В поисках древних кладов 41 page

Она приучилась ценить его здравый смысл, уважать его суждения. Она даже разрешала ему читать рукопись, над которой работала теперь целыми днями, и его замечания и критические высказывания всегда были хорошо обоснованы.

Вскоре мисс Баллантайн обнаружила, что он стал частью ее жизни, занял место, которое давно пустовало. Ей нужен был кто‑то, кого она могла бы лелеять, утешать и оберегать, человек, который нуждался бы в ней, на которого она могла бы щедро изливать нерастраченное сострадание.

— Мне не верится, что я мог жить без вас, дорогая моя доктор Баллантайн, — говорил Клинтон Кодрингтон. — Не верится, что я мог пережить столь тяжелое время без вашей поддержки.

Она знала, что это скорее всего правда, а не преувеличения пылкого влюбленного. Робин никогда не могла устоять перед зовом человека, терзаемого болью или страданием.

Много недель прошло с того пьянящего дня, когда «Черный смех», искореженный пушечным обстрелом, вошел в Столовую бухту, ведя за собой огромного пленника. Почерневший от копоти, «Гурон», хромая, полз под наспех починенным рангоутом и с импровизированным рулевым устройством. Покорно склонившись под жерлами грозных карронад, он встал на якорную стоянку неподалеку от берега в бухте Роджер‑Бей.

Городской люд высыпал на берег поглазеть и покричать, все военные суда в бухте выстроили команды вдоль поручней и рей, приветствуя их.

Мисс Баллантайн стояла рядом с Клинтоном Кодрингтоном, когда к якорной стоянке «Черного смеха» подошли две шлюпки с морскими офицерами из штаба Капской эскадры. Первую возглавлял капитан третьего ранга на несколько лет моложе Клинтона.

— Капитан Кодрингтон, — отдал честь он. — Я имею приказ незамедлительно принять на себя командование вашим кораблем, сэр.

Клинтон выслушал его, не дрогнув ни одним мускулом лица.

— Отлично, сэр, я прикажу собрать мои вещи, а тем временем мы уладим все формальности, и я представлю вас оставшимся офицерам.

Когда сундук Клинтона вынесли к входному порту, он пожал руки своим офицерам. К борту причалил второй баркас, до сих пор сушивший весла в нескольких метрах поодаль, и на борт поднялся капитан старшего ранга. Все на «Черном смехе» понимали, что сейчас произойдет.

Денхэм подошел к Клинтону и тихо произнес:

— Удачи вам, сэр. Вы знаете, что, когда наступит час, вы можете на меня рассчитывать.

Оба понимали, что он имеет в виду день, когда они встретятся в зале военного суда.

— Спасибо, мистер Денхэм, — ответил Клинтон и прошел туда, где его ждал капитан старшего ранга.

— Капитан Кодрингтон, я обязан поставить вас в известность, что командующий эскадрой приказывает вам предстать перед судом и ответить на ряд обвинений, касающихся выполнения вами служебных обязанностей. Следовательно, вы должны полагать себя находящимся под открытым арестом и быть готовы ответить на предъявляемые обвинения, как только будет созван трибунал.

— Понимаю, сэр.

Клинтон отдал честь и первым прошел через входной порт и спустился по трапу в поджидавший баркас. Кто‑то крикнул:

— Молоток, задай им жару!

И вдруг все разразились одобрительными криками. Команда «Черного смеха» выстроилась у борта, повисла на снастях, все кричали так, что, казалось, глотки у них готовы лопнуть.

— Молотом и клещами! — Все высоко подбрасывали шапки.

— Вперед, Смехачи!

Баркас отчалил и направился к берегу. Клинтон Кодрингтон стоял на корме и бесстрастно смотрел на своих матросов, его непокрытая голова сияла на солнце, как огонь маяка.

