Василий Андреевич Жуковский – великий поэт и переводчик, автор множества элегий, посланий, песен, романсов, баллад и эпических произведений, родоначальник русского романтизма. 5 page

«Судьба Одиссея»

Трагична не только история, но и судьба отдельного человека. В стихотворении «Судьба Одиссея» «богобоязненный страдалец», в котором легко угадать другое «я» поэта, вынес все испытания, преодолел все препятствия. Он остался мужественным, стойким, твердым. Ничто не потрясло «души высокой», пока он не добрался «до милых родины давно желанных скал». И тут «рок жестокий» придумал ему коварное наказание: вступив на родную землю, он «отчизны не познал». Такова, по мысли Батюшкова, тяжкая участь человека, служащего игрушкой неведомых роковых сил. Трагизм положения человека в мире ставит перед поэтом серьезные философские и художественные задачи: в чем смысл жизни? где найти нравственную опору в противостоянии истории? находится ли она вне человека или в нем самом? Батюшков не мог уйти от ответа на такие вопросы и бился над решением непростых загадок бытия.

С течением времени в Батюшкове все прочнее укрепляется мысль о неизменности души, стойкости и мужественности перед лицом исторических обстоятельств. Эта смелость переживания бытия – залог вечности поэтического таланта. Стоическая нравственная твердость становится опорой Батюшкова. И тут с поэта возьмут пример Пушкин и особенно Баратынский. К ней нужно добавить память о светлой и прекрасной юности, а также глубокое религиозное чувство, веру, к которой все чаше обращался поэт.

Почти все стихотворения, написанные после 1815 г., отмечены высочайшими художественными достоинствами. Сквозь легкий покров метафорического языка и антологической эмблематики в них ощутимо проступает беспощадная искренность. В элегии «Разлука» поэт признается, что не может избавиться от душевных терзаний, которые преследуют его и теребят раны сердца. Уйти от себя поэт не в силах, хотя переезжает с места на место. Переживание боли он передает как результат всего прошлого опыта:

Напрасно покидал страну моих отцов,

Друзей души, блестящие искусства;

И в шуме грозных битв, под тению шатров,

Старался усыпить встревоженные чувства.

Ах! небо чуждое не лечит сердца ран!

В другом стихотворении («Мой гений») поэт чувствует глубокий разлад между разумом, трезво оценивающим любовную катастрофу (разрыв с возлюбленной, Анной Фурман), и влечением сердца, не повинующегося голосу рассудка:

О память сердца! ты сильней

Рассудка памяти печальной

И часто сладостью своей

Меня в стране пленяешь дальной.

Этот разлад не скрашивает ни прекрасная природа, ни наивное желание скрыться в благословенных южных краях («Таврида»). «Память сердца» волнует и преследует его. Временами Батюшкову кажется, что гений творчества спасет его от мучительных терзаний («усладит печальный сон»), но все чаще к нему приходят мысли о безвременной и неизбежной смерти, о полном забвенье. В «новой жизни», в расцветающей весне с ее дарами поэту нет места («Последняя весна»). Даже дарование исчезает, не в силах излечить мятущуюся душу («Я чувствую, мой дар в поэзии погас…»).

Все эти настроения связаны у Батюшкова уже с новой проблематикой – романтическим переживанием оторванности от современности. Сильное, но неразделенное любовное чувство вставлено им в раму типично романтических конфликтов: ранней и неотвратимой гибели цветущей молодости, всего прекрасного – гибели, ощущаемой вечным законом роковых предначертаний свыше, неподвластных человеческой воле.

«К другу»

Итогом печальных размышлений об участи человека явилось стихотворение «К другу», одно из лучших у поэта. Оно обращено к князю П.А. Вяземскому. В нем Батюшков прощается с юностью:

Скажи, мудрец младой, что прочно на земли?

Где постоянно жизни счастье?

