас. Тебе этого не представить. Скажи, что самое ужасное можно себе представить? Для меня это остаться безоружным взаперти в камере с истекающим слюной хищным зверем или маньяком, рассудок которого пожрала болезнь. И у тебя нет ничего, кроме голоса и разума. Ты начинаешь, крича, объяснять ему, почему он не должен трогать тебя, ты произносишь прекрасные, неопровержимые слова, становишься глашатаем истины. И ты видишь, что он не спускает с тебя глаз, и тебе ясно: он тебя не слышит, до него не докричаться, ни за что, никак, хоть он и дышит, и передвигается перед тобой с какой‑то своей целью. Вот это ужас. Вот что нависло над миром, крадётся где‑то среди людей – нечто замкнутое в себе, безмозглое, беспринципное, но по‑своему целеустремлённое и хитрое. Надеюсь, я не трус, но я его боюсь. И всё, что я знаю о нём, – он есть. Его цели мне неизвестны, неизвестно его имя.

– Принцип, олицетворяемый деканом, – сказал Рорк.

– Что?

– Нечто, о чём я размышляю время от времени… Мэллори, почему ты пытался застрелить Эллсворта Тухи? – Увидев глаза юноши, он добавил: – Если не хочешь, можешь не рассказывать.

– Я не люблю говорить об этом, – сразу напрягся Мэллори. – Но ты задал правильный вопрос.

– Присядем, – сказал Рорк, – поговорим о нашем заказе.

Рорк стал говорить о сооружении и задаче скульптора. Мэллори внимательно слушал. Рорк сказал в заключение:

– Только одна статуя. Она будет стоять здесь. – Он указал место на эскизе. – Пространство будет организовано вокруг неё. Статуя обнажённой женщины. Если тебе понятен замысел здания, то понятно, какой должна быть статуя. Её идея – человеческая душа, героическое в человеке. Одновременно и устремление, и свершение. Взыскующая Бога и обретающая себя. Показывающая, что нет более высокого совершенства, чем совершенство её формы… Никто, кроме тебя, не сможет изваять такое.

– Да.

– Ты будешь работать на тех же условиях, на каких я работаю на заказчика. Ты знаешь, что мне нужно, в остальном ты предоставлен сам себе. Твори, как знаешь; я мог бы предложить тебе натурщицу, но, если она тебе не подойдёт, подбери другую по своему желанию.

– Кого ты выбрал?

– Доминик Франкон.

– О Боже!

– Знаешь её?

– Видел. Если бы она согласилась… Господи! Другой нельзя и желать. Она… – Он осёкся. Потом добавил: – Она не станет позировать. Для тебя – ни за что.

– Станет.

Гай Франкон, услышав об этом, пытался возражать.

– Послушай, Доминик, – сердито сказал он. – Всему есть предел. Даже для тебя. Зачем тебе это? Да ещё для здания, которое возводит Рорк. После всех твоих стараний насолить ему. Неудивительно, что люди теперь говорят. Если бы речь шла о ком‑то другом, никто бы и слова не сказал, даже не заметил бы. Но ты и Рорк! Я шагу ступить не могу из‑за расспросов. Что прикажешь мне делать?

– Закажи себе копию статуи, отец. Она будет прекрасна.

Питер Китинг не хотел обсуждать эту тему. Но, встретив Доминик на вечеринке, спросил против воли:

– Правда, что ты позируешь для статуи в храме Рорка?

– Да.

– Доминик, мне это не нравится.

– Вот как?

– Извини меня. Конечно, я не вправе… Тут всего лишь… Одного не могу понять – как ты могла подружиться с Рорком? С кем угодно, только не с ним.

Казалось, она заинтересовалась:

– А что?

– Ну, не знаю…

Его встревожил пристальный взгляд Доминик.

– Возможно, дело в том, – забормотал он, – что твоё презрительное отношение к его работам было не вполне справедливым. Сам я был просто счастлив, что ты его так… так… но всё это было как‑то не в твоём духе.

– Не в моём?

– Да. Но как человек он ведь тебе тоже не нравится?

– Нет, как человек он мне не нравится.

Эллсворт Тухи тоже был недоволен.

– Очень неумно с твоей стороны, Доминик, – сказал он, когда они оказались вдвоём в его кабинете. И голос его звучал отнюдь не плавно.

– Я знаю.

