Василий Андреевич Жуковский – великий поэт и переводчик, автор множества элегий, посланий, песен, романсов, баллад и эпических произведений, родоначальник русского романтизма. 4 page

«Маленькая философия» может быть понята и как философия маленького человека (письмо к Гнедичу). А раз он «маленький», то жанры, в которых может быть художественно описана эта философия, – тоже малые формы «легкой поэзии» и «средние» жанры (дружеские послания, элегии, романсы, застольные песни). Они предназначены для выражения душевной жизни частных лиц. Ода как «высокий», «важный» и «большой» жанр лирической поэзии замещается у него элегией и посланием. Для того чтобы передать красоту и гуманность, не отделимые от чувственных наслаждений, нужно найти ее идеальный прообраз. Его Батюшков нашел в античности.

В мифологии и в античной поэзии он, вслед за немецкими учеными (Винкельман) и поэтами (Гете, Гельдерлин), разглядел своеобразное мировосприятие древнего человека. Античность, наполненная красотой, жизнерадостностью, движением, душевным здоровьем, превратилась у Батюшкова в романтическую мечту. Она еще литературно условна, и даже задача воссоздания античного колорита еще не стоит на первом месте. Но под замаскированным классицизмом или неоклассицизмом таится самый настоящий романтизм. Не образцов для подражаний ищет Батюшков в античности, не окультуренную природу, а ее «душу», характер отношения к миру.

Отсюда понятно, почему он обращается к Горацию и Тибуллу, а за пределами античности – к любовной лирике Петрарки, почему его привлекают французские эротические поэты, в частности Эварист Парни, почему в произведениях русских поэтов он особенно ценит анакреонтику (лирику чувственных удовольствий и наслаждений), горацианские, эпикурейские и гедонистические мотивы.

«Маленькая философия» и «легкая поэзия» – это в представлении Батюшкова не только мировосприятие, не только система «малых» лирических жанров, но и язык. Он считал, что поэтическому стилю надо придать «более европейской сообщительности, людскости». Поэт предлагает отказаться от употребления устаревших церковнославянизмов и непонятных выражений в пользу ясного смысла и гармонической уравновешенности. Одновременно Батюшков отмежевывается от крайностей сентиментализма.

Языковую позицию Батюшкова можно обозначить как умеренную: он не избегал церковнославянизмов, но не преувеличивал их места в поэтическом стиле; он не чуждался чувствительности, трогательности, но и не доводил их до чрезвычайной приторности и пародировал пасторально-воздыхательную поэзию. Он держался гармонической уравновешенности, стилистической уместности употребления тех или иных словесных красок. Лирика Батюшкова строится именно на этих эстетических принципах.

Если Жуковский пел о душе, томимой порывами к счастью, не достижимому в земной жизни, то Батюшков связал свою мечту о счастье с ценностями «земного мира». В этом жизнелюбии, оптимизме, несмотря на скептицизм, и заключалась особенность его «маленькой философии» и его лирики.

На эту сторону творчества Батюшкова обратил внимание Белинский: «Направление поэзии Батюшкова совсем противоположно направлению поэзии Жуковского. Если неопределенность и туманность составляют отличительный характер романтизма в духе средних веков, – то Батюшков столько же классик, сколько Жуковский романтик; ибо определенность и ясность первые и главные свойства его поэзии». И далее: «В любви он совсем не романтик. Изящное сладострастие – вот пафос его поэзии. Правда, в любви его, кроме страсти и грации, много нежности, а иногда много грусти и страдания; но преобладающий элемент ее всегда – страстное вожделение, увеличиваемое всею негою, всем обаянием исполненного поэзии и грации наслаждения»[16]. Различия между поэзией Жуковского и Батюшкова, подмеченные Белинским, и в самом деле разительны. С одной стороны, неопределенность и туманность, а с другой – предметность и ясность. У Жуковского – смутное томление по чему-то возвышенному, тоска по заповедному и запредельному. У Батюшкова – вполне земные чувства, выраженные динамично, ярко, зримо.

И все-таки Белинский слишком преувеличил различие между поэтами. У них больше общего, чем различий. И Жуковский, и Батюшков отвлекаются от конкретной, повседневной действительности, от скучной и не удовлетворяющей их прозы обыденной реальности. Они погружаются в мир вымыслов. Поэтому напрасно искать в произведениях Батюшкова точные, предметные картины жизни.

