Почему богатые становятся еще богаче?

До сих пор дискуссии об усиливающемся неравенстве часто сводились к растущему вознаграждению за высокую квалификацию. Утверждалось, что современные технологии создают спрос на высокообразованных работников, уменьшая потребность в монотонном и/или физическом труде. Поэтому высокообразованное меньшинство опережает менее квалифицированное большинство. Так, например, в 2006 году глава Федеральной резервной системы Бен Бернанке, говоря об усиливающемся неравенстве, предположил, что его основная причина – увеличивающийся разрыв в доходах 20 % высокообразованных работников и остальных 80 %.

Следует признать, что доля истины в его словах есть: в последние 30 лет доходы людей, имеющих хорошую калификацию, росли быстрее. Заработная плата американцев, закончивших университет, увеличилась по сравнению с теми, кто получил только среднее образование, а зарплата прошедших последипломное обучение выросла по сравнению с заработной платой остановившихся на степени бакалавра.

Конечно, сосредоточившись исключительно на разнице зарплат, определяющейся образованием, мы не увидим не просто элемент общей картины, а большую ее часть. Дело в том, что самые высокие доходы получили не все работники, имеющие высшее образование, а горстка очень богатых людей. У преподавателей средней школы, как правило, за плечами университет, они имеют степень магистра или доктора, однако рост их доходов, мягко говоря, несравним с ростом доходов руководителей хедж‑фондов. Вспомним, что 25 руководителей таких фондов заработали в 3 раза больше, чем 80 тысяч нью‑йоркских учителей.

Девиз движения «Захвати Уолл‑стрит» – «Нас 99 %», и он гораздо понятнее, чем рассуждения представителей истеблишмента о разнице в образовании и квалификации. И такой точки зрения придерживаются не только радикалы. Осенью 2011 года абсолютно внепартийное, в высшей степени респектабельное Управление конгресса США (СВО) по бюджету опубликовало доклад, в котором подробно представлен рост неравенства с 1979 по 2007 год. Оказалось, что за этот период рост доходов у 20 % «верхних» минус 1 %, выступающих под флагом движения «Захвати Уолл‑стрит» составлял 65 %. Это совсем неплохо, особенно по сравнению с располагающимися пониже: у семей со средним доходом прибавка была наполовину меньше, а у самых бедных 20 % доходы увеличились лишь на 18 %. В то же время у 1 % наиболее обеспеченных они выросли на 277,5 %, а у 0,1 и 0,01 % сверхбогатых еще больше.

Естественно, увеличение доходов очень обеспеченных приобретает большое значение, когда мы задаемся вопросом, как распределились плоды экономического роста. Согласно докладу СВО, доля чистого дохода 1 % самых богатых выросла с 7,7 до 17,1 % от общего дохода, то есть при прочих равных условиях на долю всех остальных приходится на 10 % меньше. Вопрос можно сформулировать иначе: в какой степени усиление неравенства обусловлено тем, что доходы 1 % самых богатых росли быстрее, чем доходы всех остальных? Широко распространенный критерий расслоения доходов (коэффициент Джини) гласит, что смещение дохода в пользу 1 % наиболее обеспеченных объясняет примерно половину этого усиления.

Почему же 1 %, а если точнее, 0,1 % самых богатых добились намного большего, чем все остальные?

На этот счет у экономистов нет единого мнения, и причины подобных разногласий очевидны. Прежде всего, до недавнего времени многие из них не считали доходы самых обеспеченных достойным предметом для исследования, полагая, что этим сведениям место на страницах таблоидов, помешанных на жизни знаменитостей, а не серьезных научных журналов. Понимание, что доходы богатых – это совсем не пустяки, а один из главных показателей того, что происходит в американской экономике и американском обществе, пришло совсем недавно.

Как только экономисты стали изучать, что происходит у 1 и 0,1 % самых богатых, выявились два неприятных аспекта. Одно лишь обсуждение этого вопроса было равносильно началу боевых действий: распределение доходов в верхних слоях общества считается областью, в которой любой осмелившийся высунуться из окопа принимает на себя огонь «артиллеристов», нанятых для защиты интересов состоятельных. Так, например, несколько лет назад Томас Пикетти и Эммануэль Саез, работа которых позволяет проследить изменения в неравенстве за достаточно долгий период, подверглись ожесточенной критике со стороны Алана Рейнольдса из Института Катона [22]. Кстати, эксперты этого института десятилетиями утверждали, что вопрос неравенства не представляет интереса, и каждый раз, когда их очередной аргумент полностью разбивали, они выдвигали новый.

