Часть вторая. Эллсворт М. Тухи 25 page. – Послушай, Доминик. Чем плох твой письменный, и разговорный, стиль – ты используешь слишком много вопросительных знаков

– Своих, Эллсворт?

– Послушай, Доминик. Чем плох твой письменный, и разговорный, стиль – ты используешь слишком много вопросительных знаков. Во всех случаях это плохо. Особенно плохо, если в этом нет необходимости. Оставим игру в вопросы и ответы, просто поговорим, раз уж мы всё понимаем и нам не надо задавать друг другу вопросы. Если бы в этом была необходимость, ты бы выбросила меня отсюда. А вместо этого ты угощаешь меня очень дорогим ликёром.

Он держал рюмку у самого носа и смачно вдыхал аромат напитка; за обеденным столом это было бы почти равносильно громкому причмокиванию и вульгарно, здесь же его манера прижимать край рюмки к хорошо подстриженным небольшим усикам казалась в высшей степени элегантной.

– Ладно, – согласилась она, – говори.

– Я это и делаю. И с моей стороны это весьма любезно – раз уж ты не готова говорить сама. Ещё не готова. Что ж, продолжу – в чисто созерцательной манере – о том, как интересно видеть людей, которые так радостно приветствуют тебя в своей среде, принимают тебя, толпятся вокруг тебя. Отчего это, как ты считаешь? Они полны презрения сами по себе, но стоит кому‑то, кто презирал их всю жизнь, внезапно перемениться и стать любезным – они подкатываются к тебе брюшком вверх и со сложенными лапками: давай, пощекочи им животик. Почему? Здесь возможны два объяснения, как мне представляется. Приятное состоит в том, что они великодушны и жаждут почтить тебя своей дружбой. К сожалению, приятные объяснения никогда не бывают верными. Второе же состоит в том, что они догадываются: ты порочишь себя, стремясь к дружбе с ними, ты сошла с пьедестала, одиночество – тоже пьедестал, и они в восторге от возможности стащить тебя ещё ниже с помощью своей дружбы. Хотя, конечно, никто, кроме тебя самой, этого не осознаёт. Именно потому ты идёшь на это с муками, а ради благородного дела ты никогда не решилась бы на такое. Нет, ты идёшь на это исключительно ради избранной цели. И цель эта настолько гнуснее средств, что сами средства становятся вполне терпимыми.

– Знаешь, Эллсворт, ты сейчас произнёс такую фразу, которую никогда не вставил бы в свою рубрику.

– Разве? Несомненно. Я могу сказать тебе многое, чего никогда не напишу. А какую?

– Одиночество – тоже пьедестал.

– А, это? Да, совершенно точно. Я бы так не написал. Но тебе дарю, хотя она так себе. Пошловата. Когда‑нибудь я найду для тебя и получше, если захочешь. Хотя жалко, что ты выбрала только её из моего краткого выступления.

– А что бы ты хотел, чтобы я выбрала?

– Ну, два моих объяснения, например. В них есть один интересный момент. Что добрее – поверить в лучшее в людях и придавить их благородством, которое им не под силу, или принять их такими, какие они есть, потому что им так спокойнее? Доброта, разумеется, выше справедливости.

– Мне на это наплевать, Эллсворт.

– Мы не настроены на отвлечённые рассуждения? Интересуемся лишь конкретными результатами? Допустим. Сколько заказов ты добыла для Питера Китинга за последние три месяца?

Она поднялась, подошла к подносу, оставленному служанкой, налила себе ликёру и, сказав «четыре», подняла рюмку ко рту. Затем вновь обернулась к нему, всё ещё с рюмкой в руке, и прибавила:

– Вот он, знаменитый метод Тухи. Не бить в начале статьи, не бить в конце. Одарить исподтишка, когда меньше всего ожидают. Наполнить всю колонку бредом только для того, чтобы протолкнуть одну важную строчку.