Как и Жуковский, Батюшков сосредоточен не на изображении внешнего, объективного мира, а на выражении мира внутреннего, но переданного через видимые признаки – движение, позу, мимику, жесты, пластические и живописные картины. Тем самым лирика Батюшкова по своему предмету представляет иную разновидность раннего русского романтизма. Не найдя гармонии в современном ему обществе – ни внутри человека, ни в его отношениях с реальностью, – Батюшков создает ее силой поэтической фантазии.

Главное же заключается в том, что поэтические системы Жуковского и Батюшкова не являются антагонистичными [17]. Общим и родственным для обоих поэтов остается понимание поэтического слова, метафорического языка, приспособленного для передачи личных переживаний. Жуковский и Батюшков создают сходные варианты стиля раннего русского романтизма, используя одни и те же словесные формулы. Определенность и ясность Батюшкова достигается теми же поэтическими средствами, что и неопределенность и туманность Жуковского. Это очевидно в лирике Батюшкова 1809–1811 гг.

Лирика 1809–1811 годов

К лирическим произведениям этого времени относятся такие значительные стихотворения, как «Тибуллова элегия III», «Послание г. Велегурскому», «Пафоса бог, Эрот прекрасный…», «Ложный страх. Подражание Парни», «Мадагаскарская песня», «Любовь в челноке», «Элизий», «Надпись на гробе пастушки», «Счастливец», «Радость», «Рыдайте, амуры и нежные грации…», «На смерть Лауры», «Вечер», «Веселый час», «Тибуллова элегия Х», «Привидение», «Источник», «К Петину», «Дружество». Завершается этот период знаменитым стихотворением «Мои пенаты. Послание к Жуковскому и Вяземскому». Большинство произведений – элегии и послания.

Во всей лирике этой поры («Ложный страх», «Мадагаскарская песня», «Элизий» и др.) возникает образ чувственной юности, бурно проявляющей страсть, которая овладевает любящими людьми. Но эта страсть не бездумное и слепое торжество природы. Она изящна, грациозна, умна. Батюшков возвышает и облагораживает ее, сообщая ей исключительную духовную содержательность.

Вот он описывает ночное свидание («Ложный страх») и победу взаимного влечения над стыдливостью. Перед читателем проходит маленькая сценка, полная движения, переживания быстрого сменяются, но в них и в самой их смене ощутимы конкретность и психологическая правда. При этом чувства героев совсем не идеальные и мечтательные, а живые и земные. Естественность душевных движений передается в зримых и понимаемых сердцем образах – «дрожащая рука», «к груди… прижалась, Чуть дыша…». В любовную игру втянуты античные боги и мифологические персонажи – Гименей, амуры, Морфей. Радость любви передана зримыми приметами («бесценны слезы», «улыбка на устах», «персей волнованье»).

На чувственность Батюшков опускает покров целомудренности. Слова разговорного литературного языка он включает в такие сочетания, которые придают страсти украшающий и духовный характер. С этой целью он использует торжественную книжность славянизмов. Вместо «груди» он употребляет книжный эквивалент – «перси», вводит высокое слово «волнованье».

Наслаждение любовью во многих стихотворениях преобразуется в наслаждение жизнью и естественными радостями. Батюшков славит молодость, здоровье, богатства человеческой души. Любовь делает человека не только счастливым, но и цельным существом, живущим в согласии с природой и другими людьми. В стихотворении «Радость» юноша, услышавший от любимой заветное слово «Люблю!», хочет рассказать об этом всем, чтобы радость вселилась и в другие сердца. Даже природа благосклонно отзывается на разделенное чувство и ликует.

В «Источнике», одном из лучших стихотворений, любовное чувство постепенно оживает, становится все более властным, захватывающим и наконец торжествует победу. Батюшков отказывается от обнаженной передачи страсти: о ней говорят природа и черты Зафны, возлюбленной героя. В знаменитой «Вакханке», написанной позже и являющейся переложением эпизода из поэмы Парни[18]«Переодевания Венеры», Батюшков погружает героев в атмосферу языческой страсти, избегания орнаментальности и аллегоричности оригинала.