Это случилось несколько недель назад. На такой небольшой базе, как Капская колония, возможность собрать достаточное число старших офицеров для проведения трибунала может не представиться еще много недель или даже месяцев.

Клинтон ночевал в дешевых меблированных комнатах на Ватеркант‑стрит. Изгнанный коллегами‑офицерами из своей среды, он проводил целые дни на берегу, стоя у линии прибоя и глядя на небольшую канонерскую лодку, где на якорной стоянке делали ремонт, и на клипер с голыми мачтами.

Он видел, как рабов из трюмов «Гурона» выгружали на берег и кузнец из замка сбивал с них кандалы. Он видел, как чернокожие ставили свои крестики под договорами об ученичестве, и голландские фермеры увозили их изучать новые обязанности. Он спрашивал себя, какова будет их дальнейшая судьба, для какой доли он их сюда привез.

После полудня Клинтон поднимался на холм, туда, где в прелестном саду стоял особняк Картрайтов, чтобы засвидетельствовать свое почтение Робин Баллантайн.

В этот день он пришел рано. Когда капитан размашистым шагом поднимался по тропе, едва не переходя на бег, на вершине Сигнального холма громыхнула пушка, отмечая полдень. В цветнике среди роз капитан увидел Робин. Он сошел с тропы и зашагал по бархатисто‑зеленой лужайке.

— Робин! Доктор Баллантайн? — Его голос звучал не так, как всегда, светлые глаза бешено сверкали.

— Что случилось? — спросила Робин, протягивая корзину Алетте, и поспешила по лужайке ему навстречу. — Что случилось? — встревоженно переспросила она, и Клинтон взял ее руки в свои.

— Невольничий корабль! — От возбуждения он даже заикался. — Американец! «Гурон»!

— Что? — выспрашивала доктор. — Что?

— Он уходит… они отпустили его!

Ее спаситель чуть не плакал от ярости и отчаяния. Робин побледнела и застыла.

— Не может быть.

— Пойдемте! — сказал Клинтон. — У меня коляска у ворот.

Капитан кричал кучеру, чтобы он поторапливался, тот хлестал лошадей, и до вершины Сигнального холма животные добрались все в мыле, с покрытыми пеной грудью и передними ногами.

Как только кучер остановился, Кодрингтон соскочил на землю и подвел Робин к обочине дороги, проходившей по крутому склону холма над бухтой. По зеленой поверхности моря, испещренной пляшущими белыми гребешками — юго‑восточный ветер поднимал волну — беззвучно скользил стройный американский клипер.

Поравнявшись с низкой темной громадой острова Роббен, клипер изменил курс. На его реях, как первые весенние цветы, распустились новые паруса. Мужчина и женщина молча смотрели на прекрасный корабль. Тот слился с молочно‑белой морской дымкой, превратился в призрачный силуэт и внезапно исчез.

По‑прежнему молча они вскарабкались по склону холма к ожидавшему их экипажу. Ни один из них не произнес ни слова, пока экипаж не въехал в ворота поместья Картрайтов. Клинтон взглянул Робин в лицо. В нем не было ни кровинки, даже губы побелели, как слоновая кость, и дрожали от едва сдерживаемых чувств.

— Я понимаю, что вы испытываете. После всего, что мы пережили, увидеть, как это чудовище уходит подобру‑поздорову… Разделяю ваше горе, — тихо произнес он, но дочь Фуллера Баллантайна неистово встряхнула головой и снова застыла.

— У меня есть и другие новости, — продолжил Кодрингтон, когда решил, что она достаточно оправилась.

— В числе пассажиров на корабле из Ост‑Индии, что вчера бросил якорь в бухте, есть контр‑адмирал. Трудяга Кемп пригласил его, чтобы набрать кворум для трибунала. Процесс начнется завтра.

Робин тотчас же повернулась к нему, ее лицо выражало тревогу и озабоченность.

— Я буду каждое мгновение молиться за вас. — Она порывисто протянула руку, капитан крепко сжал ее.