Он вежливо склонился:

– Совершенно точно. Именно поэтому я люблю говорить с тобой. Бесполезно быть изощрённо ехидным с людьми, которые даже не понимают, что ты изощрённо ехиден. Но невозможно высказать бессмысленную бессмыслицу, Доминик. К тому же я и не знал, что стиль моей рубрики стал столь очевиден. Надо придумать что‑то новенькое.

– Не стоит беспокоиться. Публике он нравится.

– Ещё бы. Публике понравится всё, что я напишу. Так их четыре? Я пропустил один. Я насчитал три.

– Что‑то я не пойму – если ты хотел узнать только это, зачем вообще пришёл? Ты так любишь Питера Китинга, а я ему столько помогаю, гораздо больше, чем мог бы ты, поэтому если ты хотел поговорить со мной о помощи Питу, то совершенно напрасно – разве не так?

– Здесь ты не права, Доминик, причём дважды в одном высказывании. Одно честное заблуждение и одна ложь. Честное заблуждение состоит в том, что я хочу помочь Питу Китингу, – и кстати, я могу ему помочь гораздо больше, чем ты, я это делаю и буду делать, но это долгосрочная программа. Ложь же в том, что я пришёл к тебе поговорить о Питере Китинге, – ты знала, зачем я пришёл, уже когда я входил. И – Господи! – ради разговора на эту тему ты впустила бы и более противного типа, чем я. Хотя сомневаюсь, чтобы в данный момент кто‑то был тебе более противен.

– Питер Китинг, – произнесла она.

Он поморщился:

– О нет. Для этого он слишком мелок. Что ж, поговорим о Питере Китинге. Какое удачное совпадение, что он оказался партнёром твоего отца. Таким образом, ты из кожи вон лезешь, добывая подряды для отца, как подобает любящей дочери. Что может быть естественнее? В последние три месяца ты творила чудеса во имя процветания фирмы «Франкон и Китинг». Просто улыбаясь неким почтенным вдовам и появляясь в сногсшибательных платьях на некоторых наиболее важных приёмах. Невозможно представить, чего бы ты могла добиться, если бы решилась идти до конца и продавать своё бесподобное тело в целях, отличных от эстетического любования в обмен на контракты для Питера Китинга. – Он помолчал, она тоже ничего не сказала, и он прибавил: – Мои поздравления, Доминик, ты подтвердила всё лучшее, что я о тебе думал, – тем, что это тебя ничуть не шокировало.

– На что ты рассчитываешь, Эллсворт? Хочешь меня шокировать или на что‑то намекаешь?

– О, считай это чем угодно, например, предварительным прощупыванием. Но если честно, это ровно ничего не значило. Просто немного пошлости. Это тоже особенность метода Тухи, понимаешь, я всегда рекомендую в нужное время выйти из роли. Ведь по сути такой убеждённо‑скучный пуританин, как я, просто обязан иногда предстать в ином свете – для разнообразия.

– А ты пуританин, Эллсворт? Не могу сказать, кто ты – по сути. Я не знаю.

– Осмелюсь предположить, что никто не знает, – любезно возразил он. – Хотя в действительности здесь нет никакой тайны. Всё очень просто. Всё всегда просто, если свести проблему к основным понятиям. Ты бы очень удивилась, узнав, сколь они малочисленны. Пожалуй, только два, которые объясняют всё обо всех. Трудно только разобраться, свести всё к ним… потому‑то люди и не хотят обременять себя этим. Да и результат им вряд ли понравится.

– Мне всё равно. Я знаю, что я такое. Давай выкладывай. Я просто стерва.

– Не стоит обманывать себя, дорогая. Ты гораздо хуже, чем стерва. Ты – святая. Что доказывает, почему святые опасны и нежеланны.

– А ты?

– Ну я как раз точно знаю, что я такое. Это уже само по себе может объяснить многое во мне. Я даю тебе полезную подсказку – если ты вдруг захочешь ею воспользоваться. Но это, конечно, вряд ли. Хотя может быть – в будущем.

– А зачем мне это?