«Вакханка»

У Парни преобладает светски-игровой элемент в духе галантной фривольной поэзии XVIII в. (в подстрочном переводе: «Лавр венчает ее голову, Волосы развеваются. Ткань, которая едва прикрывает ее, Колеблемая дыханием ветра, Небрежно наброшена на тело… Хмель опоясывает ее и служит украшением рук… В руке ее легкий тирс»). Вся обстановка у Парни статична. Венера, богиня любви, изображена кокетливой девушкой: «Самая юная, однако, остановилась, позвала Миртиса (герой стихотворения, галантный пастушок – В.К.) и устремилась вдруг под тень соседнего леса». Но кокетливость эта слишком суха: «Ее небрежность, ее нагота, ее томные глаза, ее улыбка обещали любовные наслаждения и исступление сладострастия». В описании влюбленных французский поэт тоже холоден. «Ее уста, смеющиеся и свежие, предлагают устам пастуха красочный плод винограда». Парни заканчивает эпизод характерной перифразой: «девушки цимбалами утомляли эхо гор».

В стихотворении Батюшкова воссоздано любовное преследование «на празднике Эригоны». Поэт придал эпизоду характер ритуального языческого действа. Статике Парни Батюшков противопоставил динамику погони, экстаз любовного чувства. Они, с точки зрения Батюшкова, характеризуют античное языческое мироощущение. У героев – «пылающи ланиты Розы ярким багрецом», героиня «неистова», ее страсть «В сердце льет огонь и яд!». Любовный эпизод у Батюшкова – не статуарная зарисовка, а динамичная и живописная картина «вакхического» бега, увенчанного победой юноши:

Эвры волосы взвивали,

Перевитые плющом;

Нагло ризы поднимали

И свивали их клубком.

Поэт счел необходимым внести в стихотворение отсутствующие у Парни признаки движения («Жрицы Вакховы текли», «Жрицы Вакховы промчались»). В этом динамичном духе Батюшков изменил и концовку: стихотворение заканчивается танцем девушек, которые бегут мимо влюбленных с ритуальным «воплем»:

Жрицы Вакховы промчались

С громким воплем мимо нас;

И по роще раздавались

Эвоэ! и неги глас!

И в этом стихотворении Батюшков ослабляет чувственность, вводя славянизмы («текли», «ризы», «ланиты») и слова в старом значении («нагло» – внезапно; ср.: «наглая смерть»). Поэт передал неумолимое торжество неукротимой страсти, целиком охватившей человека. Благодаря энергии движения, живописной красочности и пластической рельефности («Стройный стан, кругом обвитый Хмеля желтого венцом…») стихотворение Батюшкова затмило французский текст. Это отметил Пушкин, написав о нем на полях «Опытов…» – «лучше подлинника, живее»[19].

Батюшков часто рисует вымышленные театральные сценки, красочные и живые. При этом слова, употребляемые им, как и у Жуковского, играют своими предметными и метафорическими значениями. Слово «хмель» и «Вакханке» – не только атрибут богини любви, но и пьянящая радость; слово «роза» – не только обозначение цвета «ланит», но и роскошь наслаждений, расцвет жизненных сил, всесилие страсти[20]. Все стихотворение говорит об упоении жизнью и земными чувствами. Так Батюшков украшает чувственность, возвышая ее духовно. Сюда же относятся и античные реалии, призванные придать праздничность переживаниям и создать атмосферу гармонии, непосредственности, эпикурейской беспечности и мудрости.

Было бы ошибочно думать, что Батюшков сосредоточен исключительно на любви. Эта страсть представляется ему, конечно, одним из самых гармоничных и прекрасных проявлений души, но любовь у Батюшкова всегда духовна и не мыслится им вне простых и естественных свойств и переживаний личности. Она сопряжена с добром, отзывчивостью, чуткостью, бескорыстием. Она свободна и не знает расчетов.