Это прикосновение выпустило у нее в душе на свободу что‑то, что до сих пор держалось под крепким замком, и горячие сухие глаза наполнились слезами.

— О, моя дорогая доктор Баллантайн, — прошептал Клинтон. — Пожалуйста, не нужно мучиться из‑за меня.

Но Робин сквозь слезы видела призрачные очертания прекрасного стройного корабля, исчезающие в перламутровой морской дымке, и горькие рыдания сотрясли ее тело.

Пол бального зала Адмиралтейства был выложен в шахматном порядке квадратами из белого и черного мрамора. Люди располагались на нем, как шахматные фигуры, в случайном порядке, словно пройдя через все превратности долгого и трудного эндшпиля.

Робин Баллантайн в юбке и блузке спокойного зеленого цвета стояла во главе доски, словно одинокая королева, а напротив нее, как ладьи, выстроились члены судебного совещания — два морских офицера в парадных мундирах и при шпагах, исполнявшие обязанности обвинителя и защитника. Их избрали на эти роли по воле случая, и ни тому, ни другому непривычная задача не нравилась.

Они стояли особняком от остального собрания. Каждый из них углубился в изучение принесенной с собой стопки документов, не поднимая глаз на человека, которого им суждено оправдать или осудить. Решение зависело не от них, а от усмотрения старших офицеров, удалившихся на совещание в комнату за высокими двустворчатыми дверями в дальнем конце бального зала.

Остальные — свидетели Денхэм, офицер с «Черного смеха» с судовым журналом под мышкой, Макдональд, механик, прячущий за спиной серые от угля руки, представитель колонии, а также почетный консул султана Оманского, процветающий азиатский торговец, — рассеялись по краям доски, как пешки.

Не знал покоя только обвиняемый офицер — в этом судебном процессе решалось дело всей его жизни. Капитан Клинтон Кодрингтон бесцельно прохаживался по полу бального зала, стуча каблуками по мраморным плитам и зажав под мышкой треуголку. Светлые голубые глаза смотрели прямо перед собой. Он передвигался без всякой системы, как конь — скиталец шахматной доски.

Напряжение заполнило огромный зал до краев и с каждой минутой не уменьшалось, а все больше нарастало. Безучастными ко всему оставались лишь два солдата морской пехоты в красных мундирах, неподвижно стоявшие по обе стороны дверей.

Они стояли, как изваяния, поставив ружейные приклады на пол возле лакированного носка правого сапога, их лица не выражали ничего, глаза уставились в одну точку.

Клинтон остановился перед Робин и достал часы.

— Пятьдесят минут, — произнес он.

— А кажется, будто прошли часы, — тихо ответила она.

— Как мне отблагодарить вас за ваши показания.

— В них не было ничего, кроме правды.

— Да, — согласился он. — Но без них…— Клинтон запнулся и снова принялся беспокойно расхаживать по залу.

Офицер‑обвинитель, который в предшествующие два дня пытался выставить его виновным и послать на виселицу, взглянул на капитана и поспешно, чуть ли не виновато, опустил глаза и уткнулся в документы, которые держал в правой руке. В открытую на него смотрела одна Робин, ее глаза потемнели от беспокойства и тревоги, однако через несколько минут, когда он снова поймал ее взгляд, она храбро улыбнулась, пытаясь скрыть волнение.

Четверо старших офицеров, перед которыми мисс Баллантайн давала свидетельские показания, выслушали ее внимательно, но в их лицах она не заметила ни тепла, ни сочувствия.

— Мадам, — под конец спросил ее адмирал Кемп, — верно ли, что вы получили медицинскую степень, выдавая себя за мужчину, и, если вы ответите «нет», не считаете ли вы, что мы имеем все основания сомневаться в вашей приверженности правде?

