Глава 2. – Прежде чем приступить к нашему исследованию, мы считали необходимым выяснить: чем является процесс чтения – смысловоссозданием или смыслопорождением?

– Прежде чем приступить к нашему исследованию, мы считали необходимым выяснить: чем является процесс чтения – смысловоссозданием или смыслопорождением?

Будущая докторесса нервно шмыгнула острым носиком и поправила очки.

«Классика какая‑то! – подумала Кира. – Носик острый, очки… Как ее зовут, забыла… А несет‑то что!»

Кира обвела взглядом аудиторию. Вид собравшихся напоминал советский фильм не меньше, чем очки, носик и бред про смыслопорождение. А может, не советский фильм все это напоминало, а сюрреалистический. Хотя это, пожалуй, одно и то же.

Она потихоньку вытащила из сумки Диккенса и положила себе на колени. Демонстративно читать у всех на виду было неловко. Но и слушать эти речи было невыносимо. Даже не верилось, что в подобных речах прошла практически вся ее жизнь. Только семь последних лет она всего этого не слышит, и оказывается, эти годы переменили ее гораздо сильнее, чем она предполагала.

Дама за кафедрой – Кира так и не смогла вспомнить ее имени, хотя писала ведь отзыв на ее докторскую – перешла наконец непосредственно к лингвистическим проблемам, но от этого Кирино внимание нисколько не усилилось. Хоть убей, не могла она себя заставить во все это вслушиваться и, время от времени пытаясь собрать свое внимание в пучок и направить его на происходящее в большой филфаковской аудитории, лишь испытывала недоумение: неужели когда‑то все это могло быть ей интересно? Какой же она была тогда? Понять это сейчас уже не представлялось возможным.

И сидеть до конца защиты Кира не могла себя заставить никакими силами. Да, всей ее хваленой воли было для этого недостаточно. К счастью, знакомых на защите оказалось немного – все‑таки семь лет прошло с тех пор, как она закончила аспирантуру и выпала из среды; это избавляло от никому не нужных бесед ни о чем. Поэтому, как только объявили перерыв, Кира направилась к двери.

– Товарищи, товарищи! – воскликнула секретарь ученого совета. Кира от этого обращения вздрогнула. Всерьез она, что ли? Паноптикум какой‑то! – Большая ко всем просьба: оставьте вот в этой тетради отзывы о выставке!

– О какой выставке? – с недоумением спросил мужчина, с которым Кира сидела рядом на последнем ряду.

Он тоже пробирался к выходу с заметным нетерпением.

– Да вот об этой. – Секретарь сделала рукой широкое круговое движение. – Об этих акварелях.

Кира, как и ее сосед, тоже только теперь заметила акварели, которыми были увешаны стены аудитории. То есть она их видела, конечно, но никак не предполагала, что это выставка. Акварели были убогие – речушка, березка, солнышко; ни тени своеобразия, ни капли сильного чувства.

– Только, пожалуйста, указывайте в отзывах – «кандидат наук», «профессор», ну и так далее, – призвала секретарша. – Это важно! Во внешнем мире наши звания воспринимаются очень серьезно.

«Господи боже мой!» – подумала Кира.

Ничего больше она не могла на все это сказать даже мысленно.

К тетрадке, в которую призывали вписывать отзывы, она, конечно, не подошла. Уже выходя из аудитории, услышала чей‑то завистливый шепот:

– Акварели‑то племянница декана нарисовала, вот и устроили тут выставку, всё для своих, ну просто всё!

Как можно завидовать тому, что по стенам аудитории развешаны среди водяных потеков чьи‑то бездарные картинки, было Кире непонятно.

Все‑таки семь последних лет, которые казались ей проведенными бессмысленно и беспоследственно, оказывается, не прошли даром. Они переменили ее необратимо, и хотя Кира не очень понимала, как ей к этим переменам относиться, но с тем, что они непреложны, спорить не приходилось.

