Глава 6. Обидно было – ну просто невыносимо!

Обидно было – ну просто невыносимо!

Стоило ли ехать за тридевять земель, чтобы с утра до вечера чувствовать себя сонной мухой?

Это состояние длилось у Киры с первого ее дня на Сахалине, и не похоже было, что оно закончится до отъезда. Ей не то что даже хотелось спать – она просто чувствовала себя спящей. Не живущей, а спящей. Никогда с ней такого не бывало, ее интерес к жизни всегда имел высокий градус, разум всегда работал, и то, что эта работа вдруг прекратилась и всякий интерес исчез напрочь, – это было неожиданно и крайне неприятно.

Но самое обидное начиналось к вечеру. Часов в девять по‑сахалинскому времени Кира вообще переставала осознавать реальность.

Сразу после приезда журналистов повезли на приветственный ужин в ресторан, а она, хоть и сидела вместе со всеми за столом, лишь назавтра узнала от Элины, что угощали, оказывается, камчатскими крабами, морскими гребешками и морскими же ежами, о существовании которых ей было известно только понаслышке. Не распробовать, не запомнить и даже не заметить всю эту экзотику было очень обидно.

Да, к девяти вечера Кира падала на кровать уже просто без сознания и засыпала как мертвая. Но часа через три – в Москве к этому времени наступал белый день – она просыпалась абсолютно бодрая, и непонятно было, что с этой некстати пришедшей бодростью делать.

Кира то вертелась в постели, то вставала и пила воду, то открывала окно и дышала так старательно, будто в ночном воздухе разлито снотворное, – все было бесполезно. Она маялась до утра и только часов в шесть – к московскому вечеру то есть – наконец засыпала. Через два часа приходилось вставать, куда‑нибудь ехать, и все начиналось с начала в том же сомнамбулическом ритме.

Сегодня пошел уже третий день, проживаемый ею в качестве не человека, а бессмысленной биологической единицы.

В этот день предстояло ехать на пятидесятую параллель. В названии слышались отзвуки Жюля Верна и каких‑то приключенческих первооткрывателей, в нем была та же волнующая тайна, что и в названии острова Монерон или пролива Лаперуза. И Кире ужасно было жаль, что все это счастливое, детское ощущение загадки растворяется в тусклом болоте ее сонного сознания.

В городок Поронайск и в поселок Смирных, где проходила эта самая параллель, повезли не на автобусе, а на поезде – как объяснили, потому что примерно на половине пути от Южно‑Сахалинска асфальт заканчивается и начинается то ли гравийка, то ли грунтовка; Кира не расслышала. Странно ей все‑таки показалось, что к началу двадцать первого века чуть не половина огромного богатого острова не имеет асфальтовых дорог, и тем более это было странно, что рядом, на японском острове, пролегали дороги, похожие на космические трассы.

Впрочем, подобные вещи давно уже стали для Киры привычными, так что Сахалин, можно считать, лишь укрепил ее способность ничему не удивляться.

– Ну, если у них тут срочная химчистка считается четыре дня, то откуда возьмется асфальт? – хмыкнула Элина. – Пиджак, представляешь, только завтра привезут. И неизвестно, как еще почистят. Я уже жалею, что сдала.

Рассказом о горькой участи своего пиджака она изводила всех окружающих. Единственное, чем хорошо было Кирино состояние, это безразличием к Элининым сетованиям. Не будь спасительного сомнамбулизма, Кира ломала бы голову над тем, что это за существо такое, чем оно живет, откуда у него берется разум для того, чтобы работать и даже быть, как принято говорить, успешным, – и размышления эти раздражали бы ее своей навязчивостью.

А так – она лежала, свернувшись калачиком, на верхней вагонной полке и слышала Элинино зуденье как сквозь вату. Поезд шел берегом моря, и красота его – огромного, с набегающими суровыми волнами – ошеломляла и завораживала даже сонный взгляд.

Снег, валивший в первый день, оказался не окончательным. Той же ночью он растаял, и сахалинская осень сияла теперь таким солнечным золотом, что куда Москве. Растения здесь были огромные и странные. Лиственницы, стоящие на открытых пространствах, так привыкли к ветру, что приняли форму флагов, и даже когда ветра не было, они напоминали о нем. Только флаги эти были как‑то слишком корявы и тощи.

