Инцидент

В воскресенье 18 июля после нашего сеанса я поехала в Миссури навестить мать, которая заболела, у нее опоясывающий лишай. Примерно в семь вечера мне позвонил по сотовому муж, чему я ужасно удивилась – дело в том, что Джон редко звонит по телефону, даже если я отсутствую целую неделю. У нас не принято часто созваниваться. А тут он позвонил и был очень взволнован.

– У нас в доме кто‑то был, – сказал он. – Это твой пациент, я знаю. – Джон далеко не трус, но я уловила в его голосе тревожные нотки.

Я спросила, почему он так думает.

– Потому что в нашем доме побывал человек‑невидимка, а ты работаешь с человеком‑невидимкой. Не нужно быть Бэзилом Рэтбоуном,[61]чтобы понять, что произошло.

И Джон рассказывает: он работал в нашем кабинете на втором этаже, когда «почувствовал» (он так и сказал), что в комнате кто‑то есть. Он утверждает, что «чувствовал» (его слово) чье‑то «присутствие» (его слово). Слышать эти слова из уст Джона было очень странно – он постоянно критикует использование подобных слов в аргументах других людей, особенно в произведениях на историческую тему и в публичных выступлениях. Он включил свет во всех помещениях второго этажа и громко спросил: «Кто здесь?» Он говорит, что повторил этот вопрос несколько раз. Так и не получив ответа, он подумал, что стоит вызвать полицию. «Я вызову полицию», – громко сказал он, хотя я сомневаюсь, что он действительно это сделал бы. Потом он вернулся к прерванной работе. И в этот момент услышал, как кто‑то (или что‑то) скатывается по лестнице. Он бросился к площадке второго этажа и посмотрел вниз (наша лестница состоит из двадцати ступенек, застеленных ковром, и ведет в гостиную). Но ничего там не увидел. Он спустился, взял у камина кочергу и стал шарить ею по полу в гостиной. Он говорит, что не пропустил ни одного квадратного метра. И тут он услышал (или считает, что услышал), как кто‑то вышел из дома через дверь на кухне, которая ведет на задний двор. Но когда он подошел проверить ее, она была заперта изнутри.

Джон был взбешен тем, что, как ему казалось, произошло. Он разговаривал со мной требовательно, в повелительном тоне. Помню, в тот момент меня даже рассмешила его злость.

– Ты немедленно прекратишь работать с этим человеком, – заявил он. – Прямо на этой неделе.

Я сказала, что не могу и не стану этого делать. Что я не верю в то, что Игрек проник в наш дом.

– Тогда объясни мне, что сегодня произошло, – сказал он.

– А ничего и не произошло, – ответила я. – Если бы я не рассказала тебе об Игреке, тебе ничего бы и не показалось.

– Ты не замечаешь очевидного, – возмутился Джон. – Ты отказываешься понимать, что здесь произошло. В нашем доме побывал человек с расстроенным рассудком, и произошло это из‑за тебя. Если что‑нибудь случится, то виновата будешь ты. – И он отключил телефон.

Я сразу перезвонила ему, но он не ответил.

В ту ночь я почти не спала. Я сердилась на Джона, сомневалась в его мотивах. (И меня изматывало это постоянное раздражение на Джона.) Я не допускала мысли, что Игрек проник в наш дом, хотя полностью этого не исключала. Все же я не могла поверить в то, что Игрек позволил себе это.

Сейчас я со стыдом понимаю, насколько странной была моя реакция. Я не могу объяснить, почему с такой уверенностью отвергала вероятность подобной выходки Игрека, в то время как от него самого знала, какими делами он занимается. Он рассказывал мне десятки историй, которые были плодом его фантазий либо ужасной правдой, – и все‑таки я больше верила ему, чем своему мужу. Возможно, причина была в том, что мы (наконец‑то) достигли прогресса в лечении и мой пациент (наконец‑то) начал видеть во мне почти равного ему человека, или мне просто хочется так думать. Но, размышляя об этом теперь, я понимаю, что эти аргументы никак не могут оправдать мое недоверие Джону. Сам факт улучшения наших отношений с Игреком как раз и повышал вероятность того, что Игрек решил проникнуть в наш дом. Как ни прискорбно, я подумала, Игрек здесь ни при чем, потому что Джон, напротив, был в этом уверен. Джон из тех людей, кто никогда в себе не сомневается. Стоило ему заподозрить, что в доме был Игрек, как он решил – так оно и было. Правда, он имеет право на подобную самоуверенность – как человек редкого ума, он никого не станет обвинять без достаточных к тому оснований. Но блестящий ум способен найти объяснения самым невероятным вещам. И я подумала, что Джон вполне мог ошибаться.