– Я нужен тебе, Доминик. Так что было бы неплохо, если бы ты меня немного понимала. Видишь, мне совсем не страшно, что меня поймут. Во всяком случае, ты.

– Ты мне нужен?

– Ну зачем же так, прояви ещё и немного храбрости.

Она молча и холодно ждала. Он улыбнулся, явно довольный, даже не пытаясь скрыть своё удовлетворение.

– Давай взглянем, – начал он, разглядывая без особого внимания потолок, – на контракты, которые ты добыла для Питера Китинга. Здание под контору Крайсона в этом смысле ничего не значило – Говард Рорк никогда бы его не получил. С домом Линдсея получше – кандидатура Рорка явно рассматривалась, и, если бы не ты, я думаю, он бы его получил. То же и с клубом «Стоунбрук» – у него был шанс, пока ты не вмешалась. – Он взглянул на неё и тихонько прищёлкнул языком. – Никаких комментариев по поводу стиля и методов, Доминик? – Улыбка Тухи была похожа на застывший жир, плавающий над мягкими переливами его голоса. – Ты дала промашку с загородным домом Норриса. Ты знаешь, он подписал контракт на прошлой неделе. Что ж, не может ведь тебе постоянно везти. Кроме того, дом Энрайта – это большое дело; он породил много толков, и постепенно многие начали проявлять интерес к мистеру Говарду Рорку. Но ты всё великолепно обставила. Мои поздравления. Ну а теперь – разве ты не считаешь, что я к тебе хорошо отношусь? Каждому художнику нужно признание, а тут больше некому тебя поздравить, потому что никто не догадывается, что ты делаешь. Только Рорк и я, а он не станет тебя благодарить. Если подумать, то я, пожалуй, соглашусь, что Рорк не знает, что ты делаешь, а это портит всю радость, не так ли?

Она спросила:

– А откуда ты знаешь, что я делаю? – Её голос звучал устало.

– Дорогая, ты, конечно, ещё помнишь, что именно я первый и предложил тебе эту мысль?

– О да, – рассеянно произнесла она. – Да.

– Теперь ты понимаешь, зачем я пришёл. Теперь ты понимаешь, что я имел в виду, когда говорил о своих.

– Да, – сказала она. – Конечно.

– Это пакт, дорогая. Сотрудничество. Союзники, правда, никогда не верят друг другу, но это не мешает им действовать эффективно. Наши устремления могут быть продиктованы разными причинами. Так оно и есть. Но это неважно, результат от этого не изменится. Совсем не обязательно быть связанными единой благородной целью. Обязательно лишь иметь общего врага. У нас он есть.

– Да.

– Поэтому‑то ты и нуждаешься во мне. Один раз я уже помог.

– Да.

– Я могу доставить Рорку больше неприятностей, чем любое твоё чаепитие.

– Зачем?

– Опусти эти «зачем». Я же не касаюсь твоих.

– Хорошо.

– Тогда мы договорились? Итак, союзники?

Она посмотрела на него, подавшись вперёд, внимательно, без следа волнения на лице. Потом произнесла:

– Мы союзники.

– Великолепно, дорогая. Теперь послушай. Перестань упоминать о нём в своей колонке почти каждый день. Я понимаю, что каждый раз, когда пишешь, ты зло вышучиваешь его, но это чересчур. Благодаря тебе его имя всё время появляется в печати, а этого совсем не нужно. Далее: тебе лучше бы приглашать меня на эти свои чаепития. Есть вещи, которые ты не можешь делать, а я сделаю. Ещё одно: мистер Гилберт Колтон – ты помнишь, он из калифорнийских Колтонов, занимающихся керамикой, – планирует построить на востоке завод – филиал компании.

Он думает о хорошем современном архитекторе. Он всерьёз собирается пригласить мистера Рорка. Не позволяй Рорку получить заказ. Это огромное предприятие – о нём будут много писать. Подумай и изобрети какое‑нибудь чаепитие с сандвичами для миссис Колтон. Делай что хочешь, но не допусти, чтобы Рорк получил заказ.