Робин видела, что лица старших офицеров, сидевших по бокам от Кемпа, стали жестче, в глазах появилось отчуждение. Почетный консул держался с нескрываемой враждебностью. Офицер‑обвинитель, покоряясь долгу, зачитал ему подробный список актов агрессии и боевых действий против суверенных владений султана и его подданных.

Денхэм и Макдональд могли лишь пересказать факты и сослаться на свое несогласие с приказами капитана, отмеченное в судовом журнале.

Удивляло Робин только одно: почему суд совещается так долго. Вдруг по стенам пустого бального зала эхом прокатился грохот, двустворчатые двери распахнулись. Морские пехотинцы застыли по стойке «смирно». Робин невольно вздрогнула.

За дверями она увидела четырех морских офицеров. Они сидели вдоль длинного обеденного стола лицом к бальному залу. Их аксельбанты и эполеты сверкали золотым шитьем, но издалека Робин не могла разобрать выражения их лиц. Она шагнула вперед и вытянула шею, чтобы увидеть кинжал, лежащий на крышке стола перед мрачной чередой судей, но не сумела разглядеть, куда направлены его острие и рукоять. Потом комнату заслонили спины троих мужчин, выстроившихся перед дверями.

В середине стоял Клинтон, по бокам — офицеры: обвинитель и защитник. Прозвучала приглушенная команда, и они быстрым шагом промаршировали в открытые двери. Двери закрылись, а Робин так и не знала, в какую сторону указывает острие морского кортика на столе, в ножнах он или обнажен.

Клинтон объяснил ей значение этого оружия. Его кладут на стол только тогда, когда судьи пришли к решению. Если клинок спрятан в ножны и к обвиняемому повернута рукоять, значит, вынесен вердикт «невиновен». Если обнаженный клинок направлен на обвиняемого, значит, на него готов обрушиться гнев правосудия и он приговорен ответить за провинность у решетки для порки или даже на виселице.

Двери захлопнулись. Клинтон устремил взгляд в точку над головой адмирала Кемпа и вместе с офицерами остановился по стойке «смирно» в пяти шагах от длинного полированного стола, за которым сидели судьи.

Только тогда он позволил себе посмотреть на клинок, лежащий на крышке стола. В лучах вечернего солнца, заливавших комнату сквозь высокие французские окна, голубоватым серебром сверкало обнаженное лезвие. Острие было направлено прямо на Кодрингтона.

Живот свело холодной волной отчаяния, словно клинок уже вонзился в него. Несправедливость приговора потрясла его, он не мог поверить, что вся его жизнь разбита вдребезги одним ударом, карьера бесславно закончена, репутация безвозвратно запятнана. Он стоял, оглушенный, не видя вокруг ничего, кроме гнусного лезвия, не слыша ничего, кроме голоса адмирала Кемпа.

«Виновен в вопиющем пренебрежении к приказам старших по званию офицеров.

Виновен в пиратстве в открытом море.

Виновен в нанесении ущерба собственности, принадлежащей подданным дружественных государств.

Виновен в попрании положений договора между правительством Ее Британского Величества и султаном оманских арабов».

Наверняка его ждет смерть, подумал Клинтон. Приговор чересчур подробен, список прегрешений чересчур длинен, провинности слишком серьезны. Наверняка его ждет петля.

Он поднял взгляд от обвиняющего оружия и посмотрел в окно за спинами судей. Попытался сглотнуть, но широкий галстук на воротнике мундира сжал горло туго, как петля висельника.

«Господи, я никогда не боялся смерти, — молился он про себя. — Сожалею только об одном: я должен расстаться с женщиной, которую люблю».

Неужели им недостаточно, что его лишают чести и жизни, почему он должен лишиться любви? Это предел несправедливости.

— Суд рассмотрел дело во всех подробностях. — Адмирал Кемп помолчал и искоса взглянул на худого, загорелого, седовласого контр‑адмирала, сидевшего рядом с ним. Он прибыл пассажиром на корабле Ост‑Индской компании. — А также заслушал и принял во внимание убедительные доводы адмирала Реджинальда Карри и вынес приговор.