Я вернулась из Миссури во вторник днем. Джон извинился за тон, каким говорил со мной по телефону, но снова потребовал, чтобы я прекратила работу с Игреком. Я сказала, что подумаю, но только после того, как расспрошу Игрека о его предполагаемом вторжении в наш дом. Именно это я и намеревалась сделать, когда мы встретились в пятницу 25 июля. Однако стоило мне его увидеть, как я поняла, что он не делал ничего дурного. Если бы он побывал у нас в доме, то я догадалась бы об этом по его поведению. Он сразу признался бы мне в этом, либо стал нервничать, избегать моего взгляда, либо, напротив, вел бы себя небрежно и беззаботно. Мог даже, не дожидаясь моих вопросов, придумать себе какое‑то алиби. Но он был таким же, как всегда, разве только более многословным и вежливым. И я не стала затрагивать этот вопрос.

Вечером я вернулась с работы, и Джон спросил, что мне ответил Игрек. Я сказала, что в выходные Игрек ездил в Корпус‑Кристи,[62]посмотреть на собрание вновь обретших веру нефтяников, о котором прочел в газетах. Вернулся он с сильными солнечными ожогами, уверяла я, и на протяжении всего сеанса сдирал облезающую кожу с рук и с плеч. «Это было очень неприятно, – заметила я. – И просто неприлично. Весь ковер в моем кабинете оказался засыпанным ошметками сухой кожи. После его ухода мне пришлось поработать пылесосом».

Джон мне поверил, во всяком случае, так он сказал.

Август

В августе я допустила чудовищную ошибку, нарушив профессиональную этику и создав недопустимую ситуацию между психотерапевтом и пациентом. Мы оба потеряли над собой контроль – не понимали, что делаем. Не люблю об этом вспоминать, но приходится – как говорится, взялся за гуж…

– Телевидение не предусматривает диалога со зрителем, – сказал Игрек на сеансе 15 августа.

В августе отношения между нами еще больше осложнились и запутались, так как мы перестали обсуждать его проблемы и все чаще просто говорили о том о сем, точно так же, как беседовали однажды около кофе‑хауса. Наши беседы не имели ничего общего с терапией. Я даже не заметила, насколько все изменилось, пока не прослушала пленки с прежними записями.

– Телевидение – развлечение одностороннее, но зрителям хочется думать, что они тоже принимают участие в происходящем на экране. Именно поэтому они так бурно реагируют на ход матчей по бейсболу и на репортажи с места драматических событий – они словно разговаривают с экраном. Они осуждают неблаговидные поступки героев фильмов, публикуют в Интернете критические отзывы на сюжеты в расчете на то, что авторы фильмов и вообще работники телевидения изучают их оценки, интересуются их мнением. Вот почему им так нравятся шоу с онлайн‑голосованием – они верят, что своим личным участием влияют на качество программ, фильмов или на решение каких‑то проблем, обсуждаемых в ток‑шоу. Но эта вера в ценность своего голоса существует только по отношению к телевидению. Что же касается реальной жизни, то здесь эта вера уступает место убеждению, что их мнение ровным счетом ничего не значит, что голосование устраивается только для проформы, что отстаивать свою точку зрения попросту опасно. Они считают, что от них ничего не зависит, поэтому даже не пытаются на что‑то повлиять. В реальной жизни они ощущают себя беспомощными детьми.

Я редко смотрю телевизор, но понимала, что Игрек имел в виду. Он говорил о моем отношении к нему и, думаю, потому и завел речь о воздействии на человека телевидения. Для меня Игрек был своего рода телешоу. Он являлся ко мне каждую неделю, рассказывал о себе и обращался со мной как ему вздумается, совершенно не обращая внимания на мою реакцию. Я не возражала против этого, отчего‑то уверенная, что со временем моя реакция заставит его измениться. Постепенно я стала относиться ко всему, что он говорил, как к дешевому шоу, по какой‑то причине вызывающему у меня глубокий интерес – по‑своему переосмысливала то, на что никак не могла повлиять, и пренебрегала возможностью высказаться там, где это могло бы иметь значение.

