Тео – бар-терьер

Я словно опять слышу, как Джордж Уилкс, аукционщик, вдруг объявил однажды вечером в «Гуртовщиках»:

– Такого отличного бар-терьера я еще не видывал!

И, нагнувшись, он потрепал косматую голову Тео, торчавшую из-под соседнего табурета.

Я подумал, что определение «бар-терьер» очень подходит Тео. Это был небольшой песик, в основном белый, если не считать нелепых черных полосок по бокам, а его морда тонула в пушистой шерсти, которая делала его очень симпатичным и даже еще более загадочным.

Поль Котрелл поглядел на него со своего высокого табурета.

– Что он про тебя говорит, старина? – произнес он утомленно, и при звуке любимого голоса песик, виляя хвостом, выскочил из своего убежища.

Тео значительную часть своей жизни проводил между четырьмя металлическими ножками табурета, облюбованного его хозяином. Конечно, я и сам заходил сюда с Сэмом, моим псом, и он пристраивался у меня под табуретом. Но это случалось редко, от силы два раза в неделю, а Поль Котрелл каждый вечер с восьми часов сидел в «Гуртовщиках» перед пинтовой кружкой у дальнего конца стойки, неизменно сжимая в зубах маленькую изогнутую трубку.

Для человека умного, образованного и далеко еще не старого – он был холостяком лет под сорок – подобное прозябание казалось непростительно бесплодным.

Когда я подошел к стойке, он обернулся ко мне:

– Здравствуйте, Джим. Разрешите угостить вас?

– Буду очень благодарен, Поль, – ответил я. – Кружечку.

– Ну и чудесно! – Он взглянул на буфетчицу и произнес с непринужденной учтивостью: – Мойра, можно вас побеспокоить?

Мы попивали пиво и разговаривали. Сначала о музыкальном фестивале в Бротоне, а потом о музыке вообще. И в этой области, как во всех других, которых мы касались, Поль, казалось, был очень осведомлен.

– Значит, Бах вас не слишком увлекает? – лениво спросил он.

– По правде говоря, не очень. Некоторые вещи – безусловно, но в целом я предпочитаю более эмоциональную музыку. Элгар, Бетховен, Моцарт. Ну и Чайковский, хотя вы, снобы, наверное, поглядываете на него сверху вниз.

Он пожал плечами, пыхнул трубочкой и, приподняв бровь, с улыбкой посмотрел на меня. Я поймал себя на мысли, что ему очень не хватает монокля. Но он не стал петь хвалы Баху, хотя, по-видимому, предпочитал его всем другим композиторам. Он вообще никогда ничем не восторгался и выслушивал мои излияния по доводу скрипичного концерта Элгара с той же легкой улыбкой.

Поль Котрелл родился в южной Англии, но местные старожилы давно простили ему этот грех, потому что он был приятен, остроумен и, сидя в своем излюбленном уголке в «Гуртовщиках», радушно угощал всех знакомых. Меня особенно привлекало его чисто английское обаяние, легкое и небрежное. Он всегда был спокоен, безупречно вежлив и застегнут на все пуговицы.

– Раз уж вы здесь, Джим, – сказал он, – так нельзя ли попросить вас взглянуть на лапу Тео?

– С удовольствием. (Такова уж профессия ветеринара: всем кажется, что в часы отдыха для него нет ничего приятнее, чем предлагать советы или выслушивать описание симптомов.) Давайте его сюда.

– Тео! – Поль похлопал себя по коленям, и песик, радостно блеснув глазами, мгновенно вспрыгнул на них. Как всегда, я подумал, что Тео следовало бы сниматься в кино: эта мохнатая смеющаяся мордочка завоевала бы все сердца. Такие собаки – неотразимая приманка для кинозрителей в любом уголке мира.

– Ну-ка, Тео, – сказал я, забирая его на руки. – Так что с тобой?

Поль указал мундштуком трубки на правую переднюю лапу:

– Вот эта. Он последние дни что-то прихрамывает.

– Ах так! – Я перевернул Тео на спину и засмеялся. – Сломанный коготь, только и всего. Наверное, неудачно наступил на камень. Минуточку! – Я сунул руку в карман за ножницами, без которых не выходил из дома, щелкнул ими – и операция была закончена.

– Только и всего? – спросил Поль.

– Да.

Насмешливо вздернув бровь, он поглядел на Тео.

– Из-за такой безделицы ты поднял столько шума? Иди-ка на место! – И он щелкнул пальцами.

Песик послушно спрыгнул на ковер и скрылся в своем убежище под табуретом. И в эту секунду я вдруг понял суть обаяния Поля – обаяния, которое так часто внушало мне восхищение и зависть: он ничего не принимал слишком близко к сердцу! Своего пса он, конечно, любил – повсюду брал его с собой, регулярно гулял с ним по берегу реки, – но в нем не чувствовалось той озабоченности, той почти отчаянной тревоги, какую я часто замечал у хозяев собак, даже если речь шла о самом пустячном заболевании. Вот у них сердце болело – как и у меня самого, когда дело касалось моих собственных четвероногих друзей.

И разумеется, Поль был совершенно прав. Зачем осложнять себе жизнь? Отдавая сердце, становишься таким беззащитным! А Поль шел своим путем, спокойный и неуязвимый. Обаятельная небрежность, непринужденная вежливость, невозмутимость – все это опиралось на самый простой факт: его ничто не задевало по-настоящему!