Более того, даже без учета политики доходы сливок общества не являются подходящим объектом для инструментов, востребованных в экономике. Представители моей профессии в большинстве случаев имеют дело со спросом и предложением (с другими аспектами экономики, разумеется, тоже), но это основные инструменты для анализа, а те, кто получает запредельно высокие доходы, не живут в мире спроса и предложения.

Довольно точное представление о том, кто такие эти 0,1 % самых богатых, дает работа экономистов Джона Бакии, Адама Коула и Брэдли Хейма. В основном члены правлений корпораций и финансовые воротилы. Почти половина доходов 0,1 % самых богатых приходится на высших руководителей нефинансовых компаний, а вторая половина достается представителям финансового сектора. Добавив к ним юристов и тех, кто занимается недвижимостью, получим почти три четверти.

Учебники экономики утверждают, что на конкурентном рынке каждому работнику платят за предельный продукт – вклад данного работника в совокупный продукт. Но каков предельный продукт члена правления корпорации, руководителя хедж‑фонда или, если уж на то пошло, юриста корпорации? Никто точно не знает. А если посмотреть, чем в действительности определяются доходы таких людей, станет ясно, что этот процесс практически не имеет отношения к их экономическому вкладу во всеобщее процветание.

Безусловно, кто‑нибудь может спросить: «А как же Стив Джобс или Марк Цукерберг? Разве они разбогатели не благодаря созданию ценных продуктов?» Конечно благодаря, но лишь очень немногие из 1 и даже 0,01 % самых богатых заработали состояние таким образом. В большинстве случаев речь идет о руководителях компаний, созданных не ими. Они могут владеть большим количеством акций или фондовых опционов в своих компаниях, однако получили эти активы в составе зарплатного пакета, а не благодаря тому, что основали этот бизнес. И кто же решает, что входит в их зарплатный пакет? Как известно, заработную плату руководителей устанавливают комиссии по вознаграждениям, которые формируют… те же самые руководители.

Самые высокооплачиваемые работники в финансовой отрасли действуют в среде, где конкуренция наиболее высока, однако есть все основания полагать, что и их заработки превышают реальные достижения. Руководители хедж‑фондов, например, получают зарплату за то, что управляют чужими деньгами, а также процент от прибыли. Это создает у них стимул для рискованных инвестиций с высоким уровнем левериджа: в случае удачи их ждет большое вознаграждение, а при неудаче возвращать уже полученное не придется. В результате в среднем, если учесть тот факт, что многие хедж‑фонды терпят крах и инвесторы заранее не знают, какие из них разорятся, последние получают не очень большую прибыль. Фактически, как сказано в работе Саймона Лэка «Мираж хедж‑фондов» («The Hedge Fund Mirage»), за последнее десятилетие инвесторам хедж‑фондов в среднем было выгоднее вкладывать деньги в казначейские векселя, и многие из них вообще ничего не заработали.

Вы можете подумать, что инвесторы должны разумнее относиться к этим неравноценным стимулам, а в более широком смысле осознать то, что написано во многих книгах: «предыдущий успех не гарантирует будущие результаты», то есть управляющему, благодаря которому в прошлом году инвесторы хорошо заработали, могло просто повезти. Впрочем, факты свидетельствуют, что многие инвесторы, причем не только неискушенные люди, остаются весьма доверчивыми и надеются на финансовый гений игроков рынка, несмотря на многочисленные свидетельства того, что такие вложения, как правило, нерентабельны.

И еще одна деталь. Даже когда финансовые магнаты зарабатывают деньги для инвесторов, в большинстве случаев они не создают ценности для общества, а фактически экспроприируют их у других игроков рынка.

Наиболее очевидно это в случае с «плохими» банками. В 80‑х годах прошлого столетия владельцы сберегательных учреждений получали большую прибыль, идя на серьезный риск, а убытки ложились на плечи налогоплательщиков. В начале XXI века банкиры вернулись к подобной практике, заработав огромные деньги на выдаче сомнительных ипотечных кредитов, либо продавая их неосведомленным инвесторам, либо получив помощь государства, когда начался кризис.