«Ну да, Чехов ведь так и писал – что лиственницы здесь жалкие, точно огрызенные», – думала Кира.

Память у нее была избыточная, Чехова она любила, и его мысли, его слова о тех местах, которые она теперь сама видела воочию, были для нее такой же реальностью этих мест, как Охотское море, качающееся в невидимых берегах, и отливающие сталью скалы, и флаговые лиственницы. И даже большей реальностью они были, эти чеховские слова, потому что меняется рисунок берегов, и деревья, и травы, и любая часть видимого пространства может измениться или даже исчезнуть совсем, а то пространство, невидимое, из которого его слова пришли и в котором они теперь существуют, – не исчезнет никогда.

Киру несколько смутила патетичность собственных размышлений, и она завертелась на своей полке. Но это же правда! Подумав так, она успокоилась.

В Поронайске часть журналистов из поезда выгрузилась: их везли на местный рыбзавод. Кира наскоро просмотрела информацию о нем в брошюрке, которую раздали перед поездкой, и уяснила, что там производят, и даже все это запомнила, хотя и непонятно зачем; для работы это было ей не нужно. Избыток памяти, избыток.

Она оставалась в той части группы, которая ехала поездом дальше, в поселок Смирных. Для нее это была чистой воды экскурсия: региональную малую авиацию, ради описания которой Кира была отправлена в командировку, собирались показать журналистам позже, а на пятидесятой параллели ничего производственного показывать не обещали. Но именно там была разбита японская армия и закончилась Вторая мировая война, и хотелось посмотреть дзоты и вообще разобраться, что там происходило. Кира имела об этой части войны весьма смутное представление, поэтому ей было интересно.

Да, она вдруг почувствовала интерес к происходящему, и по этому своему интересу поняла, что наступил вечер. То есть для нее утро, значит.

Что ж, раз уснуть не удастся, то имеет смысл хотя бы воспользоваться неурочной бодростью и успеть увидеть что‑нибудь интересное.

Но увидеть хоть что‑нибудь, интересное или не очень, оказалось невозможно. Вышли из поезда на маленькой станции, сели в автобус и поехали в кромешной темноте через лес.

Кира приоткрыла окно и слушала, как шумят листья. Ей казалось, что шумят они совсем не так, как по дороге на дачу в Кофельцы, а похож их здешний шум на шум охотских осенних волн.

Но, может, шумели они обыкновенно, как везде листья шумят, а все остальное было лишь игрой ее перенасыщенного воображения.

Она сидела прямо за водителем и видела через лобовое стекло огни идущих впереди машин – огромных японских внедорожников.

– Спонсоров везут, – сказал фотограф из «Коммерсанта», сидящий рядом с Кирой. – На «Лэнд‑крузерах».

Огромную сумку с фотографическими принадлежностями он не выпускал из рук ни на минуту. Теперь она лежала у него на коленях, придавив Киру острым боком.

– Чьих спонсоров? – спросила она.

– Наших. Которые пресс‑тур проплатили. Длугач и К^о. Длугач основной, остальные – К^о на побегушках.

Что поездку оплатил Виктор Длугач, глава холдинга, название которого представляет собой какую‑то бессмысленную аббревиатуру из латинских букв, Кира знала. Казалось странным, что этот холдинг занимается и речными перевозками, и региональной авиацией, и портами, и банковским делом. Но что она в этом понимает и что ей до этого вообще? Удалось Сахалин увидать, и на том спасибо господину Длугачу вместе с его Ко.

На ночь их везли, конечно, в гостиницу, но Кире не очень‑то было понятно, откуда она здесь возьмется. Ей трудно было представить, что по этой темной дороге тянется сплошной поток туристов или коммерсантов, которым постоянно нужна была бы гостиница.

Когда лес наконец закончился и показались впереди редкие огоньки, она решила, что на ночлег, наверное, разместят в деревенских домах. В университете, когда всех студентов посылали в колхоз картошку убирать, то как раз таким образом и расселяли, и если везло с хозяевами, то жилось совсем неплохо: пили парное молоко, ели домашнюю грибную похлебку и тыквенную кашу.

За широкими воротами, в которые въехал автобус, в самом деле были разбросаны невысокие домики, но на деревенские они похожи не были. Кира сидела в начале автобуса, поэтому оказалась в числе тех, кого разместили в первом из них.

Войдя в этот домик, она ахнула.