Наивная и прекрасная пора юности прошла:

Мы область призраков обманчивых прошли;

Мы пили чашу сладострастья…

Батюшков по-прежнему метафорически обозначает богатства души, дары жизни, эстетизируя их и не называя прямыми именами. Его поэтического словоупотребления почти не коснулись перемены. Но художественная мысль и слог принадлежат уже зрелому мастеру. Новый Батюшков не может довольствовать мечтами и надеждами. Чувство и разум говорят ему, что путь человечества и каждого человека – исчезновение, смерть. Ни любовь, ни дружба, ни поэзия, ни ум, ни эмоции – ничто не может устоять перед забвением:

Так ум мой посреди сомнений погибал.

Все жизни прелести затмились;

Мой гений в горести светильник погашал,

И музы светлые сокрылись.

В мире царствует один всеобщий закон: земная жизнь – это не вечные наслаждения, а вечные утраты. Все тленно, все гибнет, и человек – всего лишь «минутный странник». Если раньше поэт отвергал суету, бежал от нее в уединенный «домик», надеялся, что удастся избежать ее, то ныне он понимает, что земной мир – это суета и спастись от нее нельзя: «Так здесь все суетно в обители сует!».

В поисках выхода Батюшков вновь уходит в себя. Эти типично романтическое решение вставшей перед ним проблемы. Внешняя материальная действительность мыслится косной, грубой, подвластной слепым законам и потому неспособной разрешить сомнения духа. Разрешение духовного кризиса надо искать в самом себе. Значит, для романтика на земле нет никакой точки опоры, кроме его «я». Но и оно исчезает. Грозные вопросы встали перед Батюшковым во всей остроте и мощи. Ответ на них поэт находит в религии, в вере, там, где соединены земное и небесное, человек и Бог.

Ощутив твердую почву веры, поэт преодолевает духовный кризис. Теперь надо найти место поэзии в новой жизненной программе. Результатом этих размышлений стало стихотворение «Надежда», открывшее раздел элегий в сборнике «Опыты в стихах и прозе».

В стихотворении слово «надежда» употреблено вкупе с выражением «лучшая жизнь» (т. е. загробная) – «надежда лучшей жизни». Теперь Батюшков думает о земном бытии как приготовлении к потустороннему блаженству. При этом религиозная вера и христианская мораль не препятствуют поэтическому творчеству. Надежда на «лучшую жизнь» – прежде всего «доверенность к Творцу», предполагающая приятие земной жизни во всей ее полноте. Творец, рассуждает Батюшков, «Меня провел сквозь бранный пламень»; его рука «таинственно спасала» от врага; он дал силу «сносить Труды и глад и непогоду» и «в бедстве сохранить Души возвышенной свободу…». Доверие к Творцу – доверие к жизни. В его ведении и наша любовь к прекрасному и к поэзии:

Он есть источник чувств высоких.

Любви к изящному прямой,

И мыслей чистых и глубоких!

Отказ от земных испытаний и радостей, печалей и наслаждений, от всех жизненных впечатлений и выражающей их поэзии не выдерживает критики с религиозно-гуманистической точки зрения. Это был очень важный момент в умонастроении Батюшкова. Отныне земная жизнь осмыслена не в эпикурейском плане, а в серьезно трагическом, подчас даже с явными нотами безысходности («Изречение Мельхиседека»), но от нее не отринуты ни человечность, ни красота, ни поэзия. Ключевое слово в этой жизненной программе «надежда» связывается со словами «терпение» и «мужество». В его смысловой круг входят понятия твердости, стойкости перед ударами судьбы («Мужайся; будь в терпенье камень»).

Перемена в миросозерцании побудила Батюшкова к интенсивному литературному творчеству. В это время он написал «Песнь Гаральда Смелого», начал элегию «Переход через Рейн» и стихотворение «Гезиод и Омир – соперники». Тогда же поэт счел нужным обобщить свой опыт лирика в нескольких статьях («Ариост и Тасс», «Петрарка», «О впечатлениях и жизни поэта», «<Нечто о поэте и поэзии>», «О характере Ломоносова», «Две аллегории», «О лучших свойствах сердца»). Впоследствии к ним присоединились «Вечер у Кантемира» и «Речь о влиянии легкой поэзии на язык».