То же самое можно сказать и о большинстве операций с частными акциями, когда компания покупается, реструктурируется, а затем снова продается. (Именно этим занимался Гордон Гекко в кинофильме «Уоллстрит», а Митт Ромни в реальной жизни.) Справедливости ради следует заметить, что некоторые компании, специализирующиеся на операциях с частными акциями, принесли много пользы, финансируя стартапы в сфере высоких технологий и других областях. Во многих случаях, однако, прибыль была получена за счет того, что Ларри Саммерс [23] – да, тот самый Ларри Саммерс! – называл злоупотреблением доверием (в статье с тем же названием): нарушение условий контрактов и соглашений. Возьмем, к примеру, дело «Simmons Bedding», легендарной компании, основанной в 1870 году и объявившей о банкротстве в 2009‑м, в результате чего многие ее сотрудники лишились работы, а кредиторы денег. Вот как описывает путь к банкротству «New York Times»:

...

Для многих инвесторов продажа компании стала бы катастрофой. Только держатели облигаций могли потерять 575 миллионов долларов. Крах компании разорил бы и таких сотрудников, как Ноубл Роджерс, который проработал в «Simmons» 22 года, в основном на заводе в окрестностях Атланты. Он входит в число 1000 работников – более четверти всего персонала, – уволенных за последний год.

И все‑таки компания «Thomas H. Lee Partners» из Бостона не только не пострадала, но и получила прибыль. Инвестиционная фирма, которая купила «Simmons» в 2003 году, заработала 77 миллионов долларов даже тогда, когда компанию стали преследовать неудачи. THL получила от нее сотни миллионов долларов в виде дополнительных дивидендов. Кроме того, она выплатила самой себе миллионные вознаграждения, сначала за покупку компании, а затем за помощь в управлении ею.

Доходы самых богатых отличаются от доходов тех, кто располагается «внизу»: они в меньшей степени связаны и с экономическими законами, и с вкладом в экономику в целом. Но почему в 80‑х годах прошлого столетия они резко взлетели вверх?

Отчасти это объясняется явным ослаблением финансового регулирования, которое обсуждалось в главе 4. Жесткая регламентация работы финансовых рынков, характерная для США в 30‑70‑х годах, была преградой на пути возможностей для самообогащения, открывшихся в 80‑х. Высокие доходы в финансовой сфере, вероятно, оказались «заразными» в отношении оплаты высших руководителей компаний. По крайней мере, огромные зарплаты на Уолл‑стрит явно облегчили комитетам по компенсациям обоснование большого жалованья в отраслях, не связанных с финансами.

Томас Пикетти и Эммануэль Саез, о работе которых я уже упоминал, утверждали, что высокие доходы в значительной степени зависят от социальных норм. С ними согласен Лукиан Бебчук из Гарвардской школы права, который главным ограничителем зарплаты руководителей корпораций называет неприкрытое давление. Подобные аргументы предполагают, что изменения политического климата после 80‑х годов ХХ века способствовали тому, что можно назвать грубым применением силы для получения высоких доходов. Раньше такое считалось неприемлемым. Тут важно подчеркнуть, что резкое ослабление профсоюзов в 80‑х годах устранило одного из ключевых игроков, который мог протестовать против непомерных зарплат руководителей.

Недавно Пикетти и Саез добавили еще один аргумент. По их мнению, резкое снижение налогов на высокие зарплаты побудило руководителей еще больше расширить границы допустимого в погоне за рентой, причем за счет остальных сотрудников. Почему? Потому что отчисления в их карман с более высокого чистого дохода выросли, и, надеясь на личную выгоду, руководители были готовы рискнуть навлечь на себя недовольство или нарушить законы нравственности. Как отмечали Пикетти и Саез, это довольно сильная негативная корреляция между наибольшими ставками налога и долей дохода 1 % самых богатых, причем наблюдаемая за длительный период и в разных странах.

Из всего сказанного я делаю вывод, что резкий рост доходов самых состоятельных следует воспринимать как отражение тех же социальных и политических факторов, которые способствовали ослаблению финансового регулирования. Ослабление регулирования, как мы уже видели, важно для понимания причин начала кризиса. Но какова роль самого неравенства?

Date: 2015-07-23; view: 338; Нарушение авторских прав