Глава 37. Я окоченел от холода. Мне в спину дул ледяной ветер, и кругом была непроглядная тьма, хоть глаз выколи

Я окоченел от холода. Мне в спину дул ледяной ветер, и кругом была непроглядная тьма, хоть глаз выколи. Я лежал на чем‑то сыром и холодном, все тело у меня разрывалось от боли, а откуда‑то из темноты неслись странные, тоскливые звуки, похожие на плач.

Я попытался шевельнуться, но от движения боль усилилась, и я больше не двигался – так и остался лежать в холоде и сырости. Меня не интересовало, кто я и где нахожусь, – не все ли равно. Я слишком устал и слишком страдал от боли, чтобы беспокоиться об этом.

Немного погодя плач и сырость куда‑то исчезли, и мое сознание заволокло тьмой, а потом спустя долгий период времени я вновь стал самим собой, вокруг по‑прежнему было темно, а холод даже усилился.

Я снова шевельнулся и снова ощутил боль, но я все‑таки протянул руку с растопыренными пальцами, пытаясь до чего‑то дотянуться, что‑то отыскать, схватить. И когда пальцы сомкнулись, я зажал в кулаке что‑то знакомое на ощупь, что‑то мягкое и бесформенное.

Мох и опавшие листья, подумал я. Я протянул руку – она выхватила из мрака мох и опавшие листья.

Какое‑то время я лежал, не двигаясь, проникаясь сознанием того, где я, ибо теперь я понял, что нахожусь в лесу. Заунывный плач был шумом ветра в верхушках деревьев, сырость подо мной – сыростью лесного мха, а запах – запахом осеннего леса.

Если б не холод и боль, подумал я, было бы не так уж плохо. Место здесь приятное. А боль я чувствовал только при движении.

Я начал припоминать машину, которая сошла у поворота с узкой дороги, и то, как она исчезла и оставила меня одного, летящего сквозь мрак.

Я ведь жив, подумал я, и поразился этой мысли, вспомнив дерево, которое тогда увидел – или интуитивно почувствовал его присутствие – и которое, как мне показалось, мчалось на меня из тьмы.

Я разжал пальцы, сжимавшие мох и листья, и потряс кистью, чтобы очистить от них руку. Потом вытянул обе руки и попробовал приподняться. Подтянул под себя ноги. И руки и ноги действовали, значит, обошлось без переломов, но к животу нельзя было притронуться, и острая боль расплескалась в грудной клетке.

Значит, они все‑таки просчитались, подумал я, эти этвуды, кегельные шары или как их там зовут. Я еще был жив, я освободился от них, и, если б мне удалось добраться до телефона, я бы еще успел осуществить свой замысел.

Я попробовал подняться, но не смог. Наконец я заставил себя встать на ноги и с минуту простоял так, захлестываемый волнами боли. Нервы мои не выдержали, колени подогнулись, и я мягко осел на землю, обхватив себя обеими руками, чтобы не выпустить боль, которая рвалась наружу.

Я долго сидел так, и постепенно боль притупилась. Мучительным, свинцовым комом она залегла где‑то в глубине тела.

Очевидно, я находился на крутом склоне какого‑то холма, а дорога, должно быть, проходила выше, надо мной. Я понял, что мне необходимо выбраться на дорогу, потому что, если мне это удастся, появится шанс, что меня там кто‑нибудь найдет. Я понятия не имел, какое расстояние отделяет меня от дороги, как далеко меня зашвырнуло, прежде чем я ударился о дерево, и далеко ли я откатился после падения на землю.

Я должен был добраться до дороги – хоть на четвереньках, хоть ползком, если я не смогу идти. Дорогу я не видел; я вообще ничего не видел. Я существовал в мире абсолютной тьмы. Ни звезд. Ни огонька. Сплошной, беспросветный мрак.

Я встал на четвереньки и пополз вверх по склону. Мне приходилось поминутно останавливаться. Казалось, у меня иссякли все силы. Боль вроде бы мучила меня меньше, но я ослабел до предела.

Я продвигался медленно и с великим трудом. На пути мне попалось дерево, и пришлось ползком огибать его. Я запутался в кустарнике, который принял за заросли куманики, и вынужден был изменить направление и ползти вдоль этих зарослей, пока они не остались в стороне. Потом дорогу мне преградил полусгнивший ствол упавшего дерева, ценой невероятных усилий я перевалился через него и продолжал свой путь наверх.

Мне захотелось узнать, который час, и я провел рукой по запястью, чтобы проверить, сохранились ли часы. Часы были на месте. Я порезал себе разбитым стеклом пальцы. Я поднес их к уху – они не тикали. Впрочем, что толку, если б они и шли, – я ведь все равно их не видел.