Она поднялась и, болтая руками, потащилась к столу за сигаретой. Закурив, она обернулась к нему и безразличным тоном произнесла:

– Когда тебе надо, ты можешь говорить кратко и по делу.

– Когда я нахожу это необходимым.

Она подошла к окну и, разглядывая город, сказала:

– Ты ничего не предпринимал против Рорка. Я и не знала, что тебя это так беспокоит.

– О, дорогая, так‑таки и ничего?

– Но ты ни разу не упоминал его имени в своих статьях.

– Но, дорогая, это как раз и есть то, что мною сделано против мистера Рорка. Пока.

– Когда ты впервые о нём услышал?

– Когда увидел эскизы дома Хэллера. Не считаешь же ты, что я их не заметил, правда? А ты?

– Когда увидела эскизы дома Энрайта.

– А не раньше?

– Не раньше. – Она молча курила, потом произнесла, не оборачиваясь к нему: – Эллсворт, если кто‑либо из нас попытается повторить то, что здесь сейчас было сказано, другой будет всё отрицать, ничего нельзя будет доказать. Поэтому неважно, искренни мы друг перед другом или нет. Нам ничто не угрожает. А почему ты его ненавидишь?

– Я не говорил, что ненавижу его.

Она пожала плечами.

– Что до остального, – прибавил он, – думаю, ты можешь догадаться сама.

Она медленно кивнула отражённому в стекле огоньку своей сигареты. Он поднялся, подошёл к ней и встал рядом, глядя на огни города под ними, на угловатые силуэты домов, на тёмные стены, которые в свете окон казались прозрачными, словно тонкая чёрная газовая накидка на плотной массе огней. И Эллсворт Тухи тихо произнёс:

– Посмотри. Разве это не высочайшее достижение? Подумай о тысячах людей, которые работали над созданием этого, и о миллионах, которые этим пользуются. И говорят, что, если бы не заслуги дюжины умов, а возможно, их было меньше дюжины, ничего этого не было бы. Может быть, и так. В таком случае можно опять‑таки занять две позиции по этому вопросу. Можно сказать, что эти двенадцать были великими благодетелями, и все мы питаемся лишь избытком великолепного богатства их духа и рады согласиться с этим в знак благодарности и братства. И можно сказать, что блеском достижений, с которыми нам не сравниться и которых не достичь, эти двенадцать показали, кто мы такие, что нам не надо свободного дара их величия, что пещера возле смердящего болота и огонь, добытый трением палочек друг о друга, предпочтительнее небоскрёба и неонового света, если пещера и палочки – вершина наших собственных творческих способностей. Какую из этих двух позиций ты бы назвала по‑настоящему гуманистической? Потому что, видишь ли, я гуманист.

Понемногу Доминик поняла, что ей уже легче сходиться с людьми. Она научилась принимать самоистязание как испытание на прочность с целью выяснить, сколько же она может вынести. Она проходила через пытку официальных приёмов, спектаклей, обедов, танцев, благосклонная и улыбающаяся, и эта улыбка делала её лицо привлекательнее и холоднее, подобно солнцу в холодный зимний день. Она безучастно слушала лишённые смысла слова, произносимые так, будто говорившего оскорбил бы любой намёк на интерес со стороны слушателя, будто склизкая скука была единственным возможным видом связи между людьми, единственной опорой их непрочного достоинства. Она кивала всему и принимала всё.

– Да, мистер Холт, я считаю, что Питер Китинг – человек века, нашего века.

– Нет, мистер Инскип, только не Говард Рорк, зачем вам Говард Рорк… Мошенник? Конечно же, он мошенник. Только с вашей обострённой чёткостью и можно по справедливости оценить порядочность человека. Посредственность? Разумеется, и… и… он полная посредственность. Всё дело лишь в размере и расстоянии… и расстоянии… Нет, я не очень много пью, мистер Инскип, я рада, что вам нравятся мои глаза, да, они всегда такие, когда я веселюсь, и мне так приятно, когда вы говорите, что этот Говард Рорк ничего собой не представляет.