– Не лучше ли передумать и отказаться?

– Я не передумаю, Эллсворт.

Тухи пожал плечами и сел; через минуту он улыбнулся:

– Хорошо, дорогая, поступай как знаешь.

Она вертела карандаш в пальцах и ничего не сказала.

Тухи зажёг сигарету.

– Итак, он нанял Стивена Мэллори, – сказал он.

– Да. Забавное совпадение, так ведь?

– Вовсе не совпадение, дорогая. Подобных совпадений не бывает. За ними скрыта закономерность. Хотя я уверен, что он не в курсе и никто не руководил его выбором.

– Полагаю, ты одобряешь?

– Всей душой. Всё образуется как нельзя лучше. Лучше, чем когда‑либо.

– Эллсворт, почему Мэллори пытался убить тебя?

– Не имею ни малейшего представления. Не знаю. Думаю, что мистер Рорк знает. Или должен бы знать. Кстати, чья идея – чтобы ты позировала для статуи? Рорка или Мэллори?

– Это не твоё дело, Эллсворт.

– Понятно. Рорка.

– Кстати, я сказала Рорку, что это ты убедил Хоптона Стоддарда нанять его.

Он задержал сигарету на полдороге, затем продолжил движение и поднёс её ко рту.

– Сказала? Зачем?

– Я видела эскизы храма.

– Так хороши?

– Даже лучше, Эллсворт.

– Что он сказал, когда ты ему рассказала?

– Ничего. Он посмеялся.

– Посмеялся? Как мило. Полагаю, спустя какое‑то время будет смеяться не он один.

Всю эту зиму Рорк редко спал более трёх часов в сутки. В его движениях были резкость и размах, его тело заряжало энергией всех вокруг. Энергия излучалась сквозь стены его бюро к трём пунктам в городе: к деловому центру Корда – башне из металла и стекла в центре Манхэттена, к гостинице «Аквитания» в южной части Центрального парка и к храму на скале над Гудзоном, к северу от Риверсайд‑драйв.

Когда у них было время увидеться, Остин Хэллер, довольно посмеиваясь, наблюдал за ним.

– Когда будут закончены эти три сооружения, – говорил он, – никому не удастся тебя остановить. Теперь уж никогда. Иной раз я размышляю, как далеко ты пойдёшь. Понимаешь, я всегда питал слабость к астрономии.

Однажды вечером в марте Рорк стоял внутри высокого ограждения, которым по распоряжению Стоддарда окружили строительную площадку храма. Над фундаментом поднимались первые каменные блоки – основания будущих стен. Было поздно, рабочие ушли. Площадка была безлюдна, оторвана от мира, растворена в темноте, но небо светилось, ночь прижималась к земле, сияние на небе длилось дольше обычного часа, возвещая приход весны. Где‑то на реке раздался одиночный крик корабельной сирены, звук, казалось, пришёл издалека, с суши, преодолев многие мили ночного молчания. В деревянной времянке, поставленной как мастерская для Мэллори, где ему позировала Доминик, всё ещё горел свет.

Храм должен был быть небольшим зданием из серого известняка. Его линии были горизонтальны – линии земли, не восходящие к небесам. Храм был распростёрт на поверхности, как руки на уровне плеч, ладонями вниз, в жесте великого молчаливого приятия. Он не жался к почве и не оседал под небом. Казалось, он поднимал землю, а несколько вертикальных линий притягивали небо. Его пропорции были соразмерны человеку, не превращая его в карлика, но образуя для него фон, на котором он выступал абсолютным мерилом, единицей совершенства, с которой соотносились все параметры. Войдя в храм, человек ощутит, что пространство вокруг смоделировано для него и по нему, словно для полной гармонии не хватало лишь его появления. Храм был местом тихой светлой радости и ликования. В нём человек чувствовал себя безгрешным и сильным, здесь он обретал мир души, который даруется только во славу.

Внутри не было украшений, интерьер оживляла лишь градация выступающих стен и громадные окна. Потолок не был замкнут арками, здание было распахнуто земному пространству вокруг него: деревьям, реке, солнцу и линиям городского горизонта в отдалении, небоскрёбам – формам человеческих творений на земле. В конце зала, примыкавшего к входу, стояла скульптура – нагое человеческое тело.