Но и постигнув его характер, я продолжал ему завидовать: слишком уж часто становился я жертвой своей эмоциональности. Как, наверное, приятно быть таким, как Поль! И чем больше я думал, тем яснее видел, насколько хорошо все согласуется одно с другим. Он не женился, потому что был не способен глубоко полюбить. И даже Бах с его математической музыкой прекрасно укладывался в эту схему.

– По-моему, столь сложная операция стоит еще одной кружки, Джим! – Он изогнул губы в своей обычной улыбке. – Если, конечно, вы не потребуете более высокого гонорара.

Я засмеялся. Нет, он мне все равно нравился. Всякий человек скроен по-своему и поступает в согласии со своей природой, но, взяв вторую кружку, я снова подумал о том, насколько свободна от забот его жизнь. Он занимал хорошую должность в каком-то правительственном учреждении в Бротоне, не знал домашних тягот и каждый вечер сидел, потягивая пиво, на одном и том же табурете, под которым лежала его собака. Легкое, ничем не омраченное существование.

Он давно уже стал неотъемлемой принадлежностью Дарроуби, частью всего, что мне так нравилось, и, поскольку я не люблю перемен, на душе становилось тепло при мысли, что когда бы я ни завернул к «Гуртовщикам», в углу обязательно будет сидеть Поль Котрелл, а из-за его ног – выглядывать косматая мордочка Тео.

Именно это подумал я как-то вечером, когда зашел туда перед самым закрытием.

– У него могут быть глисты? – Вопрос был задан типично небрежным тоном.

– Не знаю, Поль. А почему вы спрашиваете?

Он попыхтел трубкой.

– Просто мне последнее время кажется, что он немножко похудел. Сюда, Тео!

Песик, вскочивший на колени к хозяину, выглядел таким же бодрым, как всегда, и, когда я приподнял его, быстро лизнул мне руку. Но, действительно, ребра у него чувствовались.

– М-да, – сказал я. – Возможно, он чуточку похудел. Но глистов вы не видели?

– Собственно говоря, нет.

– Даже отдельных беловатых сегментов вокруг заднего прохода?

– Нет, Джим. – Он покачал головой и улыбнулся. – Правда, я особенно не вглядывался, старина.

– Ну хорошо. На всякий случай дадим ему глистогонное. Завтра вечером я захвачу с собой таблетки. Вы будете тут?..

Бровь чуть-чуть поднялась.

– Думаю, это более чем вероятно.

Таблетки для Тео я принес, но затем несколько недель у меня не было свободной минуты, чтобы посидеть в «Гуртовщиках». Когда же я наконец туда добрался, то оказалось, что именно в эту субботу там устроил танцы местный спортивный клуб. Из зала доносилась музыка, маленький бар был битком набит, а любителей домино оттеснили в дальний угол смокинги и бальные платья.

Оглушенный шумом и духотой, я пробрался к стойке. Все вокруг было неузнаваемо, и только Поль Котрелл, как всегда, сидел на своем табурете у дальнего ее конца.

Я протиснулся к нему и увидел на нем его обычный твидовый пиджак.

– Вы не танцуете, Поль?

Он прищурил глаза, медленно покачал головой и улыбнулся мне над своей изогнутой трубочкой.

– Это занятие не для меня, старина, – сказал он. – Слишком уж смахивает на работу.

Я взглянул вниз и убедился, что еще кое-что осталось прежним: Тео сжался под табуретом, стараясь держать нос вне досягаемости ботинок и туфель. Я заказал две кружки пива, и мы попытались разговаривать, но перекричать нестройный гул голосов оказалось нелегким делом. Между нами к стойке то и дело просовывались чьи-то руки, раскрасневшиеся лица наклонялись к нам, громко здороваясь. И почти все время мы просто посматривали по сторонам.

Вдруг Поль придвинулся поближе и сказал мне на ухо:

– Я все это время давал Тео ваши таблетки, но он по-прежнему худеет.

– Неужели? – рявкнул я в ответ. – Это странно!

– Да… Вы бы его не посмотрели?

Я кивнул, он щелкнул пальцами, и песик тут же взлетел к нему на колени. Я забрал его к себе и сразу же почувствовал, что он стал много легче.

– Вы правы, – крикнул я. – Он продолжает худеть.

Придерживая песика на левом колене, я оттянул ему веко, увидел, что конъюнктива очень бледна, и снова крикнул:

– Заметная анемия.

Я начал ощупывать мохнатую мордочку и, дойдя до угла челюсти, обнаружил, что заглоточные лимфатические узлы очень увеличены. Непонятно… Какая-то болезнь ротовой полости или глотки? Я растерянно поглядел вокруг, злясь на то, что Поль с таким упорством советуется со мной о своей собачке в «Гуртовщиках». Не могу же я уложить ее на стойке посреди кружек и стаканов!

Я попробовал ухватить Тео покрепче, чтобы заглянуть ему в горло, моя ладонь скользнула под переднюю лапу, и у меня защемило сердце: подмышечный узел тоже был сильно увеличен. Я торопливо провел пальцами под задней ногой… Паховый узел выпирал из-под кожи, как голубиное яйцо. И подвздошный… Я продолжал лихорадочно ощупывать. Все поверхностные лимфатические узлы были в несколько раз больше нормальной величины.