– Вы встречались с мистером Рорком, миссис Джонс? И вам он не понравился?.. О, это тип человека, к которому нельзя испытывать чувство сострадания? Как верно. Сострадать – это чудесно. Это то, что чувствуешь, глядя на раздавленную гусеницу. Возвышающее чувство. Можно размягчиться и раздаться вширь… понимаете, всё равно что снять с себя корсет. Не нужно поджимать живот, сердце или дух – когда испытываешь сострадание. Надо лишь посмотреть вниз. Это намного легче. Когда задираешь голову и смотришь вверх, начинает болеть шея. Сострадание – великая добродетель. Оно оправдывает страдание. В этом мире надо страдать, ибо как иначе стать добродетельным и испытать сострадание?.. О, оно имеет и свою противоположность, но такую суровую и требовательную… Восхищение, миссис Джонс, восхищение. Но здесь не обойдёшься корсетом… Поэтому я считаю, что всякий, к кому мы не чувствуем сострадания, – плохой человек. Как Говард Рорк.

Поздно вечером она часто приходила к Рорку. Она приходила без предупреждения, уверенная, что найдёт его там и в одиночестве. В его комнате не было необходимости сдерживаться, лгать, соглашаться и исключать себя из бытия. Здесь она свободно могла сопротивляться, и её сопротивление приветствовалось противником слишком сильным, чтобы бояться борьбы, и достаточно сильным, чтобы испытывать в ней потребность; именно здесь она находила волю другого, всецело поглощающую её право быть собой, той, с которой можно соприкоснуться лишь в честном бою, право побеждать и терпеть поражение, и равно сохранить себя и в победе, и в поражении, а не превращаться в бессмысленное, обезличенное крошево.

Когда они были в постели, это превращалось в акт насилия – как того с неизбежностью требовала сама природа этого акта. Это была капитуляция, тем более полная из‑за силы сопротивления участников. Это было действо напряжения, ибо всё великое на земле порождается напряжением; напряжением, как в электричестве, где сила питает сопротивление, протискиваясь через туго натянутые металлические провода; напряжением, как в воде, которая преобразуется в энергию из‑за сдерживающего насилия дамбы. Касания его тела были не лаской, а волной боли; они становились болью из‑за чрезмерной силы желания, из‑за того, что она так его сдерживала. Это было действо стиснутых зубов и ненависти, это было непереносимо – агония; акт страсти – слово, изначально равнозначное слову «страдание»; это было мгновение, созданное ненавистью, напряжением, болью, мгновение, дробящее на куски собственные составные части, выворачивающее их наизнанку, торжествующее, переходящее в отрицание всякого страдания, в его полную противоположность – экстаз.

Она приходила в его комнату прямо с приёма, в дорогом вечернем туалете, хрупком, как ледяная кольчуга на теле, и прислонялась к стене, чувствуя кожей шероховатую поверхность штукатурки. Она медленно оглядывала каждую вещь вокруг: грубо сколоченный кухонный стол, заваленный листами бумаги, стальную линейку, полотенца в грязных отпечатках пальцев, некрашеные половицы; потом её взгляд скользил по блестящей атласной ткани платья, переходил на маленькие треугольники серебряных босоножек, и она думала о том, как он будет раздевать её здесь. Ей нравилось бродить по комнате, сбрасывая перчатки посреди свалки из карандашей, резинок и всякой всячины, ставить свою маленькую серебряную сумочку на несвежую брошенную рубашку, раскрывать щелчком застёжку браслета с бриллиантами и бросать его на тарелку с остатками бутерброда возле незаконченного чертежа.