В статьях Батюшков формулирует и защищает от нападок принципы романтизма: «Надобно, чтобы вся жизнь, все тайные помышления, все пристрастия клонились к одному предмету, и сей предмет должен быть – Искусство. Поэзия, осмелюсь сказать, требует всего человека». Батюшков имел в виду не только полную самоотдачу в искусстве, но и полноту и многообразие впечатлений, в которых нуждается поэзия, ибо скудный жизненный опыт истощает ее. По мнению Батюшкова, можно знать правила, можно изучить образцы, но научиться «творить изящное» нельзя. Он не считает, что социальные условия формируют «образ жизни» поэта и его характер, но не отрицает влияния общества, хотя оценивает воздействие внешней среды целиком отрицательно. В «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» Батюшков горячо отстаивал важное значение малых лирических жанров («поэзия и в малых сих родах есть искусство трудное, требующее всей жизни и всех усилий душевных»), говоривших «языком страсти и любви, любимейшим языком муз». При этом он ссылался на историю греческой, римской и русской словесности.

«Опыты в стихах и прозе»

Своеобразным завершением творческой жизни Батюшкова на рубеже 1816–1817 гг. и крупнейшим событием в литературе того времени стал сборник «Опыты в стихах и прозе», вышедший в свет осенью 1817 г. Сборник готовился довольно долго. Щепетильный и мнительный, поэт был не уверен в своем таланте, отказался поместить портрет и строго предупреждал своего друга Гнедича, чтобы тот выпустил книгу «без шуму, без похвал, без артиллерии».

Название «Опыты…» Батюшков дал своей книге, по всей видимости, в подражание любимому им Монтеню. Смысл заглавия можно понять не как «ученические пробы пера», а как «опыты жизни», воплощенные в стихах и в прозе. В предваряющем стихотворную часть послании «К друзьям» поэт дает ключ к расшифровке заглавия и к построению сборника: он пишет об истории своих «страстей». Сборник стихов – это «журнал», т. е. дневник.

Батюшков стремился представить свою жизнь в разнообразии страстей, мыслей, настроений, а свое лирическое творчество – в многообразии жанров. Весь стихотворный материал был разделен на три части по жанровому принципу: «Элегии», «Послания», «Смесь». Жанровый принцип расположения стихотворений свидетельствовал о том, что над Батюшковым еще тяготели жанровое мышление, приличия, правила и регламентации, сохранившиеся в литературе и после ушедшего XVIII в. Однако этот принцип был выдержан не до конца: например, в раздел «Смесь» попали такие типичные исторические (эпические) элегии, как «Умирающий Тасс» и «Переход через Рейн», послание «К Никите», а в раздел «Элегии» были включены послания «К Г<недичу>», «К Д<ашкову>», «К другу». Это означало, что жанровые перегородки стали стираться, а сами жанры смешиваться. Батюшков и был одним из первых поэтов, кто способствовал диффузии лирических жанров и предпочитал мыслить элегии, послания и другие «средние» жанры в составе некоей общей малой формы («малые жанры»), почти не делая различий между, например, элегией и посланием.

Критика встретила «Опыты в стихах и прозе» доброжелательно. Книга принесла поэту известность и закрепила за ним славу одного из крупнейших современных лириков в кругу знатоков и ценителей поэзии.

По-прежнему неудовлетворенный современным ему обществом и ходом истории в целом, разочарованный в земной жизни, не дающей подлинного и, главное, вечного счастья, Батюшков выбирает для себя позицию скорбного скептика, отважно встречающего невзгоды и бедствия, непреклонного в своем стоическом противостоянии суетному миру злобы, пошлости, материального интереса и бездуховности. В этом итог периода 1812–1816 гг.