Болезнь Ходжкина… На несколько секунд я перестал слышать крики, смех, музыку. Потом взглянул на Поля, который спокойно смотрел на меня, попыхивая трубочкой. Как сказать ему в такой обстановке? Он спросит меня, что это за болезнь, и мне придется ответить, что это рак лимфатической системы и его песик обречен.

Стараясь собраться с мыслями, я поглаживал мохнатую голову и смешную бородатую мордочку, повернутую ко мне. Сзади наваливались люди, тянулись руки, пронося мимо меня кружки с пивом, рюмки с виски и джином, какой-то толстяк обнял меня за шею…

– Поль! – сказал я, наклоняясь к нему.

– Да, Джим?

– Может быть… Может быть, вы зайдете ко мне с Тео завтра утром? В воскресенье мы начинаем прием в десять.

Его брови дернулись, потом он кивнул:

– Отлично, старина.

Я не стал допивать свое пиво. Проталкиваясь к двери, я оглянулся и увидел, как мохнатый хвост исчезает под табуретом.

Проснулся я, как иногда со мной случалось, на рассвете – начинаешь ворочаться часов в шесть, а потом лежишь, глядя в потолок.

В конце концов я встал и принес Хелен чашку чая в постель, но время тянулось все так же мучительно медленно, пока не настала минута, которой я так страшился, – я посмотрел на Поля над головой Тео, стоявшего между нами на операционном столе.

И сказал ему. Прямо, без обиняков. Ничего другого мне не оставалось.

Выражение его лица не изменилось, но он вынул трубку изо рта и внимательно посмотрел на меня, потом на песика и опять на меня.

– Ах так… – сказал он наконец.

Я ничего не ответил, и он медленно провел рукой по спине Тео.

– Вы абсолютно уверены, Джим?

– Да. Мне очень грустно…

– И лечения никакого нет?

– Существуют различные способы облегчения, Поль, но я ни разу не видел, чтобы от них был хоть какой-то толк. Конец тот же.

– А!.. – Он кивнул. – Но Тео выглядит совсем неплохо. Что будет, если мы оставим все как есть?

– Ну, – ответил я, помолчав, – по мере увеличения внутренних лимфатических узлов будет происходить всякое. В брюшной полости разовьется асцит. Видите, живот у него уже немного вздут.

– Да… теперь вижу. А еще что?

– От увеличения заглоточных узлов он начнет задыхаться.

– Это я уже заметил: пройдет совсем немного и начинает тяжело дышать.

– А тем временем он будет все больше худеть и слабеть.

Поль несколько секунд смотрел в пол, потом поднял глаза на меня.

– Короче говоря, он будет мучиться до конца жизни. – Он сглотнул, – И как долго это протянется?

– Несколько недель. Точно предсказать нельзя. Может быть, месяца три.

– Что же, Джим, – он провел рукой по волосам. – Этого я допустить не могу. Я ведь за него в ответе. Лучше усыпить его теперь, пока еще он не страдает по-настоящему. Вы согласны?

– Да, Поль. Это самое гуманное.

– А вы не могли бы сделать это сейчас же? Как только я уйду?

– Хорошо. И обещаю вам, что он ничего не почувствует.

Его лицо застыло. Он сунул трубку в рот, но она уже погасла, и он убрал ее в карман. Потом наклонился и погладил Тео но голове. Мохнатая мордочка со смешной бородкой обернулась к нему, и несколько секунд человек и собака смотрели друг на друга.

– Прощай, старина, – пробормотал Поль и быстро вышел.

Я сдержал свое обещание.

– Хорошая собака, умница Тео, – шептал я и гладил, гладил мордочку и уши, пока песик погружался в последний сон. Как все ветеринары, я терпеть не мог этой процедуры, хотя она и безболезненна, и находил утешение только в том, что сознание угасало навсегда под звуки ласкового голоса и прикосновения дружеской руки.

Да, конечно, я сентиментален. Не то что Поль. Его поведение было здравым и разумным. И он сумел выбрать верный выход, потому что не поддавался эмоциям.

Позже, за воскресным обедом, который доставил мне куда меньше удовольствия, чем обычно, я рассказал Хелен про Тео.

Я не мог промолчать, потому что на нашей газовой горелке (других средств для приготовления пищи у нас не было) она сотворила восхитительное жаркое, а я не отдавал должного ее искусству.

Она сидела на скамеечке, и я поглядел на нее сверху вниз – сегодня была моя очередь сидеть на высоком табурете.

– А знаешь, Хелен, – сказал я, – для меня это было отличным уроком. То, как поступил Поль. На его месте я бы тянул и мямлил, стараясь увернуться от неизбежного.

– Не только ты, а еще и очень многие, – сказала она, подумав.

– Да. А вот он не стал! – Положив нож и вилку, я уставился на стену. – Поль поступил как зрелый, сильный человек. Наверное, он принадлежит к тем людям, с которыми мы чаще встречаемся и книгах, – спокойный, уравновешенный, никогда не теряющийся.

– Послушай, Джим, жаркое стынет! Конечно, это было очень грустно, но изменить ты ничего не мог, и незачем тебе себя ругать. Поль – это Поль, а ты – это ты.

Я принялся за мясо, но ощущение собственной никчемности – продолжало терзать меня. Тут, взглянув на мою жену, я увидел, что она мне улыбается.