На протяжении пяти августовских сеансов Игрек продолжал рассказывать истории о наблюдении за людьми и о полученных им знаниях. Но теперь это были уже не пространные сообщения, а небрежные вставки в разговор на самые разные темы, и я, как глупый щенок, удостоенный лакомства, жадно ловила их и заглатывала. Была история о некоем человеке со звучным именем Байрон, который не мог избавиться от привычки поиздеваться над сослуживцами. В конце концов его выгнали с работы после того, как поймали его в момент, когда он засунул в стол одному коллеге пачку тампонов (тот находился в больнице, где ему хирургическим путем изменяли пол). Была еще одна история о женщине, которая каждый вечер выбрасывала кошку из своего окна на третьем этаже, потому что кошка предпочитала проводить ночь на улице. Игрек связывал эту странную привычку с нежеланием женщины спускаться вниз и выпускать кошку из парадного. Он подробно описывал манеру людей спать, показывал, как они скрипят зубами во сне. Он рассказал о том, как действует на людей музыка эмбиент,[63]особенно про одну женщину, которая наливала себе полный стакан водки и говорила своему любовнику, что это напиток для грез. Он безжалостно насмехался над теми, кто при обстановке своего дома руководствуется принципами фэн‑шуй. Однажды он целых двадцать минут толковал о достоинствах и недостатках разных американских аэропортов (выше всех он оценивал аэропорты в Питсбурге и Портленде). Мне очень понравилась история о тучной женщине, которая мысленно мастурбировала, наблюдая за лошадиными бегами по телевизору. «Она даже не касалась себя, – сказал Игрек. – Я так и не понял, что приводило ее в экстаз. Лошади? Жокеи? Должно быть, сами бега, потому что она испытывала оргазм в ту самую секунду, когда ведущая лошадь приближалась к финишу. Помните, как комментаторы в полном восторге орут: „Они приближаются к финишу!“ или что‑то в этом роде. Думаю, она была из Саратоги и в детстве перенесла какую‑то психическую травму».

Полностью все эти истории доступны в архивах Техасского университета, среди них есть и очень забавные. Мне очень хотелось рассказать здесь о самых интересных эпизодах. Но, как говорится, сколько веревочке ни виться, а конец будет. И я должна рассказать о том, что на самом деле происходило между мной и Игреком, чего я подсознательно избегаю с самого начала.

Между нами не было романтических отношений.

Я вовсе не влюбилась в Игрека. Люди непременно скажут, что влюбилась, – думает и Джон, и иногда я думаю, не слишком ли горячо это отрицаю. Но то, что было между нами, определенно не было любовью. Это были иные отношения, и им сопутствовали иные проблемы. Постарайтесь меня понять – я не хочу, чтобы думали, будто я влюбилась в своего пациента, потому что этого не было. Почему‑то мне очень важно, чтобы мне верили. Мой новый психоаналитик задавала мне примерно такие вопросы: «Чем вас так привлек этот порочный человек? Не было ли это типичным случаем апофении?»[64]Но эти вопросы были бессмысленными и несправедливыми. Скажите честно, разве мало вокруг вполне здравомыслящих, трезвых людей, полюбивших кого‑то вопреки разуму? И часто ли люди вступают в брак, предварительно тщательно взвесив все за и против? Посмотрите на своих знакомых – не слишком ли многих связывают нежные отношения, которые со стороны кажутся необъяснимыми? Моя ошибка не в том, что я видела хорошее там, где его нет, – ведь именно это и видят все влюбленные. Моя ошибка в том, что я позволила профессиональным отношениям стать личными – и только потому, что мой клиент отказывался их разграничивать.