Издалека до меня донеслось какое‑то бормотание, не похожее на стон ветра в верхушках деревьев. Я замер и прислушался, пытаясь определить, что это за звук. Внезапно он стал громче, и я безошибочно узнал в нем рокот мотора.

Этот звук подстегнул меня, и я как сумасшедший стал судорожно карабкаться вверх по склону, но это отчаянное карабканье в основном состояло из бесполезных телодвижений. Оно немногим ускорило мой подъем.

Звук усилился, и налево от себя я увидел расплывчатое пятно света, отбрасываемого фарами приближавшейся машины. Свет куда‑то нырнул и исчез, потом появился снова, теперь уже ближе.

Я закричал – без слов, только чтобы привлечь внимание, – но машина как раз надо мной быстро свернула за поворот, и, судя по тому, что она даже не замедлила хода, меня никто не услышал. На секунду свет и корпус мчащейся машины возникли на вершине холма, заполнив собой горизонт, и она исчезла, а я, оставшись в одиночестве, продолжал ползти вверх по склону.

Я запретил себе думать о чем‑либо, кроме подъема. Когда‑нибудь на дороге появится другая машина или поедет обратно та, что сейчас проскочила мимо.

Спустя какое‑то время – мне оно показалось очень долгим – я наконец добрался до дороги.

Я посидел на обочине, передохнул и осторожно поднялся на ноги. Боль еще не прошла, но мне показалось, что она несколько поутихла. Хоть я и не очень твердо держался на ногах, я все же сумел встать и стоять, не падая.

Длинный же я прошел путь, подумал я. Длинный‑предлинный путь с той ночи, когда обнаружил перед своей дверью капкан. Они полагали, что этой ночью игра будет закончена, – я ведь должен был погибнуть. Пришельцы, несомненно, собирались меня убить и сейчас наверняка думают, что меня уже нет в живых.

Но я выжил. Возможно, что, ударившись о дерево, я сломал себе пару ребер и ушиб диафрагму, но я был жив, стоял на ногах и пока что не сложил оружия.

Стоит немного подождать, и по дороге проедет другая машина. Если судьба за меня, обязательно появится еще одна машина.

У меня мелькнула ужасная мысль: «Что, если следующая машина, которая проедет по этой дороге, окажется новой подделкой из кегельных шаров?»

Я пораскинул умом, и это показалось мне маловероятным. Они превращались во что‑нибудь только с определенной целью, и, если рассудить здраво, едва ли им снова понадобится машина.

Они ведь не нуждались в машине как средстве передвижения. Где бы они ни находились, они могли сквозь свои норы попасть в любое место на Земле и, по всей видимости, перемещались с их помощью по земной поверхности. Не нужно обладать чересчур богатым воображением, сказал я себе, чтобы представить, что пространство, занимаемое Землей, сплошь оплетено сложной системой этих нор. Впрочем, я понимал, что слово «нора», пожалуй, выбрано не совсем удачно.

Я сделал один‑два шага и убедился, что в состоянии идти. Быть может, вместо того чтобы ждать машину, мне лучше начать потихоньку двигаться по дороге в сторону главного шоссе? Там уж я обязательно дождусь какой‑нибудь помощи. А по этой дороге, может, до самого утра больше не проедет ни одной машины.

Прихрамывая, я заковылял по дороге, и все было бы ничего, только ныла грудь и каждый мой шаг отзывался болью.

Пока я так тащился, мне показалось, что ночной мрак немного рассеивается, словно в небе разорвался и стал расползаться тяжелый облачный покров.

Я то и дело останавливался, чтобы передохнуть, и теперь, сделав очередную остановку, я оглянулся назад, в ту сторону, откуда я шел, и мне стало ясно, почему так посветлело. Позади меня в лесу пылал пожар; внезапно на моих глазах пламя огненным фонтаном взметнулось к небу, и сквозь багровое зарево проступили контуры стропил.

Я понял, что это была усадьба «Белмонт»; усадьба «Белмонт» горела!

Я стоял, смотрел на пожар и страстно мечтал о том, чтобы хоть часть их сгорела вместе с домом. Но я знал, что они уцелеют, что они спасутся в своих норах, которые ведут в какой‑то другой мир. В своем воображении я представил, как, подгоняемые пламенем, спешат они к этим дырам в стенах, как фальшивые люди, фальшивая мебель и прочие подделки превращаются в кегельные шары и катятся к черным отверстиям.