И внезапно мне стало легче. Во всяком случае, она не жалеет, что я такой, как есть.

Это было в воскресенье, а утром во вторник мистер Сэнгстер, который жил у вокзала, зашел за средством от бородавок для своих коров.

– Смазывайте вымя после утренней и вечерней дойки, – сказал я, – и через неделю – другую бородавки начнут отваливаться.

– Спасибо. – Он протянул мне полукрону, а когда я бросил монету в ящик, вдруг добавил: – А Поля Котрелла очень жалко.

– О чем вы говорите?

– Да я думал, вы знаете. Умер, бедняга.

– Умер? – Я растерянно уставился на него. – Но как… почему…

– Его утром нашли. Покончил с собой.

Я уперся обеими ладонями в стол.

– Вы хотите сказать… самоубийство?

– Выходит, так. Говорят, наглотался таблеток. Весь город про это толкует.

Я слепо вперил взгляд в страницу еженедельника со списком вызовов, и голос мистера Сэнгстера словно доносился откуда-то издалека.

– Очень его жалко. Приятный был человек. Все его любили.

Под вечер, проезжая мимо дома, где жил Поль Котрелл, я увидел на крыльце миссис Клейтон, его квартирную хозяйку, остановил машину и вышел.

– Миссис Клейтон, я просто поверить не могу.

– Я тоже, мистер Хэрриот. Подумать ужасно… – Лицо у нее было бледное, глаза покраснели от слез. – Он ведь у меня шесть лет прожил. Я на него смотрела прямо как на сына.

– Но почему…

– Да из-за собачки. Он не мог выдержать, что ее больше нет.

Меня захлестнула волна ледяной тоски, и миссис Клейтон положила руку мне на локоть.

– Не надо, мистер Хэрриот. Вы ведь ни в чем не виноваты. Поль мне все объяснил. И что Тео спасти было нельзя. От этого и люди умирают, не то что собаки.

Я кивнул, не в силах произнести ни слова, а она продолжала:

– Мистер Хэрриот, я вам, между нами, вот что скажу: Поль ведь не был стойким, как вы или я. Таким уж он родился – у него была депрессия, понимаете?

– Депрессия? У Поля?

– Вот-вот. Он уже давно лечился и все время принимал таблетки. Держался он твердо, но болезнью этой нервной страдал много лет.

– Нервной болезнью?.. Мне даже в голову не приходило…

– И никто не догадывался. Только так оно и было. Вроде бы детство ему выпало тяжелое. Может, потому он так и полюбил Тео. Прямо надышаться на него не мог.

– Да… конечно…

Она достала скомканный платок и высморкалась.

– И не одно детство, вся жизнь у него тяжелая была, у бедняжки, но он умел держаться твердо.

Что я мог ответить? Только сесть в машину и уехать туда, где величавые зеленые холмы безмятежно контрастировали с переполняющим душу смятением. Хэрриот, тонкий психолог и судья человеческих характеров! Как я ошибся! Правда, свою тайную борьбу Поль вел с мужеством, которое обманывало всех.

Да, он преподал мне урок, но иной, чем я думал. И этого урока я никогда не забывал: в мире есть множество людей вроде Поля, которые на самом деле совсем не такие, какими кажутся.

Не очень приятное воспоминание, и мне грустно писать об этом. Но так было. Единственный столь горький эпизод в моей жизни, трагически раскрывший, как важен бывает четвероногий друг для душевно травмированного человека. Я словно опять вижу перед собой Поля у дальнего конца стойки в «Гуртовщиках» и собачью мордочку, выглядывающую из-под его табурета. Эта полная тихой безмятежности картина оказалась неожиданным прологом к трагедии!

Рой

Смерть Поля Котрелла так потрясла меня, что я еще долго жил под ее впечатлением. Собственно говоря, даже теперь, когда за тридцать пять лет компания у «Гуртовщиков» успела совершенно перемениться и я сам – один из немногих старожилов, помнящих былые времена, мне по-прежнему чудится подтянутая фигура на крайнем табурете и выглядывающая из-под него косматая мордочка.

Ни за что на свете не хотел бы я пережить подобное во второй раз, но по странному совпадению мне очень скоро пришлось столкнуться почти с такой же ситуацией.

После похорон Поля Котрелла прошло, наверное, не больше недели, когда в смотровую вошел Эндрю Вайн со своим фокстерьером.

Я поставил фокса на стол и тщательно проверил сначала один глаз, потом другой.

– Боюсь, ухудшение продолжается, – сказал я.

Внезапно Эндрю рухнул грудью на стол и спрятал лицо в ладонях. Я потрогал его за плечо.

– Что с вами, Эндрю? Что случилось?

Он нечего не ответил и, нелепо съежившись рядом с собакой, глухо зарыдал.

В конце концов он все-таки заговорил, но не отнял рук от лица. В его охрипшем голосе звучало отчаяние:

– Я не выдержу! Если Рой ослепнет, я покончу с собой!

Я в ужасе смотрел на подергивающийся затылок. Только не это! Сразу после Поля! Но ведь есть и некоторое сходство…

Эндрю, тихий, застенчивый человек, тоже был одинок в свои тридцать с лишним лет и тоже всюду брал с собой фокса. Он снимал квартиру и, казалось, вел беззаботную жизнь, но в его высокой сутулой фигуре и бледном лице чудилось что-то хрупкое.

