Глава 7. Она вышла на веранду. Тишина стояла пронзительная, пахло рекой, темнота была кромешной, и только звезды сияли в небе так

Она вышла на веранду. Тишина стояла пронзительная, пахло рекой, темнота была кромешной, и только звезды сияли в небе так, будто оно было проколото насквозь и через эти проколы проглядывало какое‑то другое пространство, не здешнее, состоящее из сплошного ослепительного света.

Эта мысль – о зазвездном, занебесном пространстве – показалась такой неожиданной и радостной, так манила она куда‑то, что Кира спустилась с веранды и пошла по усыпанной гравием дорожке.

Она шла не разбирая пути под сверкающими звездами, и запах воды становился острее, и ночная свежесть сильнее, и это нравилось ей необыкновенно, как нравилось все новое и настоящее, что открывала перед нею жизнь, пусть и не очень уж часто.

Кира от рождения была трусихой. Лет до шести она боялась муху, залетевшую в темную комнату, и категорически отказывалась спать, пока эту муху не выгонят. Да что там муху – она почему‑то боялась самого обыкновенного перышка, вылезшего из подушки! Папа сердился, кричал, что такие дурацкие страхи непростительны даже для девочки, а бабушка ему объясняла:

– Дело не в том, девочка или мальчик, а в том, сколько человеку на всю жизнь отпущено воображения. Если много, то в детстве его почти наверняка будут мучить фантомы этого воображения. Зато ему никогда не наскучит жить.

Неизвестно, наскучит Кире когда‑нибудь жить или нет, но в детстве мир в самом деле представал в ее воображении фантасмагорическим. Он не был залит ярким солнцем, как, наверное, положено миру детства; во всяком случае, Кира его солнечным не помнила. Она помнила его полным смутных теней, непонятных слов, тревожных снов, странных событий и вот этих вот необъяснимых страхов, вроде страха перед перышком.

И чем все это ни считай, фантомами воображения или обещанием будущей интересной жизни, а назвать ее смелой можно было разве что в насмешку.

Поэтому то, что она пошла в темноте и одиночестве по неизвестно куда ведущей ночной тропинке, было более чем странным для нее поступком.

Гравий перестал хрустеть под ногами – Кира не заметила, как вышла к реке. Наверное, она и не могла этого заметить, потому что выглядела эта река очень непривычно: начиналась словно бы прямо посреди дороги, без всякого спуска вниз. Теперь, в темноте, ее почти не было видно, но хорошо было слышен шум, и шум этот говорил о быстром ее течении.

Кира присела у воды, положила ладонь на поверхность. По ладони побежали холодные струи, и в холоде этом была та же необъяснимая радость, что в ночном вдохновенном разговоре незнакомых людей, и в неизвестном пространстве за звездами, и в фантомах детского воображения. А почему это так, Кира не знала.

– Не боишься одна гулять? – раздалось у нее над головой.

Она не закричала в голос только потому, что голос у нее пропал от страха. Все элегические размышления выветрились из головы мгновенно, и осталась одна только мысль: «Что ж я за дура такая, куда ж я среди ночи поперлась?!»

Впрочем, сразу же за этой мыслью последовала другая, отрезвляющая: «Во всяком случае, это не медведь. И не убийца какой‑нибудь, наверное, иначе без лишних слов по голове бы стукнул».

Воображение воображением, а здравый смысл все‑таки был главной Кириной чертой.

– А надо бояться? – судорожно сглотнув, переспросила она, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее.

– А чего нас бояться?

Голос из темноты прозвучал насмешливо. Кира совсем успокоилась. Насмешка относилась к числу привычных для нее интонаций, а процитированный этим человеком анекдот про встречу на кладбище с вампиром – к числу тех анекдотов, которые она знала с детства. А значит, и бояться всего этого не обязательно.

– Это какая река? – спросила она, распрямляясь.

Ей в самом деле было это интересно.

– Поронай. Почти через весь Сахалин течет. Рыбы в ней пропасть.

Все‑таки, несмотря на общие с Кирой детские анекдоты, речь у него была для нее непривычная. Она никогда не сказала бы «пропасть» вместо «много».

