Проблема с (единой) валютой

Разумеется, использование нескольких валют сопряжено с реальными издержками, которых можно избежать при введении единой валюты. Бизнес с другими странами более затратен, если требуется менять валюту, иметь в наличии несколько разных и/или держать в банках мультивалютные счета. Возможность колебания курсов привносит элемент неуверенности. Планирование затрудняется, а бухгалтерия становится более запутанной, когда доходы и расходы не всегда исчисляются в одних и тех же единицах. При политическом союзе чем теснее экономические связи между соседями, тем сложнее иметь собственную валюту, поэтому, скажем, идея ввести в Бруклине свой доллар, как в Канаде, была бы неудачной.

Впрочем, наличие собственной валюты дает и существенные преимущества. Наиболее наглядным примером может служить девальвация – обесценивание своей валюты по отношению к другим, которая иногда облегчает процесс адаптации к экономическому шоку.

Рассмотрим одну совсем не гипотетическую ситуацию. Почти все последнее десятилетие экономику Испании двигал вперед беспрецедентный бум на рынке жилья, финансируемый в основном за счет масштабного притока капитала из Германии. Этот бум подпитывал инфляцию и увеличивал испанские зарплаты по сравнению с немецкими. Но оказалось, что основой процветания был мыльный пузырь, который, конечно, лопнул. В результате Испании требуется переориентировать экономику со строительства на производство товаров, однако в настоящий момент испанская промышленность неконкурентоспособна, потому что зарплаты в стране слишком высоки по сравнению с Германией. Как вернуть Испании способность составить конкуренцию?

Один из способов – убедить (или заставить) испанских рабочих согласиться на снижение зарплаты. На самом деле это единственный способ, если у Испании и Германии одна валюта или испанская валюта жестко привязана к немецкой.

А вот если Испания имеет собственную валюту и согласна допустить ее обесценивание, выравнивание зарплат может быть достигнуто простой девальвацией. Снизив, к примеру, курс с 80 до 100 песет за 1 немецкую марку и сохранив зарплаты в песетах, сразу можно получить снижение испанских зарплат по сравнению с немецкими на 20 %.

Почему это сделать легче, чем договориться о снижении зарплат? Лучшее объяснение дал не кто иной, как Милтон Фридман, который обосновал преимущества плавающих обменных курсов в своей классической статье «В защиту плавающих валютных курсов» («The Case for Flexible Exchange Rates») в сборнике «Очерки позитивной экономики» («Essays in Positive Economics»), вышедшем в 1953 году. Вот что он писал:

...

Аргумент в пользу плавающих валютных курсов, как это ни странно, очень похож на аргумент в пользу перехода на летнее время. Разве не абсурдно переводить летом стрелки часов, когда точно такой же результат может быть достигнут тем, что каждый человек изменит свои привычки?

Для этого требуется, чтобы все приходили на работу на час раньше, обедали на час раньше и т. д.

Но совершенно очевидно, что проще всем сразу перейти на летнее время, чем каждому менять свой распорядок, даже если все согласны это сделать.

На валютном рынке ситуация аналогична. Проще позволить меняться одному курсу, обменному курсу валюты, чем зависеть от изменений множества, которые в совокупности образуют структуру внутренней цены.

Совершенно справедливо. Работники всегда возражают против снижения зарплаты, но особенно громко, если не уверены, что у всех остальных она тоже уменьшится, а стоимость жизни будет падать соответственно оплате труда. Насколько мне известно, ни в одной стране мира нет рынка труда и институтов, которые способны безболезненно обеспечить всеобщее снижение зарплат в ситуации, которую я описал для Испании. Однако государства могут добиться снижения относительной величины заработной платы практически мгновенно и без серьезных последствий при девальвации своей валюты.

Введение общей валюты предполагает компромисс. С одной стороны, у единой валюты есть очевидные преимущества: снижение предпринимательских расходов и существенное улучшение планирования. С другой стороны, снижение гибкости может стать серьезной проблемой при асимметричном шоке, например обвале на процветающем рынке жилья в некоторых, но не во всех странах.

Ценность экономической гибкости сложно выразить в цифрах. Еще сложнее подсчитать выгоду от общей валюты. Тем не менее существует обширная экономическая литература, посвященная критерию оптимальной валютной зоны – неуклюжий, но полезный профессиональный термин, обозначающий группу стран, которые выиграют от введения общей валюты. О чем же говорится в этой литературе?

