Немного о себе. Хотя я не люблю говорить о себе, считаю нужным рассказать о самых важных событиях моей жизни во время общения с Игреком

Хотя я не люблю говорить о себе, считаю нужным рассказать о самых важных событиях моей жизни во время общения с Игреком, исключительно во избежание недоразумений.

Буду краткой.

Как я уже говорила, я никому, в том числе и мужу, не говорила о том, что у меня происходило с Игреком. Я даже солгала своему давнему психотерапевту, уже упоминавшейся Джейн Долэнэгре, сказав, что в мае Игрек без всяких объяснений прекратил лечение. Это повлекло за собой новую ложь: в результате мне пришлось еженедельно являться на сеансы к доктору Долэнэгре и обсуждать с ней проблемы, которые якобы меня тревожили. Сначала я пыталась отделываться стандартными жалобами на свой брак, но это только усилило мою депрессию. Я пробовала говорить о своем детстве, но сколько ни рылась в памяти, не нашла ни одной конфликтной ситуации (в отличие от большинства детей я росла в благополучной обстановке). В конце концов я сочинила историю о девочке‑старшекласснице, которая собиралась сделать аборт и якобы посещала мои сеансы. (Я создала образ трудного подростка по рассказам моих бывших пациентов и вплела в этот вымысел несколько эпизодов из фильма «Если бы стены могли говорить» – я назвала девочку Джоан и подчеркивала политическую подоплеку ее истории.) К моему изумлению, Долэнэгре попалась на удочку – она до сих пор спрашивает у меня, как дела у Джоан. Пожалуй, я могла бы преподавать на курсах совершенствования.

Однако мужа было труднее провести. Он чувствовал, что со мной происходит нечто странное и непонятное. Я практически перестала рассказывать ему о том, как провела день, с какими проблемами сталкиваюсь на работе. Я изменилась сразу после 9 мая – предпочитала больше времени быть одна и ложилась спать гораздо позже Джона. Я вышла из состава членов книжного клуба, перестала следить за новостями и избегала разговаривать по телефону с друзьями и знакомыми. Реальная жизнь перестала меня привлекать, воображаемый мир был более ярким и волнующим, чем тот мир, в котором мне приходилось жить. Я стала проводить дни в одиночестве, ходила пешком по берегу озера до моста Конгресс‑авеню, чтобы посмотреть на летучих мышей. Каждый вечер из‑под моста вылетали тысячи летучих мышей, затмевая небо трепещущим пологом. Эти полчища летучих мышей сливались в одно чудовищное существо, пожирающее москитов. Я ходила туда вечер за вечером. Это был предлог побыть одной и подумать об Игреке. Мысли о нем занимали меня и на работе, и дома.

В течение недели после нашей встречи у кофе‑хауса «Карибу» я не раз спрашивала себя о своем отношении к Игреку: не слишком ли я увлекаюсь его рассказами, и не вредит ли это увлечение моей работе с другими пациентами и общению с другими людьми. Когда 20 июня он пришел ко мне в офис, я рассчитывала, что он даст иное толкование затронутой им проблеме «неподходящего» переноса. Я предоставила Игреку право и возможность заговорить на эту тему. Но когда он полностью ее проигнорировал, я решила, что пора обо всем рассказать Джону. Как бы неблагоразумно я ни вела себя, лучше ничего от него не скрывать, размышляла я. К тому же мне нужно было понять, что со мной происходит. Не схожу ли я с ума? Я знала, что Джон честно и откровенно скажет мне, если это так. Он не стеснялся называть меня ненормальной.

Когда я сказала Джону, что мне нужно с ним поговорить, и попросила его сесть, его первоначальная реакция была предсказуемо холодной.

– У тебя появился любовник? – бесстрастно спросил он.

Я сказала, что нет.

– Ты больна? – спросил он. – Чем‑то серьезным?

Я снова сказала, что нет.

– Даже не пытайся угадать, о чем я собираюсь тебе рассказать, – спокойно заявила я. – И какую бы реакцию ни вызвал у тебя мой рассказ, все должно остаться между нами.

Я рассказала ему почти все.

Рассказала о том, как Игрек обратился ко мне, какие предположения о его проблемах я делала после первых сеансов по телефону, о его приходе в мой офис. Понятно, что в основном я рассказывала ему о необычайной встрече 9 мая, где мне нечего было скрывать. У меня буквально камень свалился с души. Я описала ему самым подробным образом события того утра. Когда я замолчала, меня буквально трясло.

Я ожидала, что Джон не поверит мне, как я не поверила Игреку, пока он не доказал мне, что говорит правду. К моему удивлению, Джон не выразил недоверия, во всяком случае, он его не проявил. Еще я думала, что он засыплет меня вопросами, но он задал всего несколько:

– Значит, он не прозрачный. Я правильно понял? Он может стать невидимым или почти невидимым. Но он не прозрачный. Так? Когда он ест, ты не можешь видеть, как пища поступает в его невидимый пищевод и проходит в его невидимый желудок. Ты не можешь видеть что‑либо сквозь его невидимую оболочку. Правильно?

Да, сказала я. Я напомнила, как возмущался Игрек каждый раз, когда я называла его человеком‑невидимкой. Странно (а может, предсказуемо), но Джон проявил сочувствие его раздражению.

– А ты не предполагаешь, что это может быть мистификацией? – был его следующий вопрос.

Я сказала, что ничем не могу доказать, что это не было мистификацией, но почти на сто процентов уверена, что Игрек был именно невидимым, как он и говорил.