Манера его речи ей понравилась.

– Вы рыбак? – спросила она.

– Не то чтобы рыбак. Но рыбачить люблю. Куришь?

– Нет. Но вы курите, если хотите.

Сказав это, Кира сообразила, что он у нее разрешения и не спрашивал. И что незачем говорить ему «вы», если он называет ее на «ты».

– Ну, садись, покурим, – сказал он. – Сюда садись, на бревно.

Глаза привыкли к темноте – Кира видела теперь хотя и не черты его лица, но абрис. Если можно было назвать этим тонким словом несложное сочетание рубленых линий и углов, из которых его лицо состояло.

Он закурил и уселся на бревно, и Кира села рядом. Глупо было бы стоять перед сидящим мужчиной.

– Тебя как зовут? – спросил он.

– Кира.

Она ответила машинально и только после этого, опять с опозданием, сообразила, что она не школьница, а он не учитель, и неуместно ему спрашивать ее имя, если сам он предварительно не назвал свое.

– Виктор, – словно в ответ на эти ее мысли, представился он.

Похоже, он не думал о том, как положено и как не положено. Возможно, не только не думал, но просто ничего про все эти церемонии не знал. Ну конечно, не знал! Кира вдруг почувствовала это так ясно, как будто он вслух сказал ей об этом, сказал с теми же простыми интонациями, с какими говорил, что в речке рыбы пропасть. И в ответ то ли на это его незнание, то ли на естественность его интонаций Кире стало легко, и сама она тоже перестала думать, как положено, а как не положено.

– Ты из какого издания? – спросил он.

– Из «Транспорта», – ответила она. И, тоже без церемоний, поинтересовалась: – А ты? Что‑то я тебя до сих пор не видела. Ни в поезде, ни в автобусе.

– А я отдельно приехал. Длугач я. Который вас всех сюда привез.

Ах, вон оно что! Кире стало жаль, что он не такой, как она. Да, именно этими словами она подумала: «Жаль, что он не такой, как я».

– Ты экономист? – спросил Длугач.

– Нет, – покачала головой Кира.

– Тогда почему про экономику пишешь?

– Потому что про лингвистику писать никто не просит, – усмехнулась она. И на всякий случай пояснила: – Я филфак заканчивала. У меня диплом по лингвистике.

– А лингвистика – она что изучает?

В его голосе послышался живой интерес. Кира сразу распознавала такие интонации и любила их. Она давно их не слышала в голосах посторонних людей. Да и в голосах близких тоже.

– Лингвистика изучает языки, – сказала Кира. – Языки мира как явление.

– Вавилонскую башню, значит?

Он усмехнулся. Усмешка не была видна, но отчетливо слышалась в его голосе.

– В общем, да. – Кира улыбнулась. – В символическом смысле Вавилонская башня действительно была, это все современные исследования доказывают.

– Раскопки?

– Да нет, не то чтобы обломки от нее нашли, а просто лингвисты убедились, что нет универсальных правил, которые были бы общими для всех языков.

– А думали есть? – уточнил он.

– Да. Но теперь выясняется, что лингвисты тоже, как и библейские строители, возводили Вавилонскую башню. То есть пытались соорудить из разрозненных фактов что‑то устойчивое и таким образом дотянуться до единого закона, по которому якобы живут все языки. А они живут по очень многим законам, вот что оказывается.

Как раз это Кира и хотела рассказать за столом, но не успела. Она понимала, что лингвистические проблемы вряд ли могут быть интересны этому человеку, постороннему, с рублеными очертаниями лица и с большими деньгами в кармане. Но, понимая это, Кира почему‑то знала, что он слушает ее с интересом. Она вот именно знала это, а не видела, ведь ничего нельзя было разглядеть в глухой осенней тьме.

– Я тоже думаю, что никаких общих законов нету, – сказал он.

– В лингвистике?

– Насчет лингвистики не скажу, а в жизни нету, – вполне серьезно ответил он. – У каждого жизнь по‑своему поворачивается. Мы вот когда‑то с дружком моим Колькой вместе дела начинали. А теперь он на Тишинке со старушками стоит, пуговицы продает и боты ношеные, а у меня сама видишь что.