Утверждая гуманные и прекрасные идеалы, Батюшков не мог не задумываться об их скоротечности и гибели. В его стихотворениях передана и грусть об исчезающей юности, о блекнущих и увядающих цветах весны, символизирующей расцвет природы и жизни. Порою эти мотивы омрачают, как в стихотворении «Веселый час», иногда же они выливаются в горькую эпитафию-элегию, как в прекрасном антологическом стихотворении «Надпись на гробе пастушки», где героиню не пощадил грозный и жестокий удар судьбы, и она умерла «на утре дней», едва успев насладиться жизнью. Смерть возлюбленной («На смерть Лауры») может означать для героя гибель сладких обольщений жизни («И все с Лаурою в минуту потерял!»), а может рождать мужественную печаль («Вечер»), исторгающую звуки лиры и силой песнопений вызывающую дорогую тень.

И все-таки скорбные настроения не могут отменить пережитых земных радостей. В стихотворении «Привидение» герой, предчувствуя близкую кончину, воображает себя умершим. Что же он обещает своей возлюбленной? Да ту же верность, что на земле, ту же нежность, ту же привязанность, то же очарование ее совершенством и то же блаженство, которое им было испытано. И только непереходимость грани между смертью и жизнью («Но, ах! Мертвые не воскресают») вызывает в нем глубокое сожаление. Однако в стихотворении «Элизий» Батюшков преодолел и эту трудность: сам «бог любви прелестной» провожает любовников в Элизий. Этот спокойный, плавный переход из мира живых в царство блаженных праведников совершается без трагедийных изломов, катаклизмов, столь же естественно, как жизнь и смерть. Любовь, начавшаяся «здесь», на земле, с еще большей силой, с новой энергией расцветает «там», и ей вновь сопутствуют красота, духовность, поэзия.

«Мои пенаты»

Итогом поэтического периода 1809–1811 гг. стало стихотворение «Мои пенаты». В нем Батюшков использовал мотивы стихотворений Грессе («Обитель») и Дюси («К богам пенатам»), но создал вполне оригинальное и новаторское произведение.

Поэт погрузил читателя в домашнюю обстановку и повел с ним задушевную беседу о том, что ему близко и дорого. С этой целью он выбрал и жанр – дружеское послание, в котором доверчиво выражались интимные чувства. Батюшков настойчиво и в подчеркнуто сниженных красках рисует жилище, которое называет то «обителью», то «хижиной», то «уголком», то «шалашом», то «хатой», то «домиком». Все эти слова употреблены как синонимы, их выбор понятен: скромность жилища не означает ни одиночества, ни несчастья; она намекает на независимость и личное достоинство[21]. Поэт подробно перебирает домашние вещи, сильно преувеличивая бедность обстановки.

Нарочитое подчеркивание «нищеты» необходимо Батюшкову для того, чтобы противопоставить свой «домик» дворцам и палатам вельмож и богачей, а «рухлую скудель» – их роскошному убранству («бархатное ложе», «вазы»). Он обнажает контраст между теми, для кого ценности сосредоточены в материально осязаемых вещах, и поэтом, живущим в мире духовных интересов. Поэту милее высокое уединение, личная независимость, добрые чувства, идеальные стремления, которые становятся прекрасной мечтой. Обитель мечты – мир поэзии. «Хижина» поэта становится домом мечты и домом поэзии. До Батюшкова мечта обычно пребывала в отдаленной от житейской прозы и повседневности сфере. Батюшков соединил мечту о прекрасном и поэзию с обыденной обстановкой. Мечта спустилась на землю и нашла приют в «шалаше». Так через описание вещей выражены и грубая материальность, и светлая духовность.

В стихотворении приоткрывается особый мир, в котором обитает поэт, – заповедная страна поэзии, не отгороженная от убогого быта, нравственно чистая и населенная возлюбленной, друзьями-собеседниками и вдохновенными поэтами. При этом повседневность, обыденность двоится: быт поэта, сопричастный его мечте, возвышен, а быт вельмож, удаленный от мечты, снижен. Батюшков находит поэтическую прелесть и в житейской обстановке. Чтобы возвысить бытовое и придать интимность высокому, он уравновешивает слова разных стилистических пластов, употребляя их метафорически, в переносном смысле, и делая их синонимами, «Пенаты», слово книжное, взятое из мифологии, соединяется со словом «пестуны» – бытовым, заимствованным из домашнего обихода:

Отечески Пенаты,

О пестуны мои!