– Рорк, – сказала она, стоя возле его стула и положив руки ему на плечи, ладонь её скользнула за воротник рубашки, пальцы прижались к его груди, – сегодня я вынудила мистера Саймонса обещать, что он отдаст заказ Питеру Китингу. Тридцать пять этажей, расходы не ограничены, деньги не главное – только искусство, свободное искусство. – Она услышала, как он тихо прищёлкнул языком, но не повернулся взглянуть на неё, лишь плотно сомкнул свои пальцы на её запястье, всё дальше затягивая её руку под рубашку, крепко прижимая её к своей коже. Она запрокинула его голову назад и склонилась над ней, закрыв его рот своим.

Войдя, она увидела экземпляр «Знамени» на его столе. Газета была раскрыта на полосе с колонкой «Ваш дом», подписанной Доминик Франкон. В ней была строка: «Говард Рорк – маркиз де Сад от архитектуры. Он влюблён в свои здания – а посмотрите, какой у них вид». Она знала, что он не любит «Знамя», что принёс газету только ради неё, что он проследил, обнаружила ли она её, сохраняя на лице ту полуулыбку, которой она боялась. Она разозлилась – ей хотелось, чтобы он читал всё, что она пишет; и всё же предпочла бы думать, что написанное ею так оскорбляет его, что он уклоняется от чтения. Позже, уже в постели, когда его рот ласкал её груди, она взглянула поверх его всклокоченной головы на газетный лист на столе, и он почувствовал, как она дрожит от наслаждения.

Она сидела на полу у его ног, прижимаясь головой к его коленям и держа его руку. Задерживая в своём кулаке поочерёдно его пальцы, она крепко сжимала их и медленно скользила по всей их длине, чувствуя твёрдые холмики суставов. Она тихо спросила:

– Рорк, ты хочешь получить заказ на фабрику Колтона? Очень хочешь?

– Да, очень хочу, – ответил он без улыбки и видимой боли. Потом она поднесла его руку к своим губам и долго держала её, не отпуская.

В темноте она соскочила с кровати и пошла, обнажённая, через комнату, чтобы взять со стола сигарету. Она нагнулась, чтобы зажечь спичку, её плоский живот слегка округлило движение. Он попросил: «Зажги и для меня», и она вложила сигарету ему в рот; потом она бродила в темноте по комнате и курила, а он оставался в постели и, приподнявшись на локтях, следил за ней.

Как‑то она зашла к нему, когда он работал, сидя за столом. Даже не взглянув на неё, он сказал: «Мне надо закончить, сядь подожди». Она молча ждала, устроившись в кресле в дальнем углу комнаты. Она следила, как сдвигалась от напряжения прямая линия его бровей, как поджимались губы и билась под туго натянутой кожей жилка на шее, как хирургически чётко и уверенно двигалась его рука. Он был не похож на художника, скорее на рабочего в каменоломне, на строителя, рушащего стены старых зданий, на монаха. Ей уже не хотелось, чтобы он прекращал работу или смотрел на неё, потому что ей нравилось следить за аскетичной чистотой его личности, в которой не было никакой чувственности, следить и думать о том, что ей запомнилось.

Бывали вечера, когда он приходил в её квартиру без предупреждения, как и она приходила к нему. Если у неё были гости, он говорил: «Гони их» – и шёл в её спальню, в то время как она выполняла его приказ. У них было молчаливое соглашение, принятое обоими без обсуждения: не показываться в обществе друг друга. Её спальня была восхитительным местом, выдержанным в холодных зеленовато‑стеклянных тонах. Ему нравилось приходить сюда в той же запачканной одежде, в которой он проводил день на строительной площадке. Ему нравилось отбрасывать покрывало с её кровати, а затем сидеть, спокойно разговаривая, час или два, не глядя на постель, не делая ни малейшего намёка на её статьи, или строительство, или последние контракты, которых она добилась для Питера Китинга; простота и непринуждённость наделяла эти часы большей чувственностью, нежели те минуты, которые они оба откладывали.

Бывали вечера, когда они сидели вместе в её гостиной у огромного окна, высоко над городом. Она любила смотреть на него у этого окна. Он стоял, полуобернувшись к ней, курил и разглядывал город сверху. Она отходила от него, усаживалась на пол посреди комнаты и смотрела на него.