Но сейчас перед ним не было ничего в темноте, кроме нескольких первых камней. И всё‑таки Рорк думал о завершённом строении, чувствуя его в суставах пальцев, всё ещё помня движения карандаша, который его чертил. Он стоял и думал об этом. Потом пересёк неровную, изрытую поверхность площадки по направлению к мастерской.

– Минуту, – услышал он голос Мэллори, когда постучал.

В мастерской Доминик спустилась с подиума и накинула халат. Мэллори открыл дверь.

– А, это ты, – сказал он. – А мы подумали, сторож. Что ты здесь делаешь так поздно?

– Добрый вечер, мисс Франкон, – сказал Рорк. Она коротко кивнула. – Стив, извини, что прервал.

– Ничего. Дело у нас не очень ладилось. Доминик никак не возьмёт в толк, чего я хочу от неё сегодня. Присаживайся, Говард. Кстати, который час?

– Половина десятого. Если вы остаётесь дольше, то не прислать ли вам поесть?

– Не знаю. Давай закурим.

В мастерской был некрашеный деревянный пол, виднелись стропила под крышей, в углу теплилась чугунная печка. Мэллори ходил по мастерской как полноправный хозяин; лоб у него был перепачкан глиной. Он нервно затягивался сигаретой, расхаживал взад‑вперёд.

– Хотите одеться, Доминик? – спросил он. – Вряд ли мы сможем что‑нибудь ещё сделать сегодня.

Она не ответила. Она стояла и смотрела на Рорка. Мэллори дошёл до конца помещения, повернул обратно и улыбнулся Рорку:

– Что же ты, Говард, раньше к нам не заглядывал? Конечно, если бы я был по‑настоящему занят и дело спорилось, я бы тебя и на порог не пустил. Кстати, что ты тут делаешь так поздно?

– Просто сегодня захотелось взглянуть. Раньше не получалось.

– Стив, это – то, что вам надо? – внезапно спросила Доминик. Она сняла халат и нагая встала на возвышение.

Мэллори перевёл взгляд от неё к Рорку и обратно. И тут ему открылось то, над чем они бились целый день. Он видел перед собой её тело, прямое и напряжённое; голова была откинута назад, руки она держала ладонями наружу. Та же поза была у неё и раньше, но теперь её тело ожило, и ожило настолько, что, казалось, трепетало, неся ему весть, которую он всё время хотел услышать; гордая, благоговейная, восторженная, она внимала явившемуся ей видению и вся отдалась ему в тот высший миг, после которого образ качнётся и распадётся. Сейчас же всё в ней светилось открывшимся ей миром.

Сигарета Мэллори дугой полетела прочь через всё помещение.

– Держать! Держать, Доминик! – закричал он. – Именно так держать!

Он был на рабочем месте раньше, чем сигарета упала на пол.

Он работал. Доминик стояла не шелохнувшись. Рорк, не отрываясь, смотрел на неё, прислонившись к стене.

В апреле стены храма ломаной линией поднялись над землёй. Лунными ночами они сияли мягким, размытым светом подводных глубин. Вокруг них, на страже, стоял высокий забор.

После рабочего дня на площадке часто оставались четверо: Рорк, Мэллори, Доминик и Майк Доннеган. Майк работал на всех стройках Рорка.

Они усаживались в мастерской Мэллори после того, как все уходили. Незаконченная статуя была покрыта мокрой тканью. Дверь сарая оставалась открытой, впуская тепло весенней ночи. Снаружи над входом нависла ветка дерева с тремя новыми листочками, видневшимися на тёмном фоне неба, в котором звёзды дрожали, как капли воды на краях листьев. В помещении не было стульев. Мэллори возился у чугунной печки, готовя сосиски и кофе. Майк сидел на подиуме, покуривая трубку. Рорк растягивался на полу, опершись на локти. Доминик сидела на табурете, закутавшись в халат из тонкого шёлка, опустив босые ноги на половицы.

О работе они не говорили. Мэллори рассказывал невероятные истории, от которых Доминик заливалась детским смехом. Разговор шёл ни о чём, значение имели только звук голосов, радость тёплых интонаций, полная раскованность поз. Здесь были просто четыре человека, которым нравилось быть вместе. Стены, поднимавшиеся в темноте за порогом мастерской, давали им право на отдых, на веселье – там было их творение, над которым они вместе трудились. Казалось, само строение чуть слышно резонирует в такт их голосам, сливая их в единую гармонию. Рорк хохотал так, как Доминик ещё не доводилось слышать, – юным, беззаботным смехом.