«Все! – подумала она, выскочив наконец из второго гуманитарного корпуса. И с удовольствием себе пообещала: – Приду к Матильде, сразу напьюсь. То‑то счастье!»

У метро Кира зашла в парфюмерный магазин и купила французскую тушь. Сама она так и не научилась разбираться, какая косметика правильная, а какая нет, потому что пользовалась ею редко и неумело, но за время работы в «Struktur» запомнила названия хороших марок, которые этот журнал рекламировал.

Матильда жила в Тушине, от метро двадцать минут пешком. И место ее жительства так же не соотносилось с нею, как место работы. Жить бы стильной Матильде где‑нибудь в пентхаусе, под самой крышей нового дома в старом центре – всюду свет, и деревянная мебель естественных светлых тонов, и небрежно брошена на широкую кровать белая овечья шкура, и столами служат какие‑нибудь яркие кубы с параллелепипедами…

Но жила она в панельной девятиэтажке, в подъезде со сломанным замком, а что под самой крышей, так радоваться тут нечему: возле лестницы, ведущей на чердак, прямо у Матильдиной двери валяются пустые бутылки, и за дверью этой – явно не пентхаус.

– Проходи, – сказала Матильда, открыв Кире дверь. – Обувь можешь не снимать. Девчонки в комнате, я на кухне.

Прибираться в честь праздника она, похоже, не стала. Во всяком случае, каждый предмет, попадающийся Кире на глаза в прихожей, а потом и в комнате, казалось, говорил: меня взяли откуда‑то по необходимости, потом положили куда пришлось и возьмут снова, только когда понадоблюсь, а потом положат на очередное случайное место.

Кира замечала такие вещи, потому что, хотя уборку, то есть мытье полов, чистку ковров и прочее подобное, она терпеть не могла, но точно так же не могла терпеть разбросанных где попало предметов домашнего обихода. Колготки, оставленные на диване после того, как их хозяйка переоделась в домашнее, или, наоборот, халат, перекинутый через спинку стула после сборов на работу, или тарелка с остатками завтрака на письменном столе, или бусы, непонятно каким образом оказавшиеся на тумбочке возле телевизора, – все эти приметы неорганизованной жизни почему‑то приводили ее в уныние, и со всем этим она боролась.

Матильда явно не боролась с неорганизованным существованием вещей и предметов в ее квартире. Тем более что к обычным вещам здесь добавлялись еще игрушки, и их было столько, что с трудом отыскивалось свободное место, на которое можно было бы ступить без опаски.

Все кругом было заставлено, завалено, засыпано и устлано бесконечными разноцветными деталями разнообразных игрушечных наборов. Или, может, это были не детали, а обломки; Кира не разбиралась в детских игрушках. Она только старалась ничего не раздавить, пробираясь из прихожей в комнату.

Гости – точнее, гостьи – пришли с детьми, и всем детям, как и Матильдиному сыну, было лет по пять, поэтому в квартире стоял непрекращающийся визг. Кира сразу пожалела, что пришла, но не уходить же теперь из‑за того, что в доме дети; и признаться даже неудобно, что тебя не радует их присутствие.

Удобно это или нет, а отношение к детям у Киры было неоднозначное. Видела она их в основном у кого‑нибудь в гостях и никогда не могла понять, почему большое количество взрослых людей должно подстраивать свои разнообразные интересы к гораздо меньшему количеству людей невзрослых, интересы которых довольно однообразны.

Но здесь и сейчас, в гостях у Матильды, картина наблюдалась другая. Никто ни под кого не подстраивался – дети бегали и орали, а их мамы пили вино, беседовали и не обращали на беготню и ор ни малейшего внимания.

Знакомить Матильда никого ни с кем не стала. Видимо, по своей привычке к существованию в непрерывности событий, когда никто ни с кем не расстается и не встречается, а все плывут в одном потоке, время от времени беспорядочно из него выныривая и тут же погружаясь в него снова.