Лирика 1817–1821 годов. Антологические стихотворения

Последний период в творческой жизни Батюшкова отмечен значительными лирическими произведениями. Среди них элегии («Умирающий Тасс», «Беседка муз», новая редакция «Мечты», «Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы…», «Есть наслаждение и в дикости лесов…»), послания («К Никите», «<К С.С. Уварову>», «<П.А. Вяземскому>», «Послание к А.И. Тургеневу», «К творцу «Истории государства Российского»», «<Князю П.И. Шаликову>», «Жуковский время все поглотит…»), большие циклы «<Из греческой антологии>», «Подражания древним», лирические миниатюры («Подражание Ариосту», «Изречение Мельхиседека»), надписи и др.

«Умирающий Тасс»

В середине весны 1817 г. Батюшков закончил большую элегию «Умирающий Тасс». Объясняя Вяземскому замысел стихотворения, он писал: «Кажется мне, лучшее мое произведение… А вот что Тасс: он умирает в Риме. Кругом его друзья и монахи. Из окна виден весь Рим, и Тибр, и Капитолий, куда папа и кардиналы несут венец стихотворцу. Но он умирает и в последний миг желает еще раз взглянуть на Рим,

…на древнее Квиритов пепелище.

Солнце в сиянии потухает за Римом и жизнь поэта… Вот сюжет».

Хотя Батюшкову не удалось избежать в элегии декларативности и риторичности, за что, вероятно, она не понравилась Пушкину, назвавшему ее «тощим произведением», тем не менее известный шаг в расширении возможностей элегии был им все-таки сделан.

В стихотворении доминирует романтический мотив судьбы как проявления власти роковых сил над личностью. Индивидуальная судьба героя рассматривается в контексте общих проблем бытия, напряженный драматизм произведения является следствием конфликта между героем и действительностью, что приводит к трагической развязке. Традиционная романтическая тема совпадает с любимой темой Батюшкова: поэт получает признание, и его ожидает торжество на излете жизни, когда путь страданий и скорбей остался уже позади. Эту личную тему поэт решает, выражая психологические переживания человека иной эпохи и иной культуры.

Торквато Тассо у Батюшкова – набожный христианин-католик и гражданин Рима, благоговейно относящийся к его славе. Вместе с тем он поэт, предающийся разнообразным впечатлениям. Он умел любить и не отрекался от земных наслаждений. Вся жизнь Тассо изображена Батюшковым как цепь беспримерных страданий. Всюду он был изгнанником, но «и в узах… душой не изменился». Религиозно-философское настроение Тассо близко самому Батюшкову: ему, как и его герою, свойственны твердость, мужество и терпение, позволившее вынести горести, посланные «злой судьбиной».

Как христианин, Тассо верит в загробный мир, во встречу с возлюбленной Элеонорой, а земную жизнь представляет скорбным преддверием вечного блаженного бытия. Тем самым переживания Тассо мотивированы воспитавшей его культурой, религиозными и общественными понятиями средневековой эпохи. Он мысленно обращается к Италии, видит ее «небо сладостное», ему дороги Капитолий, священные горы, Тибр, «поитель всех племен». Поэзия Тассо вдохновлена подвигами рыцарей, несших христианство на Ближний Восток. Воображение уносит итальянского поэта и в античные времена. Он жаждет триумфа, он честолюбив и знает, что «ему венец бессмертья обречен, Рукою муз и славы соплетенный». Наконец, он – пророк, потому что предсказывает себе печальную участь и давно предузнал свой жизненный жребий. Вот это сплетение национально-исторических примет, призванных придать образу Тассо индивидуально-человеческую характерность, пожалуй, и было тем новым словом, которое сказал Батюшков в этой исторической (эпической) элегии.