– Понимаешь, я не видела его собственными глазами.

Третий вопрос Джона выбил меня из равновесия:

– Так кто этот тип?

Я сказала, что не понимаю его вопроса.

– В наше время просто невозможно стать человеком‑невидимкой, – сказал он. – Не знаю, можно ли было раньше, но сейчас точно нельзя. Мы живем в мире бюрократии, и люди не могут жить, не оставляя следов своей жизни. Ну скажи, у него есть постоянное место жительства? У него есть карточка социального страхования? Как он платит налоги? Он что, подделал свидетельство о своей смерти? Что ты получишь, если наберешь его имя в Гугле? Ведь можно хотя бы проверить записи о его образовании или его работе на Гавайях? Эти сведения должны быть доступны. Я прав? Безусловно. Кто этот человек? Кто он на самом деле?

Я сказала Джону, что не могу ответить ни на один его вопрос. Что мы с Игреком о таких вещах не говорили, что он не оформлял медицинскую страховку. Я же не полицейский, и Игрек приходил ко мне не на допросы, а за помощью. Я сказала, что все эти прозаические моменты не важны, особенно когда имеешь дело с человеком, который явился к тебе на прием, а ты его не видишь! Больше всего меня расстроило отсутствие сочувствия со стороны Джона. Почему мои опасения не встревожили его? Я никогда не пойму, почему он сразу начал задавать мне все эти вопросы. Будто только так он и может решать проблемы.

– Тебе нужно как следует во всем разобраться, – сказал Джон. – Если все, что ты говоришь, правда – а у меня нет оснований не верить тебе, потому что ты не из тех, кто сочиняет небылицы, – тогда ты должна понять, что столкнулась с исключительным, невероятным случаем. Правильно? И это очень важно. Тебе, психоаналитику и психотерапевту, доверяет свои эмоции человек, обладающий феноменальным умением. Этот случай нельзя упустить. На тебе лежит гражданский долг исследовать этот феномен. Правильно я говорю? Конечно правильно.

Я не согласилась с Джоном, во всяком случае, на первых порах. Я возразила, что прежде всего я несу ответственность за пациента. И что для меня все пациенты равны (здесь я покривила душой). Казалось, Джон совсем не понял, почему я рассказала ему об Игреке. Он никогда не пытается понять меня, просто не способен на это.

– И ты не права, – сказал он. – Ты умница, а сейчас говоришь глупости. Не обижайся, но ведь это действительно так. Ты не замечаешь самого главного – что этот случай уникален. Обычный подход здесь не срабатывает. Я бы посоветовал тебе непременно выяснить, кто этот человек и чем он на самом деле занимается. Ну ты сама подумай. Он обратился к тебе не с обычными жалобами, верно? И мне даже кажется, что не по тем причинам, какие он сам озвучил. Ведь так? Ну вот. А ты неправильно ведешь себя с этим пациентом.

Меня поразило это обвинение. Вообще для Джона характерно рубить сплеча, но впервые он так открыто подверг сомнению мой профессионализм. В результате наш разговор перерос в ссору с взаимными обвинениями, не имеющими отношения к Игреку. Чего только я не наговорила ему! Что он не воспринимает меня всерьез как специалиста, что мы до сих пор не определились, заводить ли нам детей, что разница в возрасте и расовой принадлежности создает дисбаланс в наших отношениях (Джон афроамериканец и на 13 лет старше меня). Что меня оскорбляют пренебрежительные высказывания Джона о моих друзьях и знакомых и что… Словом, сейчас уже и не помню. Ссора продолжалась весь вечер, и хотя утром мы попросили друг у друга прощения, прежняя непринужденность общения сменилась какой‑то скованностью, напряжением. Это был самый сложный период нашей и без того нелегкой семейной жизни.

Выходя замуж за Джона, я отдавала себе отчет в том, что мы с ним очень разные. Я говорила это всем присутствующим на свадьбе, а они успокаивали меня банальной фразой о том, что противоположности притягиваются, и пили за наше семейное счастье. Но оказалось, что у нас много общего. Я ошибалась, когда думала, что между нами будут постоянные трения по самым разным вопросам. Так, мы придерживались разных политических взглядов, зато одинаково высоко ставили вопросы нравственности. Нам нравились разные книги и фильмы, но критерии их оценок у нас были схожими. Мы росли в разных штатах, но оба придавали одинаковое значение полученному воспитанию. Короче, наша семейная жизнь оказалась более благополучной, чем я ожидала. Но чего я не понимала в день свадьбы – и что Джон продолжает отрицать даже сейчас, несмотря на все происшедшее, – это что мы с ним абсолютно разные в одном отношении: для меня всегда имеет большое значение настроение и состояние окружающих, тогда как Джона это совершенно не интересует. Точнее, меня всегда очень волнует, как живется другим (и особенно Джону), а Джона как раз меньше всего интересуют проблемы других (включая и мои), если только они не затрагивают его самого. Это вовсе не значит, что мы не любим друг друга. Просто у меня такая натура, а у него другая. Все мои друзья видели это, одна я этого не понимала, а они ничего мне не сказали.

Я долго привыкала к различию в наших характерах, можно сказать, до сих пор стараюсь привыкнуть.

Я прямо говорю обо всем этом не для того, чтобы представить Джона или себя в невыгодном свете, и не потому, что чувствую потребность в публичном откровении. Я говорю об этом потому, что это повлияло на то, что произошло позднее.

Date: 2015-07-25; view: 284; Нарушение авторских прав