Моя попытка получить объяснение. В конце мая Игрек наконец закончил свой рассказ о Валери, и я испытала огромное облегчение

В конце мая Игрек наконец закончил свой рассказ о Валери, и я испытала огромное облегчение. Не потому, что считала его истории неинтересными, – как раз наоборот. Я с прежним благоговением воспринимала все, что говорил Игрек, все еще смотрела на него как на сверхчеловека. Признав его способность становиться невидимым, я перестала критически оценивать его и его речи. Он приходил в мой офис и читал мне лекцию, а я, как малый ребенок, принимала эти рассказы на веру. Но он уходил, и я начинала обдумывать его истории – по нескольку раз слушала магнитофонную запись и заставляла себя серьезно анализировать его информацию, – вот тогда меня начинала одолевать тревога.

– Я не осуждаю вас с нравственной точки зрения, – сказала я ему в начале сеанса 6 июня. – И не собираюсь диктовать вам, о чем мы будем говорить. У меня, конечно, есть вопросы относительно вашего обращения с Валери. Но это может подождать. Однако я хотела бы, чтобы вы подробно объяснили, что вы надеялись узнать путем этих наблюдений. Потому что, скажу откровенно, то, что вы описывали, не очень похоже на научные исследования.

Я очень нервничала и робела. Мое восхищение Игреком мешало мне объективно судить о нем, я чувствовала себя посвященной во внутренний мир настоящего гения и боялась испортить наши отношения. Уверена, что Игрек это почувствовал и реагировал на мой вопрос очень живо.

– Что вас интересует? – спросил он. – Как я могу помочь вам понять это?

Я сказала то, что на моем месте сказал бы любой другой человек. Что я не вижу, чтобы он узнал что‑то важное о людях, за которыми наблюдал. Что все это больше смахивает на подглядывание, на то, как это делают подростки и на злоупотребление своей властью над людьми. Что тайное накачивание человека наркотиками, по меньшей мере, аморально, если не преступно. Но чем бы эта история ни закончилась, я просила его объяснить, почему он решил, что лучший способ воспользоваться своей способностью делаться невидимым – это наблюдать за случайно выбранной женщиной, которая курит марихуану у себя в квартире. Меня не столько интересовало вмешательство Игрека в жизнь Валери, сколько его истинные намерения. Я даже подозревала, что у него вообще не было никаких «намерений». Так я ему и заявила.

Он долго смотрел на меня. Потом снисходительно улыбнулся, будто хотел спросить: «Значит, вы все‑таки не понимаете, да?» Но я поверила тому, что он затем сказал, во всяком случае, тогда.

– А для чего, собственно, существует наука? – начал Игрек. (И как я могла поверить в эту помпезную риторику? Этого я себе никогда не прощу!) – Зачем люди создают телескопы, отправляются на Луну, изобретают лазерный луч, способный резать бриллианты, как масло? Чтобы сделать нашу жизнь лучше? Отчасти. Это бросающееся в глаза, поверхностное и второстепенное оправдание всех технических наук. Мы изучаем диэлектрический нагрев и неионизированную радиацию для того, чтобы создать печи, которые за две минуты готовят… попкорн! Мы постигаем принцип внутреннего сгорания, чтобы за шестьдесят минут покрывать расстояние в шестьдесят миль. Мы исследуем Т‑клетки, чтобы наркоманы и гомосексуалисты не умирали в двадцать – тридцать лет. В целом получается, что гении исследуют сложные проблемы, чтобы облегчить жизнь людям среднего интеллекта, ниже среднего и даже умственно отсталым. Поговорите со школьным учителем физики, и, скорее всего, он так и скажет. Большинство людей считают, что наука дает нам то, чем мы пользуемся. Но это ошибочное мнение. Если следовать этой логике, то наука должна улучшать мир, а ведь он вовсе не становится лучше. Когда игроки заключают пари и никто не выигрывает, это называется «ничья». Так вот, спор науки с жизнью всегда заканчивается ничьей.