И то сказать – что они, глупее детей, сами не познакомятся? Кира, правда, не сразу запомнила, кто из Матильдиных подруг Ира, кто Вера, Марфа и Оля. И если бы ей пришлось увидеть их где‑нибудь на улице буквально через час, то она не обязательно узнала бы каждую.

Память у нее была не цепкая, а глубокая, и запоминала она лишь то, что считала нужным запоминать, и чаще всего это было что‑нибудь прочитанное. А все увиденное, и лица в особенности, надолго в ее памяти не задерживалось.

В ту минуту, когда Кира присоединилась к разговору, Матильдины гости обсуждали как раз увиденное, а именно – чью‑то прическу.

– И вот, представь, сделала себе эта тетка типа ломаного пробора. А пряди так аккуратненько‑аккуратненько переложены – видно, полчаса перед зеркалом трудилась. Вдобавок корни отросли, и пробор этот ее, типа ломаный – пегий, как у кошки помойной. А она идет, вся счастливая такая, и думает, что на дикторшу похожа.

– С тетками ничего не поделаешь. Оль, дай мне вон ту бутылку. Нет, розовое. Ага, да, оно. К теткам надо относиться философски.

Кире показалось, что при этих словах Ира – или Вера? – бросила на нее насмешливый взгляд. Ей стало не по себе. Полная неспособность правильно одеться, причесаться, накраситься и держаться с уверенной снисходительностью была ей присуща с детства. Ну да, в детстве никто не красится, конечно. Но одета она и тогда была по‑дурацки, как‑то балахонисто, и из‑за этого выглядела еще большей пышкой, чем была на самом деле. И волосы у нее пегие не потому, что корни отросли, а от природы. И топорщатся, как перья у курицы. И…

– Смотрите все на меня!

Вопль, прервавший не слишком приятные Кирины размышления, был такой громкий, что вздрогнула даже Оля. Хотя она являлась мамой вопящей девчонки, значит, такой уровень децибелов должен был бы давно уже стать для нее привычным.

– Смотрите все на меня! – повторила девчонка.

Она была веснушчатая, большеухая, некрасивая, но каждый звук, из которых состоял ее вопль, содержал в себе чистую, беспримесную самоуверенность.

«Вот бы у кого поучиться», – мелькнуло у Киры в голове.

– Сейчас я буду показывать вам мой концерт! – объявила девчонка. – Смотрите все внимательно и хлопайте!

И она затянула песню, ни слов которой, ни мелодии Кира никогда не слышала. Ну да мало ли чего она не слышала? Ее знания о той части жизни, где придумывают, поют и слушают попсу, были невелики.

– Твои слова и мои глаза‑а! А‑а‑а! – пела девчонка. – Как они да‑алеки‑и!..

Голос у нее был не звонкий даже, а пронзительный. Кире хотелось заткнуть уши. Одна была надежда: что концерт надоест остальным взрослым так же быстро, как ей, и они его прекратят.

Но попытка поаплодировать певице сразу же, как только песня закончилась, и таким образом от нее отвязаться, успехом не увенчалась.

– Концерт не кончен! – закричала девчонка с прежним напором. – Теперь я буду танцевать. Смотрите все на меня! Все – на меня!

«Гестаповка какая‑то! – подумала Кира. – Сейчас свет в лицо направит».

Танцуя, а вернее, топая, подпрыгивая и размахивая руками, девчонка успевала дергать за руки всех, кто ей под руки попадался, так что не обращать на нее внимания не было никакой возможности.

Впрочем, не похоже было, что Матильдины гости относятся к этому концерту как к чему‑то из ряда вон выходящему.

– Кристи, а давай, малыш, ты пойдешь на кухню и поможешь Матильде маримоно делать? – предложила было ее мама Оля.

Но дочка ее и ухом не повела – продолжала танцевать.

– Кристинка с рождения такая, – спокойно заметила Вера. – Незаурядная.