Он разговаривал со мной не так, как другие. Вот тот «крючок», на который он меня, так сказать, подцепил. Игрек общался со мной так же высокомерно и властно, как Джон, только проявлял больше гибкости, больше отзывчивости. Джон способен вспомнить и процитировать любой отрывок из когда‑либо прочитанной книги, эта способность определяет его личность – он автомат, устройство, запоминающее все и вся. В отличие от него, Игрек мог сказать: «Да, я знаком с этой книгой, она интересная, если хотите, почитайте ее, но послушайте меня!» Ему не обязательно запасаться фактами, чтобы быть уверенным в своем мнении. Конечно, такая упорная вера в себя может завести куда угодно. Именно безоглядно уверенные в себе люди начинали мировые войны. Но с ним было невероятно интересно общаться именно из‑за этой убежденности в своей правоте. Если Джон одобряет какое‑то мое высказывание, это звучит так снисходительно, как если бы он сказал: «Я и сам так думал». А Игрек относился серьезно к предложенной мною мысли, задумывался, размышлял над ней, а уж потом соглашался с ней или возражал. Иной раз он говорил слишком жестко, но потому, что уважал во мне человека. Я понимаю, мое восприятие Игрека имело много общего с синдромом избиваемой женщины, но это не так. Игрек не был типичным высокомерным интеллектуалом, хотя был и высокомерным, и интеллектуалом. Я солгала бы, если бы сказала, что из‑за этого получала меньше удовольствия от общения с ним.

Он оказывал мне своеобразное внимание, делал комплименты, причем непременно пояснял их.

– Мне нравится, когда вы в туфлях на широких каблуках, – однажды сказал он. – В них вы выглядите более раскованной и уверенной, чем в лодочках. Когда вы надеваете лодочки на высоких каблуках, мне всегда кажется, что вы помните о том, как ваши ноги смотрятся в них. Вы даже нервничаете, когда встаете пожать мне руку.

Вообще‑то я не уверена, так ли это было на самом деле. Но какая разница? Главное, это было приятно. Если вы зададите Джону хоть сотню вопросов о моей обуви, он ни на один не сможет ответить. Может, он и знает, когда в Америке стали носить башмаки на деревянной подошве, но если бы их надела я, он этого просто не заметил бы.

Но не будем делать вид, что это объективная версия того, что происходило. Я заслуживаю осуждения, так как принимала на веру рассказы Игрека только в тех случаях, когда он представал в них порядочным человеком или когда я сама могла отыскать в них признаки приличия и человечности. Больше всего этот мой подход проявился во время рассказа о «крутых парнях», но вообще это происходило постоянно. После 9 мая, когда он продемонстрировал мне свою способность делаться невидимым, поначалу я не знала, что и думать. Невозможно было понять, что еще он может выкинуть и на что вообще способен. Я была просто ошеломлена. Но по мере того, как в процессе бесед мы становились более откровенными, что‑то изменилось, как бывает всегда, когда люди знают друг друга только по разговорам, а не по поступкам. В его социопатических[65]притчах появилась нотка беспристрастности. Будто ему хотелось произвести на меня впечатление опасной личности – потому, что на деле он таковым не был. Именно так я его и воспринимала. В каждой его истории мне виделось своеобразное преломление тех или иных фактов его биографии. Он принадлежал к людям, которые из‑за чрезмерно развитого самолюбия никогда не признают себя неправыми. Он просто не мог честно и прямо сказать: да, я оправдывал свою страсть подглядывать за людьми надуманным стремлением познать их истинную сущность, скрытые от постороннего взгляда людские пороки и достоинства; да, я только делал вид, что занимаюсь этим исключительно в научных целях. Его «проект» полностью провалился. Ни одно из его так называемых открытий не приблизило меня к более глубокому пониманию человеческой натуры. Он рассказывал мне истории о других с единственной целью – чтобы я поняла его проблемы. Я предпочитала не верить тому дурному и тревожному, что он говорил о себе, считала это его болезненными фантазиями и, увы, жалкими попытками произвести на меня впечатление. Какое‑то время я даже тешила себя надеждой, что Игрек никогда и не был во всех этих домах, а лишь проигрывал в воображении происшествия, свидетелем которых он мог бы быть благодаря способности становиться невидимым. Почему я так думала? Не знаю! А почему люди так живо воспринимают то, что показывается по телевизору?