Оба в обычной речи стилистически четко маркированных слова теряют в поэтическом контексте свои отличительные приметы. Они стилистически согласуются между собой и обозначают одно и то же – домашних покровителей поэта и его поэзии. Они живут в одном и том же месте:

Вы златом не богаты,

Но любите свои

Норы и темны кельи…

Батюшков опять сближает разные по стилистической принадлежности слова («норы» – слово бытовое, «кельи» – из языка монахов, обрядовое). Поэт переводит их в переносный план и объединяет как синонимы. Слова эти становятся символическими названиями поэтической обители. Подобно самому поэту, «пенаты» и «пестуны» любят одиночество и скромный домашний приют.

В свой «домик» поэт принес наслажденья ума и сердца, богатство разнообразных впечатлений, составляющих содержание его духовного мира. Эта мысль выразилась не декларативно и риторично. В «Моих пенатах» Батюшков «одомашнил» свою поэтическую мечту и поднялся над миром корыстных расчетов и светской суеты. Он ощутил себя независимым и свободным. Воображение унесло его в область высоких вдохновений, давших его душе радость переживания красоты, любви, дружбы. Его уже не тяготят ни материальные заботы, ни скудная обстановка. Так в стихах лирически воплотилась «маленькая философия». Впрочем, только уйдя в сферу фантазии и укрывшись в поэтической «хижине», Батюшков и мог предаться жизненным и духовным наслаждениям.

Подобны самому поэту и его друзья – «враги природных уз», свободные и беспечные философы-ленивцы.

Поэзия и красота освобождают и от «даров блистательных сует», и от самой смерти. Эта уверенность проистекает из того, что под «смертью» Батюшков понимает не физическую лишь, но и духовную кончину. Погруженность в материальные интересы рождает «скуку» и смерть души. Чтобы избежать ее, надо почувствовать жизнь и упиться ею. Так возникает призыв, обращенный к Вяземскому:

О! Дай же ты мне руку,

Товарищ в лени мой,

И мы… потопим скуку

В сей чаше золотой!

Духовную смерть можно «обмануть» и «опередить», отдавшись поэзии, красоте и удовольствиям:

Мой друг! скорей за счастьем

В путь жизни полетим;

Упьемся сладострастьем

И смерть опередим;

Сорвем цветы украдкой

Под лезвием косы

И ленью жизни краткой

Продлим, продлим часы!

Единственное, что угрожает счастью и наслаждению полнотой жизни, – скоротечность земного пути. Но и физической смерти не нужно страшиться. Она рисуется поэту не в трагических тонах и красках, а естественным переходом в иную обитель – «обитель нощи».

Лирический герой

В «Моих пенатах» огласилась жизненная программа Батюшкова. Он хотел не только в лирике, но и в реальности обрести независимость от света, от официальной морали, от всего миропорядка, основанного на «злате и честях». Он создал идеальный образ прекрасной, здоровой, гуманной жизни, украшенной цветами поэзии. Носителем этих идеальных представлений стал сам поэт в том условном облике, какой он воплотил в своей лирике. Портрет поэта, который нарисован в «Моих пенатах» и других стихотворениях, не тождествен точной биографии Константина Николаевича Батюшкова. Он похож и не похож на него. Батюшков отвлекается от биографически достоверной характерности, но зато углубляется в индивидуальную сферу души. Тем самым создается дистанция между автором и образом поэта, т. е. лирическим героем. В жизни Батюшков скромен, застенчив, молчалив, тщедушен, неудачлив в любви, не пылок, хотя и храбр, и благороден. Его лирический герой – необычайно страстный покоритель сердец, вечно беспечный и ленивый мудрец-философ, который только и делает, что пьет вино, наслаждается беседой с друзьями, ждет возлюбленную, читает или пишет стихи и предается размышлениям. Различие между автором и его лирическим героем было столь значительно, что оно бросалось в глаза современникам. П.А. Вяземский писал: «О характере певца судить не можно по словам, которые он поет… Неужели Батюшков на деле то же, что в стихах? Сладострастие совсем не в нем»[22].

В стихотворениях раннего Батюшкова отразился не достоверно житейский его человеческий портрет, а художественно обобщенный духовный облик лирического «я». Батюшков воспел и эстетизировал свои помыслы, свои желания, свои идеалы. Они были частью его самого. И в этом смысле его лирический портрет психологически правдив, в нем есть истина.