Однажды, когда он встал с постели, она зажгла свет и увидела, что он стоит голый возле окна; она посмотрела на него и произнесла спокойно и безнадёжно, в отчаянной попытке быть полностью искренней:

– Рорк, всё, чем я занималась всю жизнь, – это из‑за того, что мы живём в мире, который прошлым летом заставил тебя работать в каменоломне.

– Я знаю.

Он уселся в ногах кровати. Она переползла к нему, уткнулась лицом в колени, свернулась, оставив ноги на подушке, руки её были опущены, а ладонь медленно двигалась вдоль его ноги от лодыжки до колена и обратно. Она добавила:

– Конечно, если бы всё зависело от меня, прошлой весной, когда ты был без копейки и без работы, я бы послала тебя на ту же работу и в ту же каменоломню.

– Я и это знаю. А может, не послала бы. Скорее, ты использовала бы меня как служителя в туалетной комнате клуба АГА.

– Да, возможно. Положи мне руку на спину, Рорк. Просто держи её там. Вот так. – Она тихо лежала, лицом всё так же уткнувшись ему в колени, руки свешивались с постели, она не двигалась, как будто всё в ней умерло и жила только полоска спины под его рукой.

В архитектурных бюро, которые она посещала, в кабинетах АГА – повсюду толковали о неприязни мисс Доминик Франкон из «Знамени» к Говарду Рорку, этому юродивому от архитектуры, который строит для Энрайта. Это создало ему скандальную славу. Можно было услышать: «Рорк? Знаете, это тот парень, которого Доминик Франкон на дух не выносит»; «Эта девица Франкон здорово разбирается в архитектуре, и, если она говорит, что он не тянет, значит, он ещё хуже, чем я думал»; «Боже, до чего эти двое не терпят друг друга! Хотя я слышал, что они даже не знакомы». Ей нравилось слушать эти толки. Ей польстило, когда Этельстан Бизли написал в своей колонке в «Бюллетене АГА», обсуждая архитектуру средневековых замков: «Чтобы понять жестокую мрачность этих строений, следует вспомнить, что войны между враждующими феодальными властителями принимали самый дикий характер – нечто похожее на вражду между мисс Доминик Франкон и мистером Говардом Рорком».

Остин Хэллер, бывший её другом, заговорил с ней об этом. Она никогда не видела его таким раздражённым: лицо его утратило всё очарование обычной саркастической гримасы.

– Что, чёрт возьми, на тебя нашло, Доминик! – рявкнул он. – Такого откровенного журналистского хулиганства я в жизни не видел. Почему бы тебе не предоставить такого рода дела Эллсворту Тухи?

– А Эллсворт хорош, правда? – вставила она.

– По крайней мере, у него хватает приличия держать свою мерзкую пасть закрытой насчёт Рорка, хотя, конечно, и это не совсем прилично. Но что нашло на тебя? Ты понимаешь, о ком и о чём говоришь? Раньше, когда ты развлекалась похвалами в адрес уродов дедушки Холкомба или наводила страх на собственного папашу и этого красавчика с календаря для домохозяек, которого он взял в партнёры, всё было нормально. Так или иначе, это ничего не значило. Но использовать тот же приём против таких людей, как Рорк… Знаешь, я действительно думал, что в тебе есть порядочность и способность к здравому суждению, – только тебе не выпала удача их развить. Я считаю, что ты ведёшь себя как проститутка, только чтобы подчеркнуть посредственность тех ослов, работу которых должна оценить. Не думал я, что ты такая безответственная сука.

– Ты ошибался, – заметила она.

Однажды утром к ней в кабинет вошёл Роджер Энрайт и, не поздоровавшись, сказал:

– Надевай шляпу. Поедешь со мной смотреть.

– Доброе утро, Роджер, – одёрнула она его. – Смотреть что?

– Дом Энрайта. То, что мы построили.