Кемп снова помолчал и выпятил губы, показывая, что не согласен с этими убедительными доводами, потом продолжил:

— Приговор суда заключается в следующем: обвиняемый лишается всех знаков отличия, привилегий и жалованья, соответствующих его званию; выданный ему королевский патент на офицерское звание должен быть аннулирован, и он с позором увольняется с военно‑морской службы.

Клинтон напрягся. Лишение звания и отставка лишь предшествуют основной части приговора.

— Далее… — Кемп сделал паузу и прочистил горло. — Далее судом постановлено, что обвиняемый переводится отсюда в замок и что там…

В замке приводились в исполнение смертные приговоры. На парадном плацу за главными воротами при необходимости возводились виселицы.

— …И что там он должен находиться в заключении в продолжение одного года.

Судьи встали и один за другим вышли из комнаты. Худой седовласый адмирал вышел из дверей вместе с Кодрингтоном. Губы его тронула легкая заговорщическая улыбка, и Клинтон впервые осознал, что смерть ему не грозит.

— Всего год, — сказал лейтенант, бывший обвинителем, когда двери закрылись. — Вас не выпорют и не повесят — чертовски щедро, я бы сказал.

— Поздравляю. — Офицер, защищавший Клинтона, улыбался, не веря своим ушам. — Скажите спасибо Карри, он в свое время сам командовал эскадрой, боровшейся с работорговлей на западном побережье. То, что он оказался в числе судей, просто подарок судьбы.

Бледный, онемевший Клинтон, слегка покачиваясь, смотрел незрячими глазами в открытое окно.

— Пошли, приятель, год пролетит быстро, — тронул его за руку офицер‑защитник. — А после этого не видать тебе больше мясных консервов и черствого хлеба. Ну же, возьми себя в руки!

Распростившись с миссией дедушки Моффата в Курумане, Зуга проходил по тридцать километров в день. Всю дорогу он изо всех сил гнал мулов и носильщиков, и вот наконец он поднялся на гребень перевала и осадил рослого мула с продавленной спиной. Перед ним во всю ширь распахнулась панорама Капского полуострова.

Прямо под ним лежал необычный белесый холм из гладкого камня. Голландские бюргеры назвали его Ди Парль — Жемчужина. На летнем капском солнце он светился странным полупрозрачным сиянием.

За ним расстилались пшеничные поля и виноградники. Равнина протянулась до холмов Паарде‑Берг — Лошадиных гор, где когда‑то паслись дикие горные зебры, и до холмов Тигер‑Берг. Леопард для голландских бюргеров был тигром, а зебра — лошадью.

— Вот и дом близко, сержант, — окликнул Зуга Яна Черута.

— Только посмотрите… — Маленький готтентот указал на подернутую голубоватой дымкой гору с плоской вершиной, возвышавшуюся исполинской глыбой на южном горизонте.

— Завтра до темноты будем там.

Ян Черут сложил губы трубочкой и послал горе воздушный поцелуй.

— Откупорьте бутылку и скажите девочкам в Кейптауне, что мама не зря прозвала меня Большой Сигарой.

Услышав его голос, мул слегка повел длинными косматыми ушами и вяло брыкнул.

— Ты тоже это чувствуешь, разрази тебя гром! — хохотнул Ян Черут. — Тогда пошли! — Он стегнул животное, и мул, стуча копытами, начал спускаться по крутой каменистой тропе.

Зуга замешкался, чтобы проследить за маленькой потрепанной двуколкой, медленно двигавшейся позади. Она прошла уже не одну тысячу километров. В ней лежала драгоценная слоновая кость и зеленая статуя из мыльного камня.

Через месяц Робин впервые разрешили нанести визит в замок. Стражник в воротах внимательно изучил ее пропуск и провел в небольшую беленую караульную комнату, где не было никакой мебели, за исключением трех жестких стульев с высокими спинками.