«Из греческой антологии»

Новаторский характер носили и антологические стихотворения поэта. Для раннего Батюшкова античность – средоточие чувственных наслаждений. В этом духе понята и античная лирика. Теперь поэту близки в античности иные свойства – простота, мужество, драматизм страстей.

Жанр антологического стихотворения[23]был издавна трудной, но необходимой для поэта художественной школой вследствие предъявляемых к нему устойчивых требований краткой, сжатой выразительности. Заслуга Батюшкова в том, что он избежал как внешней декоративности, форсированной экзотичности, щегольства античными реалиями и приметами быта, так и манерной передачи чувств, излишней чувствительности и трогательности. Античную антологию он понял как воплощение национального духа древних греков, как нравственное бытие народа, которое невозвратимо. Обращаясь к античности, поэт решал современные ему проблемы национально-исторической самобытности и народности.

С точки зрения Батюшкова, греческий мир полон драматических столкновений. Его признанная гармоническая уравновешенность рождалась из примирения противоречивых начал. Человеку античности не чужды ни пылкая любовь, ни испепеляющая ревность, ни страх перед могучими роковыми силами. Но все его ощущения земные, потому что античному человеку чужда идея загробной жизни, свойственная христианскому миру. Для античного человека все кончается на этом свете:

Из вечной сени

Ничем не призовем твоей прискорбной тени:

Добычу не отдаст завистливый Аид.

Миросозерцание античного человека можно раскрыть лишь через его духовный, внутренний мир. Наиболее личной, индивидуальной страстью выступает любовь. Поэтому в лирике Батюшкова господствует принцип «антологического индивидуализма». В любви античный человек высказывается весь.

В одном из лучших стихотворений цикла «Свершилось: Никагор и пламенный Эрот…» замечательно передана победа юноши над неприступной красавицей, достигнутая, как верил он, с помощью бога любви. Живописность и пластика картины подчеркивают упоение любовью. Чрезвычайно смел поэтический образ «развалин роскошного убора», контрастный счастливому мгновению:

Вы видите кругом рассеяны небрежно

Одежды пышные надменной красоты,

Покровы легкие из дымки белоснежной,

И обувь стройная, и свежие цветы.

Здесь все развалины роскошного убора,

Свидетели любви и счастья Никагора!

Вся эта картина понята и изображена романтиком, для которого изящество сцены проникнуто грацией наслаждения. И вместе с тем из стихотворения видно, как поэтически вырос Батюшков: все строго, сжато, нет восторженности, названы только необходимые детали.

Помимо темы любви Батюшков коснулся и тем смерти, ревности, дружбы и гражданской гордости. В стихотворении «Явор к прохожему» рассказана история «дружеской» привязанности винограда к «полуистлевшему пню дерева». Грек учился дружбе у природы и призывал богов благословлять это высокое чувство, по-романтически понятое и выраженное Батюшковым. Исчезновение былой славы и красоты сопряжено с гибелью древней культуры и когда-то процветавшего государства, о былом величии которого плачут нереиды на развалинах Коринфа.

В антологических стихотворениях Батюшков пропел гимн жизни, ее красоте, ее величию, ее тревогам. Только самоотверженная и открытая битва с превратностями судьбы дает ощущение полноты и радости бытия:

С отвагой на челе и с пламенем в крови

Я плыл, но с бурей вдруг предстала смерть ужасна.

О юный плаватель, сколь жизнь твоя прекрасна!

Вверяйся челноку! плыви!

Героическая тема противостояния опасностям, сопротивления обстоятельствам, несмотря на возможность поражения и неизбежность смерти, достойно венчает антологический цикл.

«Подражания древним»

Другое обращение Батюшкова к античной поэзии – цикл «Подражания древним», состоящий из шести стихотворений. В отличие от цикла «Из греческой антологии» эти стихотворения – не переводы античных лириков, а оригинальные произведения, в которых воспроизведены дух и стиль антологии.