В лирическое герое Батюшкова воспроизведена сокровенная душа автора-поэта, воплотившая его мечту о человеке и мире. За скобками этой лирической мечты оставлено все, что мешало бы читателю полюбить лирического героя поэта. Многие биографические факты не вмещались в лирический образ, который Батюшков хотел бы оставить как память о себе. В отличие от суммарного лирического героя Жуковского лирический герой Батюшкова психологически более конкретен. Это не человек вообще с его личными переживаниями, а вполне определенная и узнаваемая личность, обладающая индивидуальными чертами. Не получив права на поэтическую биографию, герой получил право на поэтическую судьбу, какой она ему виделась и какую он избрал для себя. Часть биографических фактов не попадает в лирику, созидаемую как доподлинная правда о самых значимых и глубинных переживаниях Батюшкова. Из биографии изымается все, что не совпадает с такой правдой. Когда Батюшков говорил, что он жил так, как писал, а писал так, как жил, то его слова относились прежде всего к его душевной жизни. Именно этим литературным обликом «беспечного поэта-мечтателя, философа-эпикурейца, жреца любви, неги и наслаждения» Батюшков вошел в литературу. Его черты обобщил Пушкин в послании «К Батюшкову»:

Философ резвый и пиит,

Парнасский счастливый ленивец,

Харит изнеженный любимец,

Наперсник милых аонид…

Сотворенный Батюшковым поэтический портрет бесконечно обаятелен и подкупающе жизнелюбив. Поэт обладал поистине артистической душой. Каждое чувство, каждый душевный порыв не просто красиво выражены, но изящны, прекрасны до их поэтического преображения. В лирике Батюшкова артистизм души выразился в гармонии звуков, в их «итальянской звукописи» («Если лилия листами…»), в броской живописности и динамичной пластике, а нередко в шутливой театральности.

Духовный кризис. Крах «Маленькой философии»

Вскоре, однако, все переменилось. Укромный «домик» поэзии оказался карточным домиком – его не пощадили события, свидетелем и прямым участником которых стал поэт. Наступили суровые испытания 1812 г. После победоносного окончания войны Батюшков увидел разоренную Москву. Тогда же он написал послание «К Дашкову», в котором передан разрыв с прежними поэтическими темами и настроениями. Перед поэтом открылось «море зла». Война осмыслена им как мировой катаклизм – «неба мстительного кары». Она не пощадила никого. В ее пожаре сгорела Москва – символ России, «ее протекшей славы // И новой славы наших дней». Перед лицом исторической катастрофы Батюшков отказывается воспевать

…любовь и радость.

Беспечность, счастье и покой

И шумную за чашей младость!

Теперь им овладела иная – гражданская – страсть: он полон желания отдать «в жертву мести И жизнь, и к родине любовь…».

В пожаре Отечественной войны сгорела «маленькая философия» Батюшкова. Это не значит, что эпикурейские мотивы исчезли из его лирики, но идеал счастья, понимаемого как наслаждение дарами земной жизни, заменился тревогой за судьбу одинокой личности в водовороте истории. В лирику поэта проникли настроения глубокой разочарованности в ходе истории и в человечестве. Историческая действительность опровергла радужные надежды: спастись от враждебного окружения нельзя нигде. Отныне Батюшков поражен общей европейской болезнью – безотрадным скептицизмом.

После крушения «маленькой философии» Батюшков отдал себе ясный отчет в том, что уединенный поэтический мир, в котором он жил, который лелеял и оберегал от вторжения грубой материальной силы, условен. Он – создание искусства, литературы. Поэта особенно угнетало то, что, воспитанный на идеях французского просвещения и литературы, он обманут в своих мечтах: варварство и вандализм продемонстрированы на русской земле образованной Францией. Исторические обстоятельства временно вырвали почву из-под «маленькой философии». Не во что стало верить, не на чем основать мечту. Положительные ценности исчезли. Мир представился поэту хаотичным, разрушающимся. В нем не было объединяющей нравственной идеи, которая давала бы опору и уверенность. А так как Батюшков нуждался в моральной программе, которая бы определила его дальнейшую судьбу, то содержанием первых послевоенных лет стали поиски положительных основ миросозерцания.