Они оставались там допоздна. Мэллори разливал кофе в случайное собрание разносортных потрескавшихся чашек. Запах кофе смешивался с запахом весенней листвы.

В мае остановилось строительство отеля «Аквитания».

Двое из заказчиков разорились в результате неудачных биржевых операций, на капиталы третьего был наложен арест в связи с тем, что ему был предъявлен иск по поводу какого‑то наследства; четвёртый присвоил чьи‑то акции. Корпорация лопнула, запутавшись в сетях бесконечных судебных разбирательств, которые могли затянуться на годы. Незавершённая стройка была заморожена.

– Я должен распутать этот клубок, даже если мне придётся кое‑кого отправить на тот свет, – заявил Кент Лансинг Рорку. – Я переведу стройку на себя. Когда‑нибудь мы с тобой закончим её, ты и я. Но потребуется время. Возможно, немало времени. Не стану призывать тебя потерпеть. Такие, как мы с тобой, не дотянули бы и до шестнадцати лет, если бы не обзавелись терпением китайского палача. И шкурой, крепкой, как броня дредноута.

Сидя на краю стола Доминик, Эллсворт Тухи посмеивался.

– Неоконченная симфония, слава Всевышнему, – сказал он.

Доминик использовала эту фразу в своей колонке. «Неоконченная симфония на южной окраине Центрального парка», – написала она. Она не написала «слава Всевышнему». Выражение прижилось. Люди обращали внимание на странное зрелище: дорогостоящая коробка стоит на людном месте с пустыми глазницами окон, полуприкрытыми стенами, голыми балками. Когда спрашивали, что это, люди, которые никогда не слышали ни о Рорке, ни об истории строительства, с иронией отвечали: «А, это неоконченная симфония».

Рорк приходил сюда поздно вечером, останавливался на другой стороне улицы, под деревьями парка, и смотрел на чёрный, мёртвый каркас, выпадавший из цепи ярко светящихся зданий, ломавший ритм городского ландшафта. Его руки начинали двигаться, как они двигались над глиняной моделью; на таком расстоянии зияние в цепи можно было скрыть ладонью; он инстинктивно завершал сооружение, но под рукой был только воздух.

Иной раз он заставлял себя пройтись по зданию. Он ходил по подрагивающим доскам, перекинутым над пустотой, по комнатам без потолков и дверей, выходил на край открытых, без стен, площадок, где арматура выпирала наружу, как кости из лопнувшей кожи.

В глубине первого этажа, в закутке, нёс вахту старый сторож. Он знал Рорка и не мешал ему бродить по зданию. Один раз он остановил Рорка на выходе и неожиданно сказал: «У меня когда‑то чуть было не появился сын. Он родился мёртвым». Что‑то побудило его произнести это, и он смотрел на Рорка, не очень понимая, что хотел сказать. Но Рорк улыбнулся ему, прикрыв глаза, положил руку на плечо старика вместо рукопожатия и пошёл прочь.

Так было несколько первых недель. Потом он заставил себя забыть «Аквитанию».

Однажды вечером в октябре Рорк и Доминик вместе обошли завершённый храм. Через неделю было назначено торжественное открытие – через день после приезда Стоддарда. Никто ещё не видел храм, кроме тех, кто был занят на его сооружении.

Вечер был ясен и тих. На строительной площадке было пусто, безлюдно. Красный свет заката на известковых плитах походил на свет первых солнечных лучей.

Они стояли и смотрели на храм, потом вошли внутрь и остановились перед мраморной статуей. Они ничего не говорили друг другу. Тени в замкнутом пространстве, казалось, были созданы той же рукой, которая возвела эти стены. Потоки меркнущего света струились в мерном ритме и звучали как голоса переменчивых теней на стенах.

– Рорк…

– Да, моя бесценная?

– Нет… ничего…

Они направились к машине, крепко держась за руки.

XII

Открытие храма Стоддарда было назначено на первое ноября. Агент по связям с прессой проделал большую работу. О событии было много разговоров, говорили о Рорке, об архитектурном шедевре, который обогатит город.

Утром тридцать первого октября Хоптон Стоддард возвратился из своего кругосветного путешествия. В порту его встретил Эллсворт Тухи.