Когда я перечитываю разговоры, включенные в эту рукопись, я вижу Игрека таким, каким его увидят другие. Могу даже предположить, что каждый третий читатель поймет его лучше, чем я. Но он не был примитивным злодеем. Нет, не был. Порой в нем проявлялась очень ранимая натура, и это заставляло меня пересматривать предыдущие представления о нем. Помню, однажды, перед тем как уйти, он сказал как бы шутя: «А знаете, я ведь путешествовал по всему миру. Я объездил всю Америку и Европу. Несколько недель провел в Австралии. В старших классах я путешествовал по Азии, а когда учился в колледже, побывал в Африке. Я посмотрел все самые интересные места. И знаете что? Я ни разу не встретил человека, с которым хотел бы увидеться еще раз».

Даже становясь невидимым, человек не ощущает себя неуязвимым. Это самая серьезная проблема, с какой мы имеем дело. Она настолько распространена, что даже проблемой не считается.

Во время нашей последней августовской встречи я спросила Игрека о том, что меня интересовало еще с весны: почему он обратился именно ко мне?

– Вы были не первой, кому я звонил, – сказал он. – Вы были пятой. Но первые четыре психоаналитика меня не устроили. Мало того, они никуда не годились. Мы ни о чем не могли договориться, мне приходилось просто бросать трубку. В них не было гибкости, умения спокойно выслушать человека, пойти ему навстречу. Нет, все должно быть только так, как они считают нужным, и никаких возражений. Типичные диктаторы. Психотерапевты забывают, что у них тоже бывают проблемы с психикой.

А чем я отличалась от них, спросила я. Ведь у меня не меньше проблем, чем у других, а может, и больше.

– Тем, что не сделали вид, что сразу поняли мои проблемы. Вы расспрашивали меня, но не притворялись, будто заранее знаете, что я отвечу, – сказал он. – Всем остальным не нравилось, что я отказывался давать сведения о себе. Они считали, что мой отказ объясняется моей бессознательной попыткой создать о себе более внушительное представление.

– Приведите пример, – попросила я.

– О, вы знаете, что я имею в виду, – ответил Игрек. – Ну, например. Ваш муж – черный. Правильно? И я уверен, что решение выйти замуж за чернокожего заставляет некоторых ваших знакомых сомневаться в ваших мотивах. Люди закоснелые наверняка думают, что вас привлек именно цвет его кожи. Или что ваш выбор как‑то связан с вашим отцом, воспитанием, образованием, сознанием вины перед чернокожими американцами, или что вы сошлись по политическим соображениям. Но разве в этих предположениях есть хотя бы доля правды? Нужно ли требовать от вас опровержения всех этих предположений, чтобы они не стали устоявшимися стереотипами? Я не приемлю человека, который заставляет меня объяснять, что я чувствую, только для того, чтобы опровергнуть уже составленное им мнение, к тому же неверное.

– Это я понимаю, – сказала я. – Мне знакомо это ощущение. Но скажите, когда мы говорили с вами о моем муже?

– Когда мы сидели на скамейке, – ответил Игрек. – У кофе‑хауса. Вы говорили о своем муже. Он ведь у вас ученый, да? Историк? Крупный специалист по истории девятнадцатого века, правильно?

Я совершенно этого не помнила. Но, вероятно, так оно и было. У меня память неплохая, но у Игрека лучше. Наверное, мы об этом говорили. Начинаю верить, что такой разговор был.

Порой он выражался слишком экстравагантно.

– Вы никогда не говорите о своих романтических отношениях, – как‑то заметила я. – Большинство моих пациентов постоянно говорят о таких вещах. А вы никогда. У вас были когда‑нибудь серьезные отношения?

– Ну, не совсем серьезные, – сказал он. – Была одна женщина, с которой я встречался в колледже, Алехандра Левеллин, наполовину португалка, наполовину англичанка. У нее были очень красивые глаза и такой надменный взгляд. Она слушала музыку техно и обожала жарить отбивные. Мы прожили вместе всего семьдесят четыре дня. Это было все равно что иметь секс с войной за Фолклендские острова.

– Продолжайте, – подбодрила я его. – Будьте со мной естественным.

– Если мужчина рассказывает кому‑то о своей интимной жизни, он уже неестественен, – возразил он. – Я вам не насильник и не автор еврейских рассказов.