Она простояла там минут десять. Наконец низенькая дверь напротив нее отворилась, и в комнату, пригнувшись, вошел Кодрингтон. Он остановился, глядя на нее, и Робин потрясла его бледность, навеянная дыханием тюрьмы. Морской загар поблек и приобрел грязно‑желтоватый оттенок табака, корни волос, не выбеленные солью и ярким солнцем, потемнели.

Клинтон казался старше, выглядел усталым и подавленным.

— Вы все‑таки не покинули меня в моем бесчестье, — бесхитростно сказал он.

Караульный офицер сел и попытался сделать вид, что не прислушивается к их беседе. Робин и Клинтон, неестественно выпрямившись, сидели лицом друг к другу на неудобных стульях, и их разговор поначалу звучал очень скованно. Они вежливо обменивались вопросами о здоровье.

Потом Робин спросила:

— Вы получали газеты?

— Да. Надзиратель ко мне хорошо относится.

— Значит, вы читали, что обещал на инаугурации новый американский президент.

— Линкольн всегда был убежденным противником работорговли, — кивнул Клинтон.

— Он наконец предоставил судам Королевского военно‑морского флота право досмотра.

— И шесть южных штатов уже отделились, — мрачно сообщил Клинтон. — Если президент попытается удержать их силой, будет война.

— Это так несправедливо, — вскричала Робин. — Всего несколько недель — и вы были бы героем, а не… — Она замолчала, прижав руки к губам. — Простите, капитан Кодрингтон.

— Больше не капитан, — поправил он.

— Я так виновата перед вами… если бы я не послала письмо…

— Вы такая добрая, такая славная. — Клинтон помолчал и внезапно выпалил: — И такая красивая, что я не могу отвести глаз.

Робин вспыхнула, щеки залило жаркой волной. Мисс Баллантайн взглянула на караульного офицера, слушавшего их разговор. Он сосредоточенно разглядывал неровный гипсовый потолок комнаты.

— Знаете, о чем я подумал, когда вошел в судейскую комнату и увидел, что кинжал нацелен на меня? — продолжал Клинтон, и она покачала головой. — Я подумал, что теряю вас. Что они меня повесят и я вас больше никогда не увижу. — Его голос так дрожал от прилива чувств, что офицер не выдержал и поднялся на ноги.

— Доктор Баллантайн, я выйду на пять минут, — сказал он. — Вы можете дать слово, что в мое отсутствие не станете передавать заключенному оружие или инструменты?

Робин отрывисто кивнула и прошептала:

— Спасибо.

Едва закрылась дверь, Клинтон бросился к Робин и упал перед ней на колени. Обеими руками он обнял ее за талию и прижался лицом к ее груди.

— Но у меня ничего нет, я не могу предложить вам ничего, кроме моего позора.

Робин неожиданно для себя начала гладить его волосы, точно утешая обиженного ребенка.

— Я вскоре вернусь в ту чудесную страну на Замбези. Я знаю, эта страна предназначена мне судьбой, — тихо произнесла она — Врачевать тела и души людей, живущих там.

Мисс Баллантайн немного помолчала и нежно взглянула на Клинтона.

— Вы говорили, что вам нечего мне предложить, но у меня есть что предложить вам и что разделить с вами.

Капитан поднял голову и вопросительно посмотрел на нее. В его бледно‑сапфировых глазах загорелась надежда.

— Вам не хотелось бы служить Господу? Принять духовный сан, стать миссионером и отправиться со мной в неизведанные места, в страну Замбезию?

— Провести жизнь с вами и с Богом, — он говорил еле слышно, у него перехватило дыхание. — Я и мечтать не мог, что стану достоин такой чести.

— Этот парень — педант, — сурово сказал Зуга. — И черт побери, теперь в придачу и тюремная пташка. Ни один из вас не сможет и ногой ступить в приличное общество.