В «Подражаниях древним» поэт достиг удивительного лаконизма, художественной емкости и проявил безошибочный эстетический вкус. Лирические темы в новом цикле остались прежними – любовь и смерть, отвага и стойкость в бурях жизни.

В «Подражаниях древним» Батюшков не поет гимны земной страсти и не упивается радостями наслаждения. В стихотворении «Скалы чувствительны к свирели…» о горячей любви юноши говорят символические образы: страсть всегда слита с поэзией, и вся природа оживает, слыша любовные песнопения. «Скалы», «верблюд», «розы» откликаются на звуки свирели, на «песнь», на соловьиные трели. Батюшков обращается к давним литературным традициям, где эти образы прочно спаяны, и оживляет их, передавая как только что произошедшую жизненную сценку: юноша упрекает «красавицу», глухую к голосу его любви и не пришедшую на свидание: «А ты, красавица… Не постигаю я». Благодаря естественности поведения и речи традиционные образы неожиданно теряют свою условность и обретают свежесть. Эта гармония традиционного и нового, индивидуального и общего, преходящего и вечного, иллюзорного и действительного особенно пленительна у Батюшкова.

Завершается цикл призывом к доблести и отваге. Что ожидает героя в жизненной битве – не так уж важно. Существенно другое – только в бою обретается победа:

Ты хочешь меду, сын? – так жала не страшись;

Венца победы? – смело к бою!

Ты перлов жаждешь? – так спустись

На дно, где крокодил зияет под водою.

Не бойся! Бог решит. Лишь смелым он отец.

Лишь смелым перлы, мед, иль гибель… иль венец.

«Подражания древним» стали последним крупным поэтическим произведением Батюшкова (после них написаны «Жуковский, время всё проглотит…» и «Изречение Мельхиседека»).

В целом антологическое творчество Батюшкова движется «от светлого аполлонизма и унылой элегичности через героический стоицизм к христианскому мироощущению»[24]. В жанре антологического стихотворения Батюшков достиг большого совершенства. В нем нашли выражение его поздние глубоко трагические раздумья о жизни.

На этом творческий путь поэта был прерван страшной болезнью (сумасшествие). Говоря о незавершенности жизни Батюшкова в литературе («не созревшие надежды»), Пушкин писал о необходимости «уважить» его «несчастия», помня, как много дал Батюшков и как много было обещано его талантом.

«Школа гармонической точности»

А.С. Пушкин отнес первых русских романтиков Жуковского и Батюшкова к «школе гармонической точности». Батюшков всецело принадлежал ей и много сделал для ее поэтических успехов. Заслуги этой «школы» состояли в том, что она впервые в русской поэзии выдвинула на авансцену литературы «средний» стиль и «средние» жанры (малые формы). Батюшков, как и Жуковский, создал поэтический язык (законы сочетаемости слов разных стилистических пластов и их устойчивые формулы), пригодный для выражения внутреннего мира личности. С этой целью он, сходно с Жуковским, оживил в слове дремавшие в нем эмоциональные значения и оттенки, метафорические смыслы, обширный круг его значимых ассоциаций, все то, что называется эмоциональным ореолом слова.

В стихотворениях слова подбирались по их лексической и стилистической уместности. Это означало, что лексические значения и стилистическая окраска рядом или близко стоящих слов не могли противоречить друг другу. Слова «высокого» и «среднего» стиля не должны были «спорить» между собой (например, в послании «Мои пенаты» – «Без злата мил и красен», где славянизм «злата» сочетается, не вызывая сопротивления, с разговорно-литературным, обиходным словом «мил»). Те же стилистические маркированные слова могут естественно соединяться с просторечным «шалаш» («Мне мил шалаш простой, Без злата мил и красен…»).

«Школа гармонической точности» негласно требовала, чтобы слова подбирались с учетом звуковой гармонии: звуки должны ласкать ухо. Поэтому предпочтение отдавалось «приятным» звукам (л, м, н и гласным), тогда как шипящие исключались. Не допускался или считался неудачным стык согласных.