Утром первого ноября Хоптон Стоддард сделал заявление, что открытие храма не состоится. Никакого объяснения дано не было.

Утром второго ноября нью‑йоркское «Знамя» вышло с колонкой Эллсворта Тухи «Вполголоса». Подзаголовок был – «Святотатство». Говорилось там следующее:

«Настало время, – морж сказал, –

О многом поболтать:

О лодках, Рорке, сапогах…

Капусте, королях…

И правда ль то, что лёд горяч

И может Рорк летать.

Не наше дело, перефразируя философа, который нам не по душе, служить мухобойкой, но, когда муха раздувается до колоссальных размеров, долгом честного человека становится уничтожить насекомое.

Последнее время много говорилось о некоем Говарде Рорке. Поскольку свобода слова, наше священное достояние, включает и свободу злоупотреблять нашим временем и вниманием, в таких разговорах не было бы большой беды, если, конечно, не считать того, что можно найти гораздо более разумную трату сил, чем обсуждение человека, которому пока нечего поставить себе в заслугу, кроме одного сооружения, которое было начато, а затем брошено. Повторяю, беды бы не было, если бы фарс не обернулся трагедией – и обманом.

Говард Рорк – об этом надо сказать, так как большинство из вас не слышали о нём и вряд ли снова услышат, – архитектор. Год назад ему доверили чрезвычайно ответственное строительство. Ему предложили возвести монументальное сооружение в отсутствие заказчика, который доверился ему и дал полную свободу действий. Если бы к сфере искусства можно было применить терминологию уголовного кодекса, то нам пришлось бы сказать, что сделанное мистером Рорком эквивалентно духовной растрате.

Мистер Хоптон Стоддард, известный филантроп, вознамерился преподнести городу Нью‑Йорку Храм Религии, межконфессиональный собор, символизирующий дух человеческой веры. То, что соорудил мистер Рорк, может сойти за склад, хотя и плохо приспособленный, или за бордель, что более вероятно, если учесть, какой скульптурой украсил его мистер Рорк. В любом случае это, конечно, не храм.

Представляется, что в этом здании намеренно и злокозненно извращены все атрибуты, свойственные святому храму. Вместо строгой замкнутости этот, с позволения сказать, храм широко распахнут, как трактир на Западе. Вместо настроения почтительной скорби, подобающей месту, где человек созерцает вечность и осознаёт своё ничтожество, это здание против воли внушает посетившему его чувство разнузданности, бесшабашной вседозволенности. Вместо линий, воспрявших к небесам, чего требует сама природа храма как символа человеческих поисков чего‑то более возвышенного, чем ничтожное эго, это здание вызывающе распростёрто горизонтально, волочит своё тело в грязи и тем самым нагло заявляет о плотской приверженности, прославляет грубые телесные наслаждения в противовес духовным. Статуя голой женщины в месте, куда человек приходит ради возвышенного, говорит сама за себя и ставит все точки над i.

Отправляясь в храм, человек ищет избавления от себя. Он хочет обуздать гордыню, исповедаться в грехах, испросить прощения. Он ищет благодати в полном смирении. В доме Господа человеку надлежит стоять на коленях. Но в храме мистера Рорка никому в здравом уме не придёт в голову преклонить колени. Это противно духу этого места. Оно пробуждает чувства иного рода: высокомерие, самовосхваление, непокорность, зазнайство. Это не дом Господа нашего, а вертеп гордеца. Это не храм, а его антитеза, наглая насмешка над всякой религией. Можно было бы назвать его языческим капищем, если бы не тот факт, что язычники были поразительно талантливыми архитекторами – не в пример некоторым.

Мы выступаем здесь не в поддержку какой‑либо одной веры, простая порядочность требует уважать религиозные убеждения наших сограждан. Нам представлялось, что мы должны раскрыть общественности характер этой намеренной вылазки против религии. Нельзя потворствовать наглому святотатству.

Кому‑то может показаться, что мы обошли молчанием анализ собственно архитектурных достоинств строения мистера Рорка. На это мы скажем: для этого нет повода. Было бы ошибкой подвергать серьёзному разбору дело рук посредственности. Прославлять его хотя бы таким способом? Нет, увольте. На память приходят другие опусы, созданные этим самым Говардом Рорком, и они обнаруживают ту же незначительность, неумелость и заурядность выскочки‑дилетанта. Во всех нас горит искра Божья, но не во всех – искра таланта.