— У него чистая и благородная душа, и он нашел свое истинное призвание в служении Господу, — горячо возразила Робин. — Ни один из нас не собирается проводить много времени в приличном обществе, можешь быть уверен.

Зуга пожал плечами и улыбнулся:

— Разумеется, это твое дело. По крайней мере он сколотил приличную сумму призовых денег, которые у него никто не отнимет.

— Уверяю тебя, деньги ничуть не повлияли на мое решение.

— Охотно верю. — Улыбка Зуги приводила ее в бешенство, но, прежде чем она успела придумать ответ поязвительнее, он отвернулся, прошел по длинной веранде, увитой плющом, и остановился, сунув руки в карманы и глядя в сад Картрайтов. Вдалеке сквозь дубы и пальмы проглядывали голубые блики залива.

Гнев Робин утих и сменился сожалением. Похоже, им всю жизнь суждено браниться из‑за пустяков, их желания и побуждения всегда диаметрально противоположны.

В первый миг она не только обрадовалась, но и облегченно вздохнула, увидев, что с ним все в порядке. Когда Зуга на костлявом муле с продавленной спиной появился в конце тропинки, ведущей к особняку Картрайтов, она с трудом узнала его. Только когда он спешился и приподнял старую грязную шляпу, Робин завизжала от радости, вскочила из‑за обеденного стола, сбежала с веранды и повисла у него на шее.

Брат похудел и окреп, кожа стала бронзовой, в нем появилась непривычная властность, целеустремленность, он выглядел представительнее, и она сияла от гордости, слушая, как Зуга рассказывает о своих приключениях, а остальные с жадностью ловят каждое его слово.

— Он красив, как греческий бог! — шепнула ей Алетта Картрайт.

Сравнение не блистало оригинальностью, но Алетта вообще не отличалась самобытным мышлением, хотя Робин не могла не согласиться, что на сей раз она права.

Сестра внимательно выслушала его описание страны матабеле и рассказ о долгом пути на юг, задавая такие проницательные вопросы, что Зуга колко спросил:

— Надеюсь, дорогая, ты не вставишь это в свой отчет?

— Разумеется, нет, — заверила она его, однако между ними пролегла первая трещина, и Зуга больше не рассказывал о своих приключениях, ограничившись тем, что передал приветы и известия от их деда, Роберта Моффата из Курумана.

— Трудно поверить, что в декабре прошлого года ему исполнилось семьдесят пять. Он бодр и полон жизни, сейчас как раз заканчивает перевод Библии на язык сечуана. Дед оказал мне всяческую помощь, нашел и дал повозку с мулами, так что последний участок пути прошел намного легче. Он помнит тебя трехлетней девочкой. Он получил твои письма и дал мне вот этот ответ. — Зуга протянул ей толстый пакет. — Дед говорил, что ты расспрашивала его об организации миссионерской экспедиции в Замбезию, или страну матабеле.

— Это правда.

— Сестренка, я не думаю, чтобы женщина на свой страх и риск… — начал он, но Робин перебила его:

— Я буду не одна. Капитан Клинтон Кодрингтон решил принять духовный сан в качестве миссионера, и я дала согласие стать его женой.

Последовал взрыв негодования, еще сильнее испортивший их отношения. Когда его гнев утих, она предприняла еще одну попытку избежать нового столкновения.

— Зуга. — Робин прошла по веранде и взяла брата под руку. — Буду очень признательна, если ты согласишься быть на свадьбе моим посаженым отцом.

Он немного расслабился, рука стала мягче.

— Когда будет свадьба, сестренка?

— Месяцев через семь, не раньше. Столько осталось Клинтону до конца срока.

Брат покачал головой:

— Меня здесь не будет. Я заказал билет на пароход Пиренейско‑Восточной компании, который отправляется домой в начале следующего месяца. — Оба помолчали, и Зуга продолжил: — Желаю тебе радости и счастья… и прости меня за слова, которые я сказал о твоем будущем муже.