Добившись лексической и стилистической уместности сочетания слов в целях передачи интимных переживаний, в целях психологической истинности, «школа гармонической точности» не могла, однако, сделать еще один шаг и достичь предметной точности. Иначе говоря, она не могла одновременно сохранить точность и психологическую, и предметную. В стихотворении «Мои пенаты» Батюшков дает «довольно пестрый набор обозначений того «уголка», где обитает поэт: обитель, хижина, шалаш, хата, домик… Ни один из этих поэтических синонимов не служит точным определением того действительного дома, где живет или мог бы жить поэт»[25]. Все синонимические обозначения местопребывания поэта точны и не точны. Они точны с точки зрения «школы гармонической точности», поскольку поэт прямо сказал, что живет в стране поэзии. Но они не точны с точки зрения предметной, объективной правды: «домик» Батюшкова – метафорический, но не реальный. Поэтому Пушкин, исходя из принципов иной поэтики, мог сделать упрек Батюшкову: в его стихотворении «смешаны» «обычаи жителя подмосковной деревни» с «обычаями мифологии». С одной стороны, пенаты, лары, парки тощи, а с другой – пестуны, норы, кельи, хата.

Еще пример. Стихотворение Батюшкова «Выздоровление» начинается стихами:

Как ландыш под серпом убийственным жнеца

Склоняет голову и вянет,

Так я в болезни ждал безвременно конца

И думал: парки час настанет.

Пушкин на полях «Опытов…», где помещено это стихотворение, заметил, что ландыш растет в лесу, а не на «пашнях засеянных», и потому он не может гибнуть «под серпом», а только под косой. Он опять упрекнул Батюшкова в отсутствии в его стихотворении предметной, объективной точности. Для Батюшкова же, как и для всей «школы гармонической точности», она была безразлична. Он хотел соблюсти только точность психологическую, только точность лексического и стилистического выражения внутреннего мира. Для этого нужно было найти образ неумолимой смерти. Им стал «серп убийственный». Для Батюшкова не имело никакого значения, что ландыш не может погибать под серпом. Ему важно было создать выразительный образ трогательной гибели нежного и беззащитного цветка от беспощадного орудия смерти, чего он и достиг с помощью лексических и стилистических средств (все слова получают дополнительные эмоциональные значения, реализующие метафору смерти: под серпом убийственным, склоняет голову и вянет и т. д.).

В пользу этих соображений говорит то, что Батюшков, конечно, знал и мог легко вставить в свое стихотворение другой поэтический образ смерти – косу вместо серпа. Переменить «серп» на «косу» для такого мастера, как Батюшков, ничего не стоило. В стихотворении «Мои пенаты» фигурирует именно этот образ:

Пока бежит за нами

Бог времени седой

И губит луг с цветами

Безжалостной косой…

«Школа гармонической точности» достигла точности эмоциональной, точности выражения внутреннего мира, но не сделала новый шаг – не соединила психологическую точность, лексическую и стилистическую уместность слова с точностью предметной. Однако и то, чего она добилась, имело великое значение для русской поэзии, для которой был отныне открыт внутренний мир личности и которая благодаря этому вышла на просторы романтизма. Жанровое мышление было решительно поколеблено, а игра стилистическими возможностями слова, различными стилями приобрела решающее значение.

Перед русской поэзией встала задача соединить лексическую и стилистическую точность с точностью предметной, сделать так, чтобы предметная точность была одновременно и точностью эмоциональной, а точность эмоциональная – точностью предметной. Решение этой задачи связано с именем Пушкина, которому и принадлежит заслуга завершения сложного процесса созидания русского литературного языка, в которое внесла свой вклад «школа гармонической точности» с ее ведущими поэтами – Жуковским и Батюшковым.

Date: 2015-07-23; view: 490; Нарушение авторских прав