Все, что наука дает нам, быстро становится привычным, обиходным. Для восьмидесятилетнего старика компьютер – это потрясающее устройство, обеспечивающее мгновенный доступ к неограниченному количеству информации. Он не в состоянии это осознать. Однако для парня двадцати лет компьютер – это аппарат с ограниченными возможностями, который довольно дорого стоит и не удовлетворяет его по скорости предоставления услуг. Поколение людей, получившее в наследство от предыдущего технические изобретения и новинки, воспринимает их как нечто естественное и привычное. То есть любое научное открытие может быть оценено по достоинству лишь горсткой людей, которым довелось жить в то время, когда это конкретное новшество было изобретено и начинало практически использоваться. Вы улавливаете, к чему я веду? Только они замечают разницу между прежним уровнем развития техники и настоящим. Семилетний мальчишка даже не считает компьютер техникой. Для него он просто инструмент. Все преходяще, неудержимо преходяще. Так что мысль, что наука «улучшает» нашу жизнь, – это иллюзия. Возьмите, например, процесс вулканизации. Это научно‑техническое открытие позволило облегчить современную жизнь. Правильно? Конечно, правильно. Без этого процесса мы не могли бы ездить на автомобилях, во всяком случае так, как сейчас. Но если бы эту вулканизацию не изобрели, почувствовали бы мы ее отсутствие? Нет, конечно! Ни в коем случае! Мы нашли бы какой‑то другой способ делать из резины упругие и эластичные шины или спокойно обошлись бы и без них. Ведь обходимся же мы без коров, у мяса которых вкус лобстеров, или без обуви, сделанной из стекла, без машины времени и прочих вещей, которые не изобретены. Со временем чистая выгода новых технологий всегда обесценивается. Дети, родившиеся в общине амишей,[34]не скучают без телевизора, пока не узнают о существовании такой штуки, верно? У нас нет неоспоримых доказательств, что в пятнадцатом веке люди были менее счастливыми, чем в наше время, точно так же, как мы не можем утверждать, что в двадцать пятом веке люди будут жить лучше, чем мы сейчас. Может, с этим и трудно согласиться, но это так. Осмысление этой правды заставило меня переоценить все, что я делал как ученый.

Чем больше я размышлял – а я потратил на осмысление этой проблемы много лет, – тем больше приходил к выводу, что главная цель, которую должна поставить перед собой наука, – это определить, что такое сознание, что такое реальность. Я знаю, что злоупотребляю этим словом, но единственное, что меня по‑настоящему интересует, – это реальность. Со временем я понял, что потому и изучал в свое время социологию, журналистику, математику, музыку и другие дисциплины, что надеялся внести порядок в хаос. Эта идея целиком меня поглотила. Задача казалась мне неразрешимой. Ибо в процессе опытов, исследований и бесед неизбежно создавалась новая, фальшивая реальность. То есть сам процесс двустороннего общения препятствовал достижению моей цели. Понятно, я не первый, кто это понял, мы с вами говорили об этом раньше, задолго до того, как вы лучше узнали меня. Сейчас это уже понятно всем и каждому. Но только когда я начал работать в Чеминейде и осознал, что мы делаем и каким может быть конечный результат, я впервые узрел новую возможность. Я увидел способ изменить назначение науки. Благодаря этому изобретению у меня появилась возможность приблизиться к пониманию реальности. Так, чтобы она стала и моей отправной точкой, и конечным пунктом.