– Боже мой, ну конечно, Роджер, – улыбнулась она вставая. – Мне очень хочется взглянуть на дом Энрайта.

По дороге она спросила:

– А в чём дело, Роджер? Ты пытаешься подкупить меня?

Он сидел, выпрямившись на больших серых подушках сидений своего лимузина, и не смотрел в её сторону. Он сказал:

– Я могу понять глупую зловредность. Могу понять зловредность по невежеству. Я не могу понять намеренную гнусность. Ты вольна, конечно, писать что хочешь. Но это не должно быть глупостью, не должно быть невежеством.

– Ты переоцениваешь меня, Роджер, – пожала плечами она и больше ничего не произнесла до конца поездки.

Они миновали деревянное ограждение, оказавшись в джунглях обнажённых стальных конструкций того, что должно было стать домом Энрайта. Её высокие каблучки легко ступали по деревянным мосткам, она шла, чуть отклонившись назад, с беспечной и дерзкой элегантностью. Она останавливалась и смотрела на небо, забранное в стальные рамы, на небо, которое казалось ещё более высоким, чем обычно, как бы отброшенным вглубь громадными, устремлёнными вверх балками. Она смотрела на стальные клетки будущих этажей, на смелые углы, на невероятную сложность этой формы, рождающейся как простое, логическое целое, – обнажённый скелет с ещё воздушными стенами, обнажённый скелет в холодный зимний день, уже готовый ожить и обещающий уют, как дерево весной, покрывающееся первыми почками будущей зелени.

– О, Роджер!

Он глянул на неё и увидел лицо, которое можно увидеть лишь в церкви на Рождество.

– Я оценил вас правильно, – сухо сказал он, – и тебя, и здание.

– Доброе утро, – произнёс низкий сильный голос за их спинами.

Она не поразилась, увидев Рорка. Она не слышала, как он подошёл, но было бы странно думать, что строительство обойдётся без него. Она чувствовала, что он здесь, с того самого момента, как пересекла ограду, что это строение – он, что оно больше выражает его личность, чем его тело. Он стоял перед ними, держа руки в карманах пальто свободного покроя, без шляпы на таком холоде.

– Мисс Франкон – мистер Рорк, – представил их друг другу Энрайт.

– Мы уже как‑то встречались, – сказала она, – у Холкомбов. Если мистер Рорк помнит.

– Несомненно, мисс Франкон, – подтвердил Рорк.

– Мне хотелось, чтобы мисс Франкон лично взглянула на это, – сказал Энрайт.

– Могу ли я вас провести? – спросил Рорк.

– Да, проведите, пожалуйста, – согласилась она.

Все трое прошли по стройке, и рабочие с любопытством глазели на Доминик. Рорк говорил о расположении будущих комнат, системе лифтов, отопления, конструкции окон, как объяснял бы это подрядчику. Она спрашивала, он отвечал.

– Сколько всего кубических футов, мистер Рорк? Сколько тонн стали?

– Будьте осторожны с этими трубами, мисс Франкон. Пройдите здесь.

Энрайт шёл рядом, опустив глаза, не глядя вокруг. Потом он спросил:

– Как движется дело, Говард?

Рорк, улыбаясь, ответил:

– На два дня опережаем расписание, – и они остановились поговорить о работе как братья, забыв на какое‑то время о ней, о клацающем гуле машин, заглушавших слова.

Стоя здесь, в сердце строения, она подумала, что если у неё не было ничего от него, ничего, кроме его тела, то здесь ей предлагалось всё, что составляло его душу, что мог увидеть и потрогать любой; эти балки, трубы и конструкции были частью его, и они не могли принадлежать никому другому в этом мире; они были его, как его лицо, как его душа; здесь была и форма, которую он создавал, и то внутри его, что заставляло его создавать эту форму; цель и причина, связанные воедино, движущая сила, бьющаяся в каждой молекуле стали, – и суть этого человека, который принадлежал в данный момент ей, – ей, потому что именно она смогла это увидеть и понять.