В первый раз Рой попал ко мне на прием несколько месяцев назад.

– Я назвал его Роем, потому что он еще щенком изрыл весь сад, – объяснил Эндрю с улыбкой, но его большие темные глаза смотрели на меня тревожно, с каким-то страхом.

Я засмеялся.

– Надеюсь, вы не хотите, чтобы я излечил его от этого? Средство, которое отучило бы фокстерьера рыть, мне ни в одном учебнике не попадалось.

– Нет-нет, что вы! Но его глаза… Это тоже началось, когда он был щенком.

– Ах так? Ну-ка расскажите.

– Когда я его купил, глаза у него словно бы немножко гноились, но продавец объяснил, что он их просто засорил и раздражение скоро пройдет. И действительно, они стали лучше. Но совсем это не прошло. Впечатление такое, что они все время чуточку раздражены.

– Почему вы так думаете?

– Он трется мордой о ковер, а на ярком свету начинает моргать.

– Так-так! – Я повернул мордочку фокса к себе и внимательно осмотрел веки. Слушая Эндрю, я уже прикинул диагноз и не сомневался, что обнаружу либо заворот век, либо неправильно растущие ресницы. Но я ошибся. Веки выглядели нормально, и поверхность роговицы – тоже. Только, пожалуй, в зрачке и в радужной оболочке чудилась какая-то нечеткость.

Я достал из шкафчика офтальмоскоп.

– Сколько ему теперь?

– Около года.

– Значит, это у него уже десять месяцев?

– Примерно так. Но день на день не приходится. Почти все время он выглядит и ведет себя совершенно нормально, а потом вдруг с самого утра лежит в корзинке и жмурится, словно ему не по себе. Но боли он вроде бы не испытывает, а так, что-то вроде раздражения… но это я уже говорил.

Я кивнул, стараясь сделать умное лицо, но за его словами не вырисовывалось никакой знакомой картины. Включив лампочку офтальмоскопа, я посмотрел сквозь хрусталик в глубину самого чудесного и хрупкого из всех органов чувств – на яркий гобелен сетчатки, на сосок зрительного нерва и ветвящиеся кровеносные сосуды. Все выглядело совершенно нормальным.

– А он все еще роется в саду? – спросил я, как всегда в случае недоумения хватаясь за соломинку. А вдруг глаза раздражает сыплющаяся в них земля?

Эндрю покачал головой.

– Нет, теперь почти перестал. И в любом случае его плохие дни с рытьем никак не связаны.

– Да? – Я потер подбородок. Эндрю явно уже успел сам все это обдумать. Моя растерянность возрастала. Ко мне постоянно приводили собак, «страдающих глазами», и всегда обнаруживались какие-то симптомы, какие-то причины… – А сегодня один из его плохих дней?

– Утром мне казалось, что да, но сейчас ему как будто полегче. Только он все что-то щурится, верно?

– Да… вроде бы.

Действительно, Рою словно досаждал солнечный свет, лившийся в окно. А иногда он на несколько секунд крепко закрывал глаза, как будто чувствовал себя скверно. Но, черт побери, ни одного конкретного симптома!

Я не стал говорить его хозяину, что так ничего и не понял – подобная откровенность доверия не укрепляет, – а укрылся за деловым тоном:

– Я дам вам лекарство. Пускайте ему в глаза две-три капли три раза в день. И держите меня в курсе. Возможно, дело в какой-то застарелой инфекции.

Я вручил ему пузырек с двухпроцентным раствором борной кислоты и погладил Роя по голове.

– Будем надеяться, старина, что у тебя все наладится, – сказал я, и обрубок хвоста весело завилял в ответ. Рой выглядел смышленым, ласковым и очень симпатичным, а экстерьер у него был – хоть на выставку гладкошерстных фокстерьеров: вытянутая морда, длинная шея, острый нос и изящные прямые ноги.

Он соскочил со стола и запрыгал вокруг хозяина. Я засмеялся.

– Торопится поскорее уйти отсюда, как большинство моих пациентов! – Я нагнулся и похлопал его по спине. – Редкий крепыш.

– Это верно. – Эндрю гордо улыбнулся. – По правде говоря, я часто думаю, что, если бы не глаза, он во всех отношениях был бы молодцом из молодцов. Видели бы вы его на лугу – бегает быстрее гончей!

– Вполне возможно. Так держите меня в курсе, хорошо? – Я проводил их до дверей и занялся другими делами, к счастью не подозревая, что начался один из самых тягостных эпизодов за всю мою практику.

После этого первого визита я заинтересовался Роем и его хозяином. Эндрю, очень милый тихий человек, был агентом фирмы химических удобрений и, как я сам, значительную часть времени проводил в разъездах по окрестностям Дарроуби. Фокс неизменно его сопровождал, и прежде я не раз с улыбкой замечал, что песик всегда с любопытством смотрел вперед сквозь лобовое стекло, опираясь передними лапами на приборную доску или на руку хозяина, переводившего рычаг передач.

Однако теперь, когда у меня появилось к ним личное отношение, я обнаружил, что фоксик, наблюдая окружающий мир, извлекал из этого огромное удовольствие. Во время этих поездок он ничего не упускал: шоссе впереди, проносящиеся мимо дома, люди, деревья и луга – все вызывало в нем живейшее любопытство.