– Заводы, газеты, пароходы? – усмехнулась она.

– Про газеты я еще не объявлял, – удивился он. И настороженно спросил: – А ты откуда знаешь?

– Ничего я про твои газеты не знаю, – успокоила его Кира. – Это просто детское стихотворение. Про то, как мистер Твистер, владелец заводов, газет, пароходов, решил на досуге объехать мир. – И спросила: – А какие дела вы с Колькой начинали?

– Да обычные. – Он пожал плечами. – Зарплату сигаретами выдавали в Казахстане.

Что подобные экзотические занятия действительно дело обычное, Кира знала. Ей и самой звонил несколько лет назад бывший однокурсник и интересовался, не поможет ли она обменять партию никеля из Норильска на пять вертолетов из Улан‑Удэ. Она тогда даже не спросила, почему он надумал обратиться с такой просьбой именно к ней. А чего спрашивать? Раз она со своей лингвистикой моет полы в ночном клубе, то почему он со своей классической филологией не может торговать никелем и вертолетами?

– Потом я судоходную компанию приобрел. И акции речных портов, – сказал Длугач. – Тогда все банкротами были, за копейки всё продавалось.

Это Кира знала и без него – газеты читала, телевизор смотрела, да и самостоятельная способность делать выводы из происходящих событий была ей присуща в полной мере. Папа даже считал, что она чересчур интересуется тем, что происходит, как он говорил, в нынешнем убогом социуме.

– Что нам до всей этой их мышиной возни? – морщился он, если Кира, забывшись, начинала ему пересказывать прочитанную в газете историю о приватизации какого‑нибудь завода или о чем‑нибудь еще в этом духе. – Страной пришли править хамы, и ничего, кроме хамства, они в этой стране утвердить не могут. Завод при них развалится, как развалилась филологическая наука. А мелкие подробности этого развала меня не интересуют.

И Кира умолкала. А что она могла сказать? Институт мировой литературы, в котором работал папа, а раньше и бабушка, действительно влачил жалкое существование, и это было страшно обидно, потому что Кира любила этот институт с детства, с того дня, когда бабушка впервые привела ее в старинный особняк с колоннами на Поварской улице, и Кира сразу же поняла, что здание это очень красивое, потому что оно настоящее.

И пьяного Ельцина, дирижирующего оркестром в Германии, действительно хотелось назвать только хамом и никак иначе.

Но что‑то в папиных словах было не то, а что, она не знала.

– «Не то» в словах твоего папы заключается в том, что он, палец о палец не ударив, с завидной регулярностью уходит в запой, пока вы с мамой пытаетесь вырывать у жизни из горла медные копейки ему и себе на прокорм, – сказала бабушка, когда однажды у них с Кирой зашел об этом разговор. – И совершенно напрасно вы это, кстати, делаете.

– А что ты нам предлагаешь? – пожала плечами Кира. – Всей семьей на твою пенсию жить?

– Вам я ничего предложить не могу, к большому сожалению. А сыну моему что‑либо предлагать, к еще большему моему сожалению, бесполезно. Твоей маме просто не следовало выходить за него замуж и тем более рожать от него ребенка.

Любая другая бабушка добавила бы к этому заявлению хотя бы «не обижайся». Но бабушка Ангелина считала пустые экивоки излишними.

– С речными портами вляпался я тогда страшно, – сказал Длугач. – В такие убытки влетел – мама не горюй.

Кира вздрогнула – его голос ворвался в ее воспоминания.

– Из‑за того, что зимой все реки замерзают? – машинально спросила она.

Конечно, она не думала сейчас о проблемах речных портов. Но ведь причина их убыточности – замерзающие зимой реки – была очевидна, вот Кира ее и назвала, раз уж разговор зашел.

– Соображаешь, – заметил Длугач. – Ну да, из‑за этого. Как только навигация закрывалась, с портами сразу геморрой начинался.

– С железной дорогой надо было сотрудничать, – рассудительно заметила Кира.

Все‑таки работа в издательстве «Транспорт» не прошла для нее зря.

Длугач захохотал. Его смех широко раскатился над темной рекою.