О том, что странам нет смысла вводить общую валюту, если они не имеют тесных экономических связей. В конце 90‑х годов ХХ века Аргентина установила фиксированный курс песо по отношению к доллару США – это несколько иное, чем отказаться от собственной валюты, но близко по смыслу. Однако вскоре выяснилось, что это решение было обречено на неудачу. Все закончилось девальвацией и дефолтом. Одна из причин заключалась в том, что экономика Аргентины была слабо связана с американской – на США приходилось лишь 11 % импорта и 5 % экспорта этой латиноамериканской страны. С одной стороны, из‑за небольшого объема торговли между Аргентиной и США преимущества фиксированного курса песо‑доллар для бизнеса были относительно невелики. С другой стороны, Аргентина терпела двойные убытки из‑за колебаний других валют, в частности из‑за резкого падения курсов евро и бразильского реала по отношению к доллару, что существенно удорожало аргентинский экспорт.

На этот счет в Европе все было в порядке: приблизительно 60 % торговли стран Старого Света приходится друг на друга и объем этой торговли очень велик. Однако по двум другим критериям – мобильности рабочей силы и фискальной интеграции – Европа не слишком хорошо подходила для объединения валют.

Мобильность рабочей силы занимала центральное место в статье, которая была написана в 1961 году канадским экономистом Робертом Манделлом. С нее, собственно, и началось обсуждение оптимальной валютной зоны. Суть выводов Манделла состоит в следующем: намного легче реагировать на одновременный экономический бум в Саскачеване на юге центральной части Канады и спад в Британской Колумбии, или наоборот, если работники могут свободно перемещаться туда, где есть рабочие места. В реальной жизни люди, желающие работать, свободно перемещаются между канадскими провинциями, а также между штатами США, но между европейскими странами такого свободного перемещения нет. Несмотря на то что с 1992 года европейцы получили право на работу в любой стране Европейского союза, языковые и культурные барьеры настолько высоки, что даже серьезная разница в уровне безработицы приводит лишь к весьма скромной миграции.

Питер Кенен из Принстонского университета обратил внимание на значение фискальной интеграции через несколько лет после публикации статьи Манделла. Чтобы проиллюстрировать мысль Кенена, представим две экономики, на данный момент очень похожие (различия опускаем): в Ирландии и Неваде. И там и там лопнули огромные мыльные пузыри на рынке жилья, затем последовал глубокий спад, вызвавший резкий рост безработицы и множество невозвратов по ипотечным кредитам.

В Неваде эти удары были смягчены, причем существенно, правительством США. Сегодня этот штат платит гораздо меньше налогов в федеральный бюджет, но пожилые жители Невады по‑прежнему получают пенсионное пособие, а Медикейд все так же оплачивает их медицинские счета, то есть штату оказывается серьезная помощь. Между тем сохранность депозитов в банках Невады гарантирована Федеральной корпорацией страхования депозитов, а часть потерь из‑за невозврата ипотечных кредитов приходится на «Fannie» и «Freddie», которые получили помощь федерального правительства.

Ирландия же может рассчитывать в основном на себя и должна сама помогать своим банкам выплачивать пенсии и выделять деньги на систему здравоохранения из собственных, значительно сократившихся доходов. Тяжелые времена наступили и там и там, но кризис в Ирландии намного глубже, чем в Неваде, что вовсе не удивительно.

20 лет назад, когда начала воплощаться идея о единой европейской валюте, проблемы «общих денег» понимали многие. Развернулась широкая научная дискуссия (я в ней тоже участвовал). Большинство американских экономистов были скептически настроены по отношению к евро, в основном потому, что Соединенные Штаты служили хорошей моделью того, что делает экономику подходящей для единой валюты, а Европа была далека от этой модели. Мобильность рабочей силы, считали мы, слишком низка, а отсутствие центрального правительства и автоматической защиты, которую такое правительство обеспечивает, лишь усиливали сомнения.

Наши предупреждения были проигнорированы. Прелесть, если так можно выразиться, идеи евро, ощущение, что Старый Свет делает важный шаг на пути к окончанию истории войн и становится маяком демократии, – все это оказалось слишком сильным. На вопрос, как Европа будет справляться с ситуациями, когда экономика одних стран на подъеме, а других находится в кризисе – как сейчас в Германии и Испании, – официальные лица отвечали, что все европейские государства будут проводить разумную политику, исключающую асимметричный шок, но, если такое почему‑то произойдет, структурные реформы сделают экономики стран Европы достаточно гибкими, способными на необходимые меры.

На практике мы наблюдали этот сильнейший асимметричный шок. Причиной его было само введение евро.