– Талантливые люди все такие, – кивнула Ира.

«С ума они, что ли, посходили?» – подумала Кира.

Визгливая Кристинка не казалась ей ни талантливой, ни незаурядной, а казалась самой обыкновенной невоспитанной эгоисткой, только пока еще маленькой.

– Главное, чтобы у ребенка комплексы не возникли, – сказала Оля. – Как вспомню, как меня воспитывали – ужас‑ужас. Это не трогай, то не делай… Сплошные «нельзя»!

Она зачем‑то скрутила узлом волосы, вьющиеся длинными спиральками, и схватила узел заколкой в виде острокрылой бабочки. Она сделала это таким легким, таким завораживающим движением! И небрежное изящество ее облика от этого резко возросло.

Может, Оля и права насчет комплексов, ведь ей‑то незаурядности точно не занимать, во всяком случае, внешней. Но у Киры были собственные представления о действительности, и тоже с рождения. Почти как у Кристинки.

– А по‑моему, дети не должны перебивать взрослых, – громко сказала Кира. – И тем более наступать им на ноги.

Оля усмехнулась. Ира пожала плечами. «Зачем Матильда позвала эту зануду?» – мелькнуло в глазах у Веры.

Кира прекрасно понимала, какие чувства вызывает у окружающих своей сугубой правильностью. Может, Матильдины подружки правы в своей к ней неприязни. Они и сами уже были Кире неприятны, и ей хотелось уйти. И обидно ведь – из‑за чего ей этого захотелось‑то? Из‑за какой‑то мелкой наглой девчонки!

В комнату вошла Матильда. На большом расписном блюде, которое она принесла, лежали нарезанные овощи – огурцы, помидоры, болгарский перец.

Кристина прекратила танцевать и радостно заорала:

– Маримоно, маримоно! Чур, я все помидоры съем!

– У тебя аллергия, – сказала Оля. – Помидоры тебе нельзя.

Ее дочка тут же схватила с блюда три кружочка помидоров и затолкала их в рот. От этого она по крайней мере замолчала. А до ее аллергии Кире дела не было.

– Вам отдельное угощение, – сказала Матильда. – Всем мелким. В той комнате.

– Мы не мелкие! – нестройным хором завопили дети.

– А кто не мелкий, тот мороженого не получит, – отрезала Матильда. – Число порций ограничено, только для детей.

Дети моментально вымелись из комнаты. Кира еле удержалась, чтобы не выместись тоже. Она терпеть не могла чувствовать себя дурой. А насмешливые и снисходительные взгляды, которые бросали на нее Матильдины подруги, не оставляли ей другой возможности.

Но уйти так демонстративно было бы все‑таки неприлично. И обижать Матильду совершенно не за что, и как с ней потом работать в одной комнате? Кира осталась.

Они пили вино и разговаривали. От вина у Киры почему‑то заболела голова, а от здешних разговоров ее и с самого начала тошнило.

Когда Марфа сказала, что Акунина читать невозможно, потому что это для плебса, Кира не выдержала.

– А ты, можно подумать, исключительно Достоевского читаешь, – заметила она. – Или, может, Томаса Манна? Или Кьеркьегора после работы штудируешь?

Она терпеть не могла таких разговоров! Почему это книга умная и увлекательная – для плебса? Потому что в ней нет натужного философствования?

– Ну, знаешь ли, – пожала плечами Марфа, – не обязательно в старину лезть. Эрленд Лу, например. Современно, иронично и умно.

Ну конечно! Претенциозный треп ни о чем – вот идеал литературы и вот основа для доморощенного снобизма.

– Эрленд Лу, – отчеканила Кира, – пишет поверхностно и легковесно. Намеки тонкие на то, чего не ведает никто. И вообще, у него не романы, а обыкновенные путеводители, и философские довески в них только раздражают.

– Каждому свое, – усмехнулась Ира. – Некоторые вообще сериалы смотрят.