Однажды мы с Сэмом повстречали его, гуляя по вересковой пустоши на широкой, открытой всем ветрам вершине холма. Но был май, вокруг веяло теплом, и жаркое солнце успело подсушить зеленые тропинки в вереске. Рой белой молнией мелькал над бархатистым дерном, а заметив Сэма, подскочил к нему, на мгновение выжидательно замер и умчался к Эндрю, который стоял посреди большой травянистой прогалины. Там золотым огнем пылали кусты дрока, и фоксик носился по этой естественной арене, упиваясь собственной быстротой и здоровьем.

– Вот это и есть чистая радость бытия, – сказал я.

Эндрю застенчиво улыбнулся:

– Да, он удивительно красив, правда?

– А как его глаза? – спросил я.

Он пожал плечами.

– Иногда хорошо, иногда не так хорошо. Примерно как раньше. Но, должен сказать, после капель ему как будто становится легче.

– И все-таки бывают дни, когда ему не по себе?

– К сожалению, да. Иногда глаза его очень мучают.

На меня вновь нахлынуло ощущение бессилия.

– Пойдемте к машине, – сказал я. – Надо его посмотреть.

Я поднял Роя на капот и снова исследовал его глаза. Веки во всех отношениях были нормальными. Значит, в прошлый раз я ничего не пропустил. Но в солнечном луче, косо падающем на глазное яблоко, я вдруг различил в роговице очень слабую дымку. Небольшой кератит, который в тот раз еще нельзя было заметить. Но причина? Причина?

– Тут требуется что-нибудь посильнее. – Я порылся в багажнике. – У меня есть кое-что с собой. На этот раз попробуем ляпис.

Эндрю привел Роя неделю спустя. Дымка исчезла – возможно, сыграл свою роль ляпис, – но скрытая причина осталась. По-прежнему что-то было далеко не в порядке, но мне не удавалось выяснить, что именно.

И вот тут-то я встревожился по-настоящему. Неделю за неделей я атаковал эти глаза всем, что содержалось в фармакопее: окись ртути, хинозол, сернистый цинк, ихтиол и еще сотни снадобий, теперь давно уже канувших в Лету.

Тогда у меня не было сложных современных антибиотиков и стероидных препаратов, но теперь я знаю, что они тоже не помогли бы.

Однако настоящий кошмар начался, когда я увидел, что в роговицу начинают проникать пигментные клетки. Зловещие коричневые крапинки собирались по краям и темными нитями вторглись в прозрачную оболочку – в окно, через которое Рой видел мир. Мне и раньше приходилось наблюдать такие клетки. Раз появившись, они обычно уже не исчезали. И они были непрозрачными.

Весь следующий месяц я пытался остановить их с помощью моего жалкого арсенала, но они неумолимо продвигались вперед, сужая и затуманивая поле зрения Роя. Теперь их заметил и Эндрю: когда он в очередной раз привел фоксика на прием, руки его тревожно сжимались и разжимались.

– Он видит все хуже и хуже, мистер Хэрриот. В машине он по-прежнему смотрит по сторонам, но раньше он лаял на все, что ему не нравилось – например, на других собак, – а теперь он их попросту не видит. Он… он слепнет.

Мне хотелось закричать, пнуть стол, но это не помогло бы, а потому я промолчал.

– Все дело в этой коричневой пленке, верно? – сказал он. – Что это такое?

– Пигментарный кератит, Эндрю. Он иногда возникает из-за длительного воспаления роговицы – передней оболочки глаза – и с трудом поддается лечению. Но я постараюсь сделать все, что в моих силах.

Однако моих сил оказалось недостаточно. Этот тихо наползающий прилив был беспощаден, пигментные клетки сливались в почти черный слой, опуская непроницаемый занавес между Роем и окружающим миром, который он с таким любопытством разглядывал. И все это время меня, не переставая, томило тревожное сознание неизбежности.

И вот теперь, пять месяцев спустя после того, как я в первый раз исследовал глаза Роя, Эндрю не выдержал. От нормальной роговицы не осталось почти ничего – лишь крохотные просветы в буро-черном пятне позволяли фоксику что-то иногда увидеть. Надвигалась полная темнота.

Я снова потрогал его за плечо.

– Успокойтесь, Эндрю. Сядьте! – Я придвинул ему единственный деревянный стул в смотровой. Он сел, но еще долго продолжал сжимать голову в ладонях. Наконец он повернул ко мне заплаканное, исполненное отчаяния лицо.

– Мне невыносимо думать об этом! – с трудом выговорил он. – Рой такой ласковый, такой веселый! Он же всех любит! Чем он заслужил это?

– Ничем, Эндрю. От подобной беды не застрахован никто. Поверьте, я вам глубоко сочувствую.

Он помотал головой.

– Но ведь для него это особенно страшно. Вы же видели, как он сидит в машине… ему все интересно. Если он не будет видеть, жизнь утратит для него смысл. И я тоже не хочу больше жить.

– Не надо так говорить, Эндрю. Вы перегибаете палку. – Я поколебался. – Извините меня, но вам следовало бы посоветоваться с врачом.

– Да я от него не выхожу, – глухо ответил Эндрю. – И сейчас тоже наелся таблеток. Он говорит, что у меня депрессия.