Помните, я рассказывал вам о Свенсоне? О парнишке из моей школы? Который любил слушать Rush? Когда я следил за ним через окно, я впервые увидел человека реальным, настоящим. Единственный способ увидеть истинную сущность человека – это наблюдать за ним, когда он находится один и так, чтобы он не подозревал о присутствии постороннего. Лишь тогда обеспечивается полная чистота опыта, лишь тогда в него не вмешивается никакой процесс. Вот это я и сделал свой жизненной задачей: я создал костюм, который позволял мне видеть невидимую посторонним жизнь человека, ибо только она и является настоящей, подлинной. Очевидно, вы хотите спросить, что я надеялся увидеть. Мой ответ – я ничего не ожидал. Да и не мог ничего ожидать, потому что формирование ожиданий – это сам по себе отдельный процесс. Повторю для полной ясности: само по себе формирование каких‑то ожиданий является процессом. Если я ожидаю чего‑то конкретного, мое восприятие людей во время наблюдения утрачивает бесстрастность, становится предвзятым. Так что если вы считаете, что, находясь у Валери и наблюдая за ней, я не обнаружил ничего «важного»… Что ж, на это мне нечего возразить. Просто вы не созданы для того, чем я занимаюсь. Из вас вышел бы плохой ученый. Вы не смогли бы увидеть реальность. Вам это не дано.

Сейчас, когда я набираю в компьютере этот текст, доводы Игрека кажутся мне сомнительными. Но тогда все было иначе. Как ни странно, но каждый раз, когда Игрек пренебрежительно отзывался о моих умственных способностях, я верила ему еще больше. Вместо того чтобы спорить с ним, возражать, я соглашалась с его аргументами. Вместо того чтобы потребовать более подробного объяснения, я говорила, что мне все понятно, и меняла тему разговора. Так, например, я спросила, как он может объяснить свое решение напичкать Валери возбуждающими средствами, а по сути, наркотиками, если он в принципе против того, чтобы какой‑либо «процесс» влиял на его восприятие реальности. Разве насильственное введение наркотиков не является процессом? И вот что он мне ответил.

– Послушайте, – сказал он. – Вот я нахожусь у вас в кабинете. Правильно? И рассказываю вам о том, что я делал. Неужели вы думаете, что я не считаю ошибкой введение в курительную смесь Валери кокаина и других стимулянтов? Разумеется, я это понимаю. Мне не нужно было это делать, во всяком случае, не в таком количестве, не за один раз. Валери не готова была изменить свою жизнь. Она хотела быть несчастной, но как можно помочь женщине, которая отказывается помочь себе?! Я не говорю, что она сама виновата в том, что с ней случилось, но отчасти в этом была и ее вина. Все мы отчасти несем за нее ответственность. Так чего вы допытываетесь? Надеетесь понять, что я пытался узнать? В таком случае у нас ничего не получится. Это вам не социальная служба. Мой случай очень сложный, как я говорил, исключительный. Я – первый и последний человек, который когда‑либо пытался вот так, скрытно, изучать людей. Вы не способны понять меня. Не берите на себя то, что вам не под силу. Вы осуждаете мои поступки? Если да, то забудьте об этом. Не для того я здесь нахожусь. Я пришел к вам затем, чтобы вы помогли мне справиться с чувством вины, которого я не заслуживаю. Я пытаюсь понять, почему мои поступки заставляют меня страдать, хотя умом‑то я понимаю, что не совершил ничего дурного, предосудительного. Почему каждый наш разговор вы превращаете в научный диспут о том, чего вы не понимаете? Когда мы поговорим о том, чего не понимаю я? Слышите, я!

И опять я просила у него прощения.

Это глупо, но я извинилась. Я не хотела его терять. Я сказала Игреку, что он прав. Призналась, что и психотерапевт может ошибаться и что, разумеется, он вправе определять, что мы будем обсуждать во время наших встреч. Сказала, что моя неспособность понять его научный метод не дает мне права интересоваться его намерениями. Высоко отозвалась о его уме и способностях и призналась, что он настолько отличается от всех моих пациентов, что я все еще не знаю, как ему помочь. Мне хотелось, чтобы он считал меня интересной и как человека и как специалиста. И теперь мне ужасно стыдно и за это желание, и за все мое поведение. Так что я полностью заслужила то, что произошло позднее.

Date: 2015-07-25; view: 279; Нарушение авторских прав