— Я понимаю. — Робин пожала ему руку. — Он совсем не такой человек, как ты.

Зуга чуть не выругался, но вовремя прикусил язык и сдержал богохульство. Снова наступило молчание.

Майор размышлял над вопросом, который глубоко тревожил его со дня прибытия в Кейптаун: как выяснить у Робин, что она написала в рукописи, и как, если это возможно, повлиять на нее, чтобы она опустила подробности, которые могут повредить репутации семьи?

Теперь, когда он узнал, что Робин не собирается возвращаться в Англию, такая возможность представилась сама собой.

— Сестренка, если твоя рукопись готова, я мог бы взять ее с собой и в целости и сохранности доставить Оливеру Уиксу.

За время плавания в Англию он успеет не торопясь прочитать работу Робин, и если доставить рукопись в редакцию не сразу, а через месяц‑другой после прибытия, то отчет Зуги об экспедиции будет опубликован раньше, и он снимет сливки читательского интереса и внимания литературных критиков.

— Как, разве я тебе не сказала? — Робин подняла голову, и в ее улыбке мелькнуло язвительное наслаждение. — Я отослала рукопись с почтовым пароходом за месяц до твоего возвращения. Она, наверно, уже в Лондоне, и я не удивлюсь, если мистер Уикс уже ее опубликовал. Я жду от него рецензий; должно быть, мы получим их со следующим почтовым пароходом.

Зуга вырвал руку и посмотрел на нее сверху вниз; глаза его сверкнули холодным огнем.

— Мне казалось, я тебе уже говорила, — елейным тоном добавила она.

Его резкий отклик подтвердил ее подозрения, и Робин поняла, что последний малейший шанс наладить отношения, если он и был, окончательно потерян. С этого дня они навсегда станут врагами, и она каким‑то шестым чувством догадывалась, что предметом их вражды станет земля и народ той далекой страны меж двух великих рек, которую Зуга назвал Замбезией.

В конце Вудстокской дороги, на берегу реки Лизбек, неподалеку от купола Королевской астрономической обсерватории, стоит склад Картрайтов. Это просторное, довольно странное строение из обожженного кимберлийского кирпича, беленное известкой и крытое рифленой железной крышей.

Возле задней стены основного складского помещения стоят три предмета, оставленных на хранение майором Моррисом Зугой Баллантайном, который в настоящее время находится на борту парохода «Бомбей» Пиренейско‑Восточной пароходной компании, идущего из Индии в Лондонский порт. Груды ящиков и тюков, бочек и мешков, громоздящиеся чуть ли не до потолка, заслоняют три массивных предмета от постороннего глаза.

Два огромных слоновьих бивня образуют идеальную раму для третьего тюка. В плетенном футляре из слоновой травы, перевязанном веревкой из коры, хранится изваяние, вырезанное из мыльного камня. Оно стоит на широком тяжелом постаменте и смотрит точно на север. В этом виноват, разумеется, только случай.

Статуэтка перенесла долгое путешествие, сначала на плечах носильщиков, потом на сиденье тряской капской телеги без рессор. Где‑то в пути небрежные руки сорвали травяной футляр с ее головы.

Над тюком гордо возвышается жестокая голова хищной птицы. Незрячие каменные глаза смотрят на две тысячи километров вдаль, через леса, горы и пустыни, туда, где скрывается за стенами разрушенный город. Слова пророчества Умлимо, кажется, парят над резной головой птицы, как живые существа:

«Белый орел низринулся на каменных соколов и поверг их на землю. Орел вновь поднимет их, и они улетят далеко‑предалеко. Покуда они не возвратятся, не будет мира в королевствах Мамбо и Мономотапа. Ибо белый орел будет сражаться с черным быком, пока каменные соколы не вернутся в родное гнездо».