Слова эти прозвучали, как звон похоронного колокола. Всего неделю назад Поль, и вот… У меня по спине пробежала дрожь.

– И давно вы?..

– Уже больше двух месяцев. И мне становится хуже.

– А раньше у вас это бывало?

– Никогда. – Он заломил руки и уставился в пол. – Доктор говорит, что мне надо продолжать принимать таблетки и все пройдет, но я уже на пределе.

– Доктор прав, Эндрю. Вы должны продолжать, и все будет в порядке.

– Не верю, – пробормотал он. – Каждый день тянется, как год. Мне все опротивело. И каждое утро я просыпаюсь с ужасом, что вот опять надо начинать жить.

Я не знал, что ему сказать. Как помочь.

– Дать вам воды?

– Нет… спасибо.

Он снова повернул ко мне белое как мел лицо. Его темные глаза были полны страшной пустоты.

– Какой смысл продолжать? Ведь я знаю, что мне всегда будет так же плохо.

Я не психиатр, но мне было ясно, что людям в состоянии Эндрю не говорят, чтобы они бросили валять дурака и взяли себя в руки. И тут меня осенило.

– Ну хорошо, – сказал я. – Предположим, вам всегда будет плохо, но тем не менее вы обязаны заботиться о Рое.

– Заботиться о нем? Но что я могу сделать? Он же слепнет! Ему уже ничем нельзя помочь.

– Вы ошибаетесь, Эндрю. Именно теперь вы ему и нужны. Без вас он пропадет.

– Не понимаю…

– Вот вы ходите с ним гулять. Постарайтесь водить его по одним и тем же тропинкам и лугам, чтобы он как следует с ними освоился и мог свободно там бегать. Только держитесь подальше от ям и канав.

Он сдвинул брови.

– Но ему же не будет никакого удовольствия гулять!

– Еще какое! Вот увидите!

– Да, но…

– А большой двор у вас за домом, где он бегает, вам придется содержать в порядке, следить, чтобы в траве не валялось ничего, обо что он мог бы ушибиться или пораниться. Да и глазные капли… Вы сами говорили, что ему от них легче. Кто будет их закапывать, кроме вас?

– Но, мистер Хэрриот… вы же видели, как он всегда выглядывает из машины, когда я беру его с собой…

– Будет выглядывать и дальше.

– Даже если ослепнет?

– Да! – Я положил руку ему на локоть. – Поймите, Эндрю, теряя зрение, животные не понимают, что с ними происходит. Это все равно ужасно, я понимаю, но Рой не испытывает тех душевных мучений, какие терзали бы слепнущего человека.

Эндрю встал.

– Но я-то их испытываю, – сказал он с судорожным вздохом. – Я так долго боялся, что это случится. Ночами не спал, все думал. Такая жестокая несправедливость… Маленькая беспомощная собака, которая никому не причиняла никакого зла…

Он заломил руки и зашагал взад и вперед по комнате.

– Вы просто сами себя изводите! – сказал я резко. – В этом вся беда. И Рой для вас – только предлог. Вы терзаетесь, вместо того чтобы постараться ему помочь.

– Но что я могу? Ведь все, о чем вы говорите, не сделает его жизнь счастливее.

– Еще как сделает! Если вы по-настоящему возьметесь за это, Рою предстоят еще долгие годы счастливой жизни. Все зависит только от вас.

Словно во сне, он взял фокса на руки и побрел по коридору к входной двери. Он уже спускался с крыльца, когда я окликнул его:

– Показывайтесь своему доктору, Эндрю. Принимайте таблетки и не забывайте (последние слова я выкрикнул во весь голос) – вы должны всерьез заняться Роем!

Помня о Поле, я некоторое время жил в постоянном напряжении, но на этот раз никто не ошеломил меня трагической новостью. Наоборот, я довольно часто видел Эндрю Вайна – то в городе с Роем на поводке, то в машине, за лобовым стеклом которой маячила белая мордочка, но чаще всего в лугах у реки, где он, видимо, следуя моему совету, выбирал для прогулки ровные открытые пространства, вновь и вновь проходя по одним и тем же тропкам.

И там у реки я однажды его окликнул:

– Как дела, Эндрю?

Он хмуро посмотрел на меня:

– Ну, он не так уж плохо находит дорогу. Конечно, я за ним приглядываю и никогда не хожу с ним на заболоченный луг.

– Отлично. Так и надо. Ну, а вы сами?

– Вас это действительно интересует?

– Конечно.

– Сегодня у меня хороший день. – Он попытался улыбнуться. – Мне только очень тревожно и скверно на душе. А в плохие дни меня душит страх и я не знаю, куда деваться от отчаяния и полной беспросветности.

– Это очень грустно, Эндрю.

Он пожал плечами.

– Только не думайте, что я упиваюсь жалостью к себе. Вы же сами меня спросили. Во всяком случае, я придумал способ, как справляться. Утром гляжу на себя в зеркало и говорю: «Ладно, Вайн, наступает еще один жуткий день, но ты будешь работать и будешь заниматься своей собакой».

– Вы молодец, Эндрю. И все пройдет. Пройдет бесследно – вам даже вспоминать будет странно.

– Доктор говорит то же самое, но пока… – Он быстро перевел взгляд на фокса: – Пошли, Рой!

Он резко повернулся и зашагал прочь. Фоксик затрусил позади. Эндрю расправил плечи, упрямо пригнул голову, и во мне проснулась надежда – такой яростной решимостью дышала вся его фигура.