Сериалов Кира не смотрела, но как все это опровергать, не знала. Она терялась от такой вот ничем не подкрепленной самоуверенности и ничего ей не умела противопоставить. Ну как вложить человеку в голову все, что ты знаешь и понимаешь, если на это понимание потребовалась целая жизнь, и не только твоя, но и твоих родителей, и бабушки, и, наверное, еще целой уходящей во тьму цепочки людей? Как все это передашь одним касанием? Невозможно. Да и пытаться это сделать – унизительно.

В комнате, куда убежали дети, что‑то упало и разбилось. Судя по звуку, что‑то немаленькое.

Если бы у Киры были дети, то она бросилась бы туда сломя голову. Но у нее детей не было, а у Матильдиных гостей и у самой Матильды – были, и никто из них никуда не бросился.

Наверное, если бы у Киры были дети, то она давно бы свихнулась с такими‑то поведенческими установками. Как‑то слишком уж сильно отличались ее представления о жизни от самой жизни; это было очевидно.

– Мамина юбилейная ваза, – спокойно заметила Матильда. – Ей на шестидесятилетие здоровенное такое корыто подарили. С цветочками. Мы еще все думали, куда его девать. К помойке вроде неудобно вынести – надписано. От коллег, и все такое, и место работы указано.

– Видишь, как бывает, – тем же тоном отозвалась Ира. – Не торопи события, и проблема решится сама собой.

Кира не помнила, как досидела до конца этого невыносимого празднества. Да и не до конца даже – ушла она первой.

Матильда, к Кириному удивлению, вышла проводить ее в прихожую.

– Это потому, что у тебя детей нет, – сказала она. Ни с того ни с сего вроде бы сказала, но на самом деле с немалой проницательностью, Кира ведь и сама все время об этом думала. – Мелкие эти… Вроде бы ничего особенного, но когда родишь, мироощущение меняется совершенно. В правильную сторону.

Кира понимала, что она права. Матильда не была ни клушкой, ни сумасшедшей мамашей, для которой все повседневное существование сводится к утиранию носов и выстряпыванию обедов, и говорила она не о бытовой осмысленности жизни, а о каких‑то очень настоящих вещах.

Но что это за вещи, Кира понимала только умом. Чувство же говорило ей, что нет для нее ничего хорошего в таком мироощущении, когда становятся нормой назойливые вопли, и бесцеремонность, и вечное вмешательство в твою жизнь, на которое только и остается, что не обращать внимания.

И что поделать со своим разбродом ума и чувств, Кира не знала.

– Да, а командировка‑то! – вдруг вспомнила Матильда. – Геннадий тебя завтра осчастливит.

Геннадием звали главного редактора «Транспорта», унылого мужчину, которого Матильда называла припожиленным.

– Какая командировка? – вздрогнула Кира.

Этого еще не хватало! Кира с детства была ленива на всевозможные передвижения, поэтому не очень‑то любила срываться с места и менять привычный образ жизни, даже если речь шла о приятной поездке к морю. А уж идти против собственной природы по заданию издательства «Транспорт» и одноименного журнала представлялось ей совсем уж невозможной глупостью.

Но понятно же, что никуда не денешься: странно было бы, если бы в журнале с таким выразительным названием время от времени не случались командировки. За три месяца работы в доме Аршинова Кира уже побывала в Нижнем Новгороде и в Брянске и ничего хорошего в этих командировках для себя не нашла. Интересно, куда теперь?

– На Север куда‑то, – пожала плечами Матильда. – Я особо не вникала.

Вот так вот! Мало здешней погодки, так будь добра, езжай еще севернее, и снег за шиворот, и ветер в уши, и… Едва представив это, Кира решила, что вникнет в суть предстоящих неприятностей завтра. Торопить события действительно не стоило, в этом философичная Матильдина подружка была, безусловно, права. Да она и во всем была права, наверное.