Преодоление кризиса. Лирика 1812–1816 годов. Эпическая, или историческая, элегия

Напряженная умственная работа принесла плоды: итогом размышлений поэта было открытие нового типа элегии и переход к осмыслению пережитого исторического опыта.

Уже в элегии «Пленный» (1814) появились существенные признаки новых художественных исканий. Речь в ней шла о русском воине, попавшем в плен к французам. Стихотворение написано не от лица лирического «я», а от лица объективного, отделенного от автора, героя и представляет собой монолог пленника, тоскующего на чужбине о своей родине. Его одиночество – не попытка уйти в заповедный мир поэзии, чтобы обрести независимость, как это было в ранней лирике, а следствие «жестокой судьбы», оторвавшей от родного края. Тем самым элегическая тоска получает у Батюшкова историческую мотивировку.

По-иному раскрывается элегическое настроение в стихотворении «Тень друга». В нем поэт в предчувствии скорого свидания с родиной («Светила Севера любезного искал. Вся мысль моя была в воспоминанье Под небом сладостным отеческой земли…») погружен в ничем не омраченную «сладкую задумчивость». Но внезапно в его душу входит тревога, и он видит – во сне ли, наяву ли – погибшего товарища. И тут на него нахлынули новые впечатления, тронув его сердце: неужели все «протекшее» – сон и мечтанье? Поэт охвачен волненьем и не может ответить на неразрешимые вопросы: что такое наша жизнь – приготовление к иному бытию («И все небесное душе напоминало») или призрак, исчезающий, как дым?

Так в лирику Батюшкова входят исторические и философские темы. Отличительной особенностью мировосприятия поэта становится трагизм. Теперь разочарование в действительности он объясняет не моральными причинами и не недостаточной просвещенностью людей, а ходом истории, независимо от социально-общественного устройства общества. Такое объяснение вполне укладывается в рамки романтизма, поскольку Батюшков мыслит ход истории предопределенным свыше и фатальным. Особенно характерны для нового этапа его творчества стихотворения «На развалинах замка в Швеции» и «Судьба Одиссея».

«На развалинах замка в Швеции»

В этой элегии Батюшков задумывается над превратностями бытия. Перед его мысленным взором проходят древние эпохи. О них напоминают величественные развалины замка. Все здесь окружено атмосферой героики, битв, сражений, мужества, стойкости, верности. Все хранит «следы протекших лет и славы». Воспоминание об эпических и героических событиях ложится в основу элегии. Однако эпическая, историческая картина пронизана грустным чувством: ныне лишь воспоминание живет в этих местах и только оно может вдохнуть жизнь в глухие руины, спящие «мертвым сном». Там, где некогда кипели страсти, теперь

Обломки, грозный вал, поросший злаком ров,

Столбы и ветхий мост с чугунными цепями,

Твердыни мшистые с гранитными зубцами

И длинный ряд гробов.

Эпическая эпоха богатырей исчезла и превратилась в прах. Некогда здесь обитали сильные плотью и духом богатыри. Батюшков скорбит о том, почему история развивается так, что погибают «сильные», почему жизнь превращается в «мертвый сон», лишаясь ярких чувств и высоких побуждений. Размышление об эпическом времени и его героях сопровождается печальным раздумьем о гибели и тщетных надеждах не только отдельных людей, но и целых цивилизаций.

Отвлеченные мотивы (беспощадное время, неизбежная смерть) легко входят в элегию, но подчиняются переживаниям, навеянным сравнением героического прошлого и подразумеваемого мелкого, безотрадного настоящего.

Новаторство Батюшкова состоит в том, что чувство разочарования получает историческую мотивировку, благодаря чему элегия становится медитацией на философско-историческую тему о безрадостных превратностях безжалостной судьбы.

Итак, жизнь целых народов подчиняется неким роковым историческим законам, пока еще не ведомым поэту. Ему остается только уповать на память о протекших временах и их славе. Все это свидетельствует о том, что романтическое разочарование в действительности и в истории приобретает всеобъемлющий смысл. Предметом элегии стали исторические события, субъективно понятые и окрашенные. В этом и состоит эпичность элегии. Недовольство современностью обернулось героизацией прошлого, и единственное, что примиряет прошедшее и настоящее, – воспоминание, которым дышат «останки драгоценны» и которое передается от поколения к поколению.