Надежда меня не обманула: и Эндрю, и Рой вышли победителями из своего тяжелого испытания. Я понял это уже через несколько месяцев, но ярче всего живет в моей памяти встреча с ними года два спустя. Произошла она на той же плоской вершине холма, где я впервые увидел Роя, когда он радостно носился среди цветущего дрока.

Да и теперь его никак нельзя было назвать грустным: он уверенно бегал по ровному зеленому дерну, что-то вынюхивал и время от времени безмятежно задирал ногу у каменной ограды на склоне.

Увидев меня, Эндрю засмеялся. Он пополнел и казался другим человеком.

– Рой знает тут каждую пядь земли, – сказал он. – По-моему, это самое любимое его место. Видите, как он блаженствует!

Я кивнул.

– Выглядит он вполне счастливым.

– Да, ему хорошо. Он ведет полную жизнь, и, честно говоря, я порой забываю, что он слеп. – Помолчав, Эндрю добавил: – Вы тогда были правы: предсказали, что будет именно так.

– И чудесно, Эндрю! – сказал я. – У вас ведь тоже все хорошо?

– Да, мистер Хэрриот. – Его лицо на миг омрачилось. – Вспоминая то время, я просто не могу понять, как мне удалось выкарабкаться. Словно я провалился в темный овраг и все-таки мало-помалу сумел выбраться на солнечный свет.

– Да, я заметил, вы совсем такой, как прежде.

Он улыбнулся.

– Не совсем. Я стал лучше… то есть лучше, чем был раньше. Это жуткое время пошло мне на пользу. Помните, вы сказали, что я сам себя терзаю? Потом я понял, что только этим всю жизнь и занимался. Принимал к сердцу любую пустячную неприятность и изводил себя.

– Можете не объяснять, Эндрю, – сказал я печально. – В этом я и сам мастак.

– Что же, наверное, таких, как мы, много, только я достиг особого мастерства, и вы видели, во что мне это обошлось. Собственно, выручил меня Рой – то, что надо было о нем заботиться. – Он вдруг просиял: – Нет, вы только поглядите!

Фоксик исследовал гниющие остатки деревянной изгороди, возможно когда-то составлявшей часть овечьего загона, и спокойно прыгал то туда, то сюда между кольями.

– Поразительно! – ахнул я. – Даже не догадаешься, что с ним что-то неладно.

Эндрю обернулся ко мне:

– Мистер Хэрриот, знаете, я гляжу на него, и мне не верится, что слепая собака способна проделывать такое. Как вы думаете… как вы думаете, может, он все-таки хоть чуточку видит?

Я ответил не сразу.

– Ну возможно, эти бельма не совсем непрозрачны. Тем не менее видеть он ничего не может – разве что улавливает некоторую разницу между светом и тьмой. Честно говоря, я не знаю. Но в любом случае он так хорошо ориентируется в знакомых местах, что разницы большой нет.

– Да, конечно! – Он философски улыбнулся. – Ну, нам пора. Пошли, Рой.

Эндрю щелкнул пальцами и зашагал через вереск по тропе, которая, словно зеленая стрела, указывала на солнечный горизонт. Фоксик тотчас обогнал его и кинулся вперед – не рысцой, а бурным галопом.

Я не скрывал тогда, что не сумел установить причину слепоты Роя, но в свете современных достижений глазной хирургии склоняюсь к мысли, что у него был так называемый keratitis sicca. В те времена это заболевание попросту не было известно, но и знай я, что происходит с глазами Роя, это мало что дало бы. Латинское название означает «высыхание роговицы», и возникает этот процесс, когда слезные железы собаки плохо функционируют. В настоящее время его лечат либо закапыванием искусственных слез, либо с помощью сложной операции, выводящей в глаза протоки слюнных желез. Но и теперь, несмотря на все новейшие средства, мне доводилось видеть, как в конце концов верх брала беспощадная пигментация.

Вспоминая этот эпизод, я испытываю благодарное чувство. Самые разные побуждения помогают людям преодолевать душевную депрессию. Чаще всего это мысль о семье – сознание, что ты нужен жене и детям; порой человек берет себя в руки во имя какого-то общественного долга, но Эндрю Вайна спасла собака.

Я думаю о том темном овраге, который смыкался вокруг него, и не сомневаюсь, что он выбрался к свету, держась за поводок Роя.

Рассказ этот составляет чудесный контраст с предыдущим и убедительно свидетельствует, какое благое терапевтическое влияние оказывает четвероногий друг. Я твердо знаю, что общество собаки, разговор с ней подбодряют и успокаивают, – поболтав с моими собаками утром, я получаю зарядку бодрости на весь день, а когда Эндрю пришлось заботиться о Рое, который без него погиб бы, он обрел в этих заботах спасение для себя. Для меня же эта история вдобавок послужила поводом описать судьбу слепнущей собаки. Наблюдать, как животное мало-помалу теряет зрение, мучительно, и в определенном смысле для владельца это даже более тяжелое испытание. Надеюсь, мне удалось убедительно показать, что животные способны поразительным образом приспосабливаться к своей беде: хозяев их может утешить мысль, что слепая собака способна быть очень счастливой на свой лад.

Date: 2015-07-23; view: 306; Нарушение авторских прав