Так, друзья мои, обстоит дело. Будем считать, что мы выполнили неприятный долг. Ибо нам не доставляет радости писать некрологи».

Третьего ноября Хоптон Стоддард подал судебный иск против Говарда Рорка за нарушение условий контракта и злоупотребление доверием заказчика. В покрытие понесённых им убытков он требовал взыскать с ответчика сумму, достаточную для перестройки храма другим архитектором.

Убедить Хоптона Стоддарда было несложно. Он вернулся из путешествия, раздавленный всемирной панорамой религий, в особенности разнообразием адских мук, которыми ему повсюду грозили, если он не искупит своих прегрешений. Волей‑неволей его склонили к выводу, что, какую религию ни возьми, человеку, жившему, как он, безусловно уготована самая страшная кара после смерти. Это потрясло остатки его разума. Все стюарды на корабле, когда он плыл домой, были убеждены, что старик впал в маразм.

В день прибытия, после полудня, Эллсворт Тухи повёл его смотреть храм. Тухи ничего не говорил. Хоптон Стоддард пялился по сторонам, и Тухи слышал, как судорожно клацали его искусственные челюсти. Здание не было похоже ни на то, что Стоддард когда‑либо видел, ни на то, что он ожидал увидеть. Он не знал, что подумать. Когда он с отчаянной надеждой повернулся к Тухи, это был безумный взгляд потерянного человека. Он ждал. В этот момент Тухи мог убедить его в чём угодно. Тухи заговорил, и сказал он то, что потом напечатал в газете.

– Не ты ли сам рекомендовал мне этого Рорка? – недоуменно простонал Стоддард.

– Я полагал, что он стоил рекомендации, – холодно отозвался Тухи.

– Но в чём же тогда дело?

– Не знаю, – сказал Тухи, давая понять взглядом и тоном обвинителя, что здесь скрывается чудовищная вина и виноват сам Стоддард.

В лимузине, по дороге на квартиру Стоддарда, Тухи хранил молчание, не обращая внимания на слёзные просьбы Стоддарда. Он был неумолим, и Стоддард пришёл в ужас. В квартире Тухи усадил его в кресло и встал перед ним грозный, как судья:

– Хоптон, я знаю, почему так получилось.

– О, Эллсворт…

– Скажи, были ли у меня какие‑то причины солгать тебе?

– Нет, конечно, нет! Ты самый сведущий и самый честный человек из всех, и я ума не приложу… Я просто ничего не понимаю.

– А мне ясно. Когда я рекомендовал Рорка, у меня были все основания и самые веские причины полагать, что он создаст для нас шедевр. Но этого не случилось. Хоптон, знаешь ли ты, какая сила может опрокинуть все расчёты людей?

– К‑какая?

– Господь этим способом отверг твоё приношение. Он не счёл тебя достойным поднести ему храм. Видимо, Хоптон, ты можешь обмануть меня и кого угодно, но нельзя ввести в заблуждение Всевышнего. Ему ведомо, что душа твоя чернее сверх всех моих представлений.

Он долго так говорил – спокойно и сурово. Хоптон сжался в клубок от ужаса. В конце Тухи сказал:

– Кажется ясно, Хоптон, что тебе не получить прощения, обращаясь прямо к Всевышнему. Только чистый сердцем может возвести храм. Ты должен пройти много ступеней смиренного искупления, прежде чем достигнешь верхней. Прежде чем оправдать себя в глазах Господа, ты должен оправдаться перед людьми. Этому зданию не суждено быть храмом, оно предназначено стать обителью человеческого милосердия. Например, приютом для дефективных детей.

Хоптон Стоддард сдался не сразу.

– Позже, Эллсворт, позже, – ныл он. – Дай мне время. – Он согласился подать в суд на Рорка, как предложил Тухи, чтобы возместить стоимость переделок, а после решить, каких именно переделок.

– Не удивляйся тому, что я буду писать или говорить на эту тему, – сказал ему Тухи на прощание. – Я вынужден иной раз сказать неправду. Я должен оградить свою репутацию от позора, виной которому не я, а ты, мой друг. Вспомни, что ты поклялся никогда не разглашать, кто посоветовал тебе нанять Рорка.