Теперь я понимаю – а на самом деле уже тогда догадывалась, – что у Игрека никогда не было девушки, что он до сих пор остается девственником. Сыграло свою роль и то, что в подростковом возрасте он перескакивал сразу через два класса; для слишком развитых в умственном отношении молодых людей довольно типично поступить в колледж, не имея сексуального опыта. По большей части они смиряются с этим как с предначертанием судьбы. Из‑за необычной внешности Игрека и его неспособности понимать поведение людей (тем более потребности противоположного пола) эта проблема становилась непреодолимой. Я глубоко ему сочувствовала. И вот что странно: неуверенные в себе пациенты из сеанса в сеанс рассказывали мне сказки о своих невероятных любовных похождениях и, однако, без труда находили партнеров для легкомысленных отношений. Постепенно эти пациенты с сексуальными проблемами осознавали, что связь без взаимных чувств и без секса опустошает душу и разрушает их самооценку. И понимали необходимость преодолеть врожденный страх перед сближением с представительницей противоположного пола. Но вот передо мной сидит крайне самоуверенный пациент с множеством проблем, в чьем воображении акт физической близости с женщиной настолько ужасен, что он полностью исключает его для себя. Он никогда не говорил о сексе, притворялся, что совершенно к нему равнодушен, даже шутил на эту тему и пытался убедить себя, что это я сексуально озабочена. Мне тяжело было видеть все это и очень хотелось ему помочь. Я считала, что при всей серьезности его проблем они поддаются решению. Возможно, ему недоставало именно интимной близости с женщиной.

В конце нашей последней августовской встречи Игрек начал собирать свои вещи, готовясь уйти. Он часто приходил с сумкой, набитой блокнотами и наполовину пустыми бутылками с водой. Настроение у нас было хорошее, беседа прошла приятно и живо. Наши сеансы уже утратили терапевтическую направленность, и мне было стыдно брать с него плату. Больше я не считала себя его психоаналитиком. Мне хотелось, чтобы Игрек считал меня беззаботной и непринужденной, чтобы ему легко и приятно было со мной общаться. И я в шутку спросила его:

– Когда я снова вас не увижу?

– Что?

– Когда я снова вас не увижу? – повторила я вопрос, который казался мне очень остроумным и забавным.

– Вы увидите меня на следующей неделе, – сказал Игрек. – С нетерпением буду ждать этой встречи.

– Да, конечно, – сказала я. – Но я хотела знать, когда я снова вас не увижу? То есть когда снова увижу вас в костюме? В первый раз, когда я вас видела, на меня это произвело сильное впечатление. Я слишком разволновалась и не смогла по достоинству оценить ваш костюм. Но теперь, думаю, справлюсь. Я бы с удовольствием еще раз вас не увидела. Хотя, наверное, это слишком хлопотно? И поэтому вы не хотите приходить сюда в костюме. Извините, я спросила просто так, из любопытства.

Понятия не имею, о чем я только думала! Принимаю любые упреки за свое поведение. Я словно голову потеряла.

Игрек долго и пристально смотрел на меня. Улыбка на его губах исчезла, но глаза по‑прежнему улыбались. Выглядел он потрясающе.

– Что вы делаете завтра днем? – наконец спросил он.

– Завтра? Что я делаю завтра? Да ничего, я свободна.

– Ждите меня в полдень, – сказал он.

– Где? Здесь?

– Нет, не здесь, где‑нибудь в другом месте.

– Например?

– Не знаю. Может, у Капитолия?[66]Встречайте меня снаружи, где фотографируются туристы, – уточнил Игрек.

– Почему именно у Капитолия?

– А что, подходящее для встречи место, – ответил он. – Ждите меня там, если вы не шутите. Я вас найду. Постарайтесь стоять в стороне от толпы. И, разумеется, приходите одна.

– Разумеется, – согласилась я.

– Вы уверены, что хотите этого? – Игрек опять улыбнулся. – Если я приду и не застану вас, я очень огорчусь. Вы испорите мне весь уик‑энд.

– Не волнуйтесь, – заверила я его. – Я не из тех, кто обещает и не приходит.

Я печатаю сейчас эту часть нашего тогдашнего разговора и с ужасом думаю, как я могла решиться на эту встречу? Но в ту пятницу я испытывала только невероятное волнение и интерес. Следующие двадцать четыре часа я только и думала, что об этом свидании. Я с нетерпением ждала его и почти догадывалась почему.