Этика и эстетика

Догматизм онтологии выражается и в том, что Платон рекомендует «использовать диалектику, как любое другое искусство состязания» (456 с), «прибегая к ней во имя справедливости» (456 e, 457 с). Он показывает, что существует противоречие между пониманием риторики как науки о внушении людям чувства справедливости и фактическим злоупотреблением ораторами этой риторикой для совершения несправедливых и дурных дел (458е – 461а). Поэтому в диалоге «Горгий» Сократ определяет риторику не как искусство, а как сноровку, с помощью которой что-либо представляется привлекательным и доставляется удовольствие людям (462с), а затем и как «призрак», как «угодничество», которое «вкрадывается под маской» соответствующего искусства и «прикидывается» им (464 c - d).

А поскольку из искусств к телу относятся медицина и гимнастика, к душе же – законодательство и суд, то угодничество, разделившись на четыре вида, укрывается за каждым из этих подлинных четырех искусств. Подобно тому, как украшение тела прокрадывается под маской гимнастики, а кулинарные ухищрения - под маской медицины, так и в сфере духовной деятельности: софистика рядится под законодательство, а риторика - под правосудие (465 с). «Софистика включает в себя риторику, подобно тому, как законодательство пред­полагает судебные разбирательства, входя­щие в компетенцию правосудия».

Отсюда делаются выводы, что риторика, как любое другое искусство, не может быть просто сноровкой и угодничеством ради доставления удовольствий, а должна быть сознательно проводимым искусством насаждения благих чувств (500b – 502d).

Обобщая сказанное, можно утверждать, что оратор­ское искусство оказывается в своем пределе диалектикой, его невозмож­но обрести без познания истины и блага. А потому, делает вывод Сократ,

разумный чело­век никогда не возьмется за столь тягостный труд лишь ради того, чтобы говорить и вступать в отношения с людьми, но только чтобы научиться говорить угодное богам и всякое дело делать так, чтобы оно было им угод­но (273 е).

Так соотнесенная с божественным планом «подлинная риторика» оказывается целью бесконечно удаленной от стремящегося к ней. Поэтому Сократ утверждает, что никогда не встречал «эту самую риторику» (503 b).

Как пишет С.С. Аверинцев, «все эти противоречия между традиционализмом и рефлексией, между установкой на «догму» и принципом методической самопроверки преодолевались риторикой, да как — победно, триумфально! Там, где философу отказано в окончательной уверенности, ритору эта уверенность не то что разрешена, а вменена в долг. Добавим — в высокий долг, удостоверяющий его превосходство над копушей философом».[50]

А вот что писал об этом Филострат в первой половине III в. н.э.

«Древнюю софистику следует назвать философствующей риторикой: ведь рассуждает она о тех же предметах, что и философия, однако там, где философы хитрят, мельчат, продвигаются к знанию через дробление вопросов и затем заявляют, что знания так и не достигли, древний софист говорит как знающий. Он так и заявляет в приступах к своим речам: «знаю», или «ведаю», или «давно уже рассмотрел я», или «нет для человека ничего непреложного». Такой род приступа придает речи благородство, и вескость, и ясное уразумение предмета» (Philostr. Vit. Sophist., I prooem. I, p. 196 Westermann).

В этом фрагменте Филострат высказывает два утверждения: во-первых, что ритор и философ, по существу, занимаются одним и тем же делом; во-вторых, что ритор занимается этим делом не хуже, а лучше философа. Отсюда следует, что если действительно существует только одна риторика, то она должна при любом способе ее использования сохранять независимость от какого бы то ни было догматизма этических и философских суждений. В противном случае она обнаруживает свой утопический характер или под­вергается порицанию.