Посередине большой комнаты был накрыт стол. Он действительно был накрыт – вышитой скатертью. И поверх этой скатерти уставлен едой.

На круглом блюде лежали разноцветные лепестки рыбной нарезки – красные, желтые, серебристые. Рядом стояла большая деревянная миска с творогом. И еще одна, тоже деревянная, с крупно нарезанным хлебом. И сметана белела в маленькой крыночке; наверное, ею надо было заправить салат из помидоров и огурцов, пестреющий в очередной миске. И были еще соленые огурцы и помидоры – отдельно. И соленые грибы. И еще какие‑то соленья, которые Кира видела впервые в жизни.

– А горячее‑то какое, а!.. – восхищенно заметил фотограф.

Он поднял крышки двух стоящих на плите чугунков и шумно вдохнул пар, поднимающийся над желтыми картофелинами и над тушеным мясом.

Все это напоминало немецкую сказку про маленьких гномов, которые ночами убирают комнаты, пекут хлеб, шьют одежду и исчезают прежде, чем люди успевают их увидеть. И от того, что за окном была не Германия, а пятидесятая параллель, все это еще больше будоражило воображенье.

Вроде бы пообедали не так уж давно, но домашняя еда выглядела до того соблазнительно, что все сразу же уселись за стол, и ели, и смеялись, и болтали, и наконец почувствовали себя не случайно оказавшимися в обществе друг друга, а близкими людьми, которым чрезвычайно интересно рассказывать друг другу какие‑то истории из своей жизни и слушать истории из жизни чужой, хотя какой‑нибудь час назад никому из них друг до друга и дела никакого не было.

«Неужели все это только из‑за домашнего творога?» – с удивлением подумала Кира.

Странно, но похоже, что именно так. Никаких других причин для взаимной любви выявить было невозможно.

Мало она все‑таки знает о человеческих отношениях – вот что Кира вдруг поняла.

– Я тут на днях интересную штуку прочитал, – сообщил Денис, фотограф из «Коммерсанта». – Оказывается, по мимике люди распознают всего шесть эмоций: печаль, страх, гнев, отвращение, удивление и счастье. То есть европейские люди. А азиаты почти все это по лицу вообще не распознают. Поэтому им наши фильмы смотреть не очень‑то интересно – не понимают, что это артисты изображают, чего лицом хлопочут. Но зато они по глазам могут понять, что человеку стыдно. А наши никакого стыда по глазам не понимают.

Стали спорить, правда это или выдумка психологов, потом доели желтое домашнее сливочное масло с последней хлебной горбушкой, и крошки собрали, и чуть не масленку вылизали, и пили чай с шиповниковым вареньем. Шиповник в этом варенье был такой крупный, какого Кира никогда в жизни не видела. Впрочем, на Сахалине многое было гигантским – лопухи вообще выглядели какими‑то марсианскими.

Ей интересно было сидеть за накрытым домашней скатертью столом, говорить о каких‑то неожиданных вещах, и из‑за всего этого стало ей радостно. Это и было то биенье жизни, которым ее привлекали путешествия.

Спать ей уже не хотелось ни капельки! Она вспомнила и сразу всем захотела рассказать, как лингвистика, изучая отличия в строении языков, однажды установила, что практически все они обладают общими чертами и развиваются схожим образом. Есть, конечно, загадочные исключения вроде баскского или языка айну, но…

Но, наверное, интересный разговор только ее сделал неутомимой. Остальные же осоловели наконец от домашних яств, отвалились от скатерти‑самобранки, потихоньку потянулись в свои комнаты… И, едва собравшись рассказать обо всех этих интересных лингвистических штучках, Кира вдруг обнаружила, что за столом остались только она и Денис.

– Ну чего, на боковую, – сказал он, зевая. – Завтра с утречка на японские дзоты повезут, выспаться надо.

Грустно ей стало. Ей каждый раз грустно бывало обнаруживать, что человек человеку в основном и не друг, и не враг, а так.

Денис ушел спать. Кира убрала в холодильник блюдо с остатками рыбы, нашла свою спальню на втором этаже; все здесь было по‑домашнему.

И, едва войдя в эту спальню, она поняла, что не заснет даже под угрозой расстрела. То ли отголоски недавних разговоров вертелись в голове чересчур бурно, то ли сахалинское время никак не становилось привычным, но сна у нее не было ни в одном глазу.