– Соображаешь! – повторил он весело. – Так ведь и я не дурак. И с железной дорогой сотрудничать начал, и автомобильные перевозки обслуживать. Да что там перевозки – мы портовое здание зимой под банкеты сдавали! А что делать, людям‑то зарплату и зимой надо платить.

Непонятно было, зачем он ей все это рассказывает. Но рассказ его не вызывал у нее отторжения. Или, может, дело было не в рассказе, а в том, что отторжения не вызывал он сам?

– И чего я тебе все это рассказываю? – В его голосе прозвучало недоумение. – Так что‑то – не спалось, воспоминания в голову бросились. Как начинал, как теперь у меня, ну и все такое прочее. Вышел рекой подышать, а тут ты подвернулась.

Подвернулась!.. Это можно было считать обидным. Но бабушка научила Киру не обижаться по пустякам. Она и не стала.

– А медведей здесь нет? – вместо каких‑нибудь слов пустой обиды спросила Кира.

– Есть, – ответил он.

– Так что же мы сидим!

Она вскочила с бревна. Длугач взял ее за руку и усадил обратно.

– У них осенью и без тебя еды хватает, – сказал он. – Чего им к жилью близко подходить? Ты их сейчас и захочешь – не увидишь.

– А ты видел? – с опаской поинтересовалась Кира.

– Конечно.

– Близко?

– Почти как тебя.

– Ну да!

– Да. Мы на лодке по Поронаю плыли, а они на дереве сидят. Медвежата, двое. Я, дурак, поближе подплыл – сфотографировать. А тут медведица из кустов.

– И что? – испуганно спросила Кира.

– Пришлось подальше отплыть, – невозмутимо объяснил он. – Ноги пришлось уносить, короче.

– Все‑таки я пойду, – сказала Кира, снова вставая с бревна. – Мало ли что им и без меня еды хватает! А вдруг они гурманы?

– Ну, пошли, раз боишься.

Он встал тоже, и они пошли по дороге обратно. Идти с ним рядом было спокойно. Все‑таки медведи к нему не подойдут, наверное.

Когда вышли на асфальтированную дорожку, ведущую к Кириному дому, Длугач сказал:

– Отдыхай теперь. Спасибо за компанию.

В тусклом свете фонарей она наконец рассмотрела не только абрис, но и черты его лица. Черты, впрочем, абрису соответствовали: все в этом лице было крупно, даже топорно. Правда, глаза, хоть и маленькие, глубоко посаженные, поблескивали тем блеском, который бабушка Ангелина называла блеском ума.

– А все‑таки люди внутри одинаковые, – вдруг сказал Длугач, и Кира поняла, что мысль об этом засела у него в голове, когда она рассказывала ему о лингвистике и Вавилонской башне.

Ей стало смешно и радостно от того, что, оказывается, в голове у него так долго обдумывалось что‑то, вызванное ею, и что именно ей он эту свою долгую мысль теперь высказывает.

– С чего ты взял, что одинаковые? – спросила она, улыбнувшись.

Теперь, под фонарем, ее улыбка была, конечно, уже заметна ему, но она знала, что ее улыбка его не обидит.

– Вот пустые сковородки все в духовке держат. А почему? – спросил он. – Не знаешь? Да потому что внутренне все люди одинаковые.

Вот это да! В парадоксальности мышления ему не откажешь. Кира засмеялась.

– Не так, что ли? – пожал плечами он.

– Так, – кивнула она. – Сама бы я ни за что до этого не додумалась. Мне весело стало, что ты додумался, и я засмеялась.

Он окинул ее таким внимательным взглядом, как будто что‑то оценивал в ней, и, ничего больше не сказав, пошел по дорожке в противоположную от ее дома сторону. Кира вздохнула. Ей было жаль, что он ушел. Она с удовольствием поговорила бы с ним еще о чем‑нибудь – о медведях, о сковородках или о чем‑то совсем новом, другом.

Но время, отведенное им на разговор с нею, было окончено. Что ж, с ней все и всегда так обходились, ничего особенного.

Кира посмотрела ему вслед, но он уже скрылся за углом соседнего дома, и даже тени его она не увидела.