Как утверждает Б. Кассен, «нефилософский» ответ на вопрос о ценности риторики может быть найден только в том случае, если строго придерживаться проблематики эффекта, не присоединяя к ней, но противопоставляя ей проблематику интенции (...) Ибо только эффект является index sui, над которым не властен pseudos; только он позволяет риторике исторгнуть из себя этику как инородное ей тело».[51] «Возражать интенции эффектом, значит перемещать этическую проблематику с ее территории на новую почву, почву эстетики».^[52]

И действительно, софисты подчеркнуто разграничивают удовольствие и моральную норму, прекрасное и благое. Можно сказать, что они первые заговорили о чистом искусстве, освободив его от подчинения моральной необходимости. Софист Алкидамант из Элаи, ученик Горгия, говорил, что статуи нас радуют, но пользы не приносят. Другие софисты то же самое говорили о поэзии. Противопоставляя удовольствие истине, они утверждали, что «поэты пишут свои произведения не во имя правды, а ради удовольствия людей».

«Искусство для софистов — это обман, а талант в том и заключается, чтобы уметь обманываться». [53] Так Горгий определял трагедию как искусство, сознательно производящее обман:

(Поэт), создавший этот обман, лучше выполнил свою задачу, чем тот, кому это не удается; и обманутый (этой иллюзией зритель) мудрее того, который не поддается ей. А именно обманувший дельнее, потому, что выполнил то, что обещал; обманутый же мудрее, потому что быть восприимчивым к наслаждению речами — это значит не быть бесчувственным.

Однако дело не в том, чтобы ложь выдать за истину, но, как говорит Протагор, чтобы привести от худшего состояния к лучшему:

тот, кто в силу тягостного расположения души помыш­ляет о вещах столь же тягостных, непременно будет помышлять и об иных вещах; вот эти-то образы кое-кто по неопытности называет истинными, а я скажу, что одни из них лучше других, но не правдивее нисколько» (166 е -167 а).

«Сочетая логические и эстетические приемы, софисты пытались доставить удовольствие. Именно поэтому речь софистов перегружена, темна, излишне метафорична, и, следовательно, поэтична. Софисты — сторонники применения крайних методов. Использование ими таких приемов, как игра на многозначности, оперирование неточными определениями и метафорами, намеренное нарушение логических правил, доведение до абсурда, преувеличение, гипостазирование можно объяснить целями активизации воображения и творческого мышления».[54] «Не логический, а поэтический способ работы с языком — отличительная черта речи софистов. Они стирают грань между риторикой и логикой, смыслом и бессмыслицей, исследуя предельные границы возможностей языка». [55]

Наиболее ярко искусство софистов проявлялось в так называемых эпидейктических речах, позволявших не только демонстрировать технику аргументов, основанных на правдоподобии, но и касаться общих вопросов литературного и философского характера.[56] Самая древняя и самая прославленная из сохранившихся эпидейктических речей, является «Похвала Елене» («Enkomion Helenes»), еще один текст Горгия, который на этот раз выражает не критическую, но положительную концепцию софиста. В этой речи Горгий хочет снять с Елены всякое обвине­ние в супружеской измене, доказывая, что порицающие ее пребывают в заблуждении. Он бросает вызов общепринятому представлению, в котором «едино­гласно и единодушно» собраны все поэты совокупно с их слушателями. В отличие от Платона, Горгий не высказывает справедливое, а творит. Он опирается на консенсус, подра­зумеваемый в первых своих строках, с тем, чтобы воссоздать новый и, так сказать, контрконсенсуальный консенсус в строках, следующих непосред­ственно за ними. Горгий берется доказать, что Елена принадлежит к предметам из числа достойных похвалы, но от­нюдь не поругания, как привыкли считать со времен Гомера, иными слова­ми, извечно.

Поведение Елены он объясняет четырьмя возможными причинами: 1) такова была воля богов или роковая необходи­мость (§ 6); 2) Елену похитили насильственно (§ 7); и главная причина невиновности Елены — это то, что она под­далась убеждающей силе речи (§ 8-14);

Вначале Горгий говорит о вели­ком могуществе слова.

Слово есть великий властелин, который, обладая весьма малым и совершенно незаметным телом, совершает чудеснейшие дела. Ибо оно может и страх изгнать, и печаль уничтожить, и радость вселить, и сострадание пробудить. (8)