Это было великолепно, но ровным счетом ничего не значило, потому что усадьба «Белмонт» была только одним из их лагерей. А по всему миру разбросано множество других таких же лагерей, соединенных туннелями с неким неведомым миром, родиной пришельцев. И возможно, что благодаря достижениям науки и таинственным свойствам туннелей эта их родина находится настолько близко, что попасть домой для них секундное дело.

Из‑за оставшегося позади поворота вынырнули две широко расставленные горящие фары и устремились прямо на меня. Я замахал руками, закричал, потом неловко отскочил в сторону, пропуская машину, которая пронеслась мимо. Вслед за этим тормозные огни прожгли в ночи две красные дыры и пронзительно взвизгнули шины. Машина дала задний ход и, быстро вернувшись, поравнялась со мной.

Из окошка водителя высунулась голова, и чей‑то голос произнес:

– Что за черт?! А мы вас уже записали в покойники!

Огибая машину, ко мне бежала рыдающая Джой, и Хиггинс заговорил снова:

– Скажите ей что‑нибудь, – попросил он. – Ради бога, поговорите с ней. Она совершенно ополоумела. Она подожгла дом.

Джой стремительно налетела на меня. Она схватила меня за руки и изо всех сил стиснула их, словно желая удостовериться, что я не призрак.

– Один из них позвонил, – проговорила она, захлебываясь от рыданий, – и сказал, что ты мертв. Они сказали, что никому не удастся безнаказанно вести с ними двойную игру. Они сказали, что ты попытался их обмануть и они тебя прикончили. Они сказали, что, если у меня есть что‑нибудь на уме, мне лучше об этом забыть. Они сказали…

– Что это она несет, мистер? – с отчаянием воскликнул Хиггинс. – Клянусь богом, она свихнулась. По мне, так это сущая бессмыслица. Она позвонила и стала выспрашивать про старого Пустомелю, прямо криком кричала – она и тогда уже была какая‑то шальная…

– Ты ранен? – спросила Джой.

– Нет, разве что немного расшибся. Может, треснуло одно– Два ребра. Но нам нужно спешить…

– Она уговорила меня отвезти ее к Пустомеле, – продолжал Ларри Хиггинс, – и сказала ему, что вы погибли, но он все равно должен выполнить вашу просьбу. Так он загрузил скунсов…

– Что?! – вскричал я, не веря своим ушам.

– Набил грузовик этими самыми скунсами и потрюхал в город.

– Я поступила неправильно? – спросила Джой. – Ты ведь тогда упомянул старика со скунсами и сказал, что говорил о нем с шофером такси, которого зовут Ларри Хиггинс, и я…

– Нет, – прервал я ее, – ты сделала именно то, что нужно. Ты не могла поступить правильнее.

Я обнял ее и привлек к себе. У меня от этого слегка заныла грудь, но мне было наплевать.

– Включите радио, – сказал я Хиггинсу.

– Но, мистер, нам лучше побыстрей унести отсюда ноги. Она ведь подожгла дом. Ей‑богу, я ни сном ни духом…

– Включите радио! – заорал я.

Недовольно ворча, он втянул голову в машину и завозился с приемником. Мы ждали, и, когда радио заговорило, раздался взволнованный голос диктора:

«…Их тысячи, миллионы! Никто не знает, что они из себя представляют и откуда берутся…»

Отовсюду, подумал я. Не только из этого города или из этой страны, а, вероятно, со всех уголков Земли, причем это только начало, ведь в течение ночи известие будет распространяться все дальше.

Тогда, под вечер, на склоне холма, у них не было возможности быстро связаться с остальными, не было возможности разнести повсюду эту радостную весть. Потому что существо в облике человека, которое преследовало меня, и тот маленький осколок, что лежал у меня в кармане под видом денег, – они находились вдалеке от всех туннелей, вдалеке от каких бы то ни было средств связи.

Но теперь эта добрая весть летит во все концы, она дойдет до всех пришельцев, обосновавшихся на Земле, а может, и до их соотечественников за ее пределами, и это только начало. Еще до того, как все будут оповещены, вырастет целая гора из жаждущих насладиться этим новым ароматом.

«Вначале появились скунсы, – взволнованно продолжало радио. – В самом центре города, на пересечении Седьмой и Государственной, кто‑то выпустил на волю множество скунсов. Не нужно объяснять, к чему может привести подобная выходка, когда вокруг полно людей, возвращающихся из ночных клубов и со зрелищ.

Полиции сообщили, что скунсов подбросил какой‑то чудаковатый старик с бородкой, который привез их на небольшом грузовике. Но не успела полиция пуститься за ним в погоню, как начали прибывать эти непонятные предметы. Пока никто не может сказать, есть ли какая‑нибудь связь между скунсами и этими штуками. Поначалу их было совсем немного, но, раз появившись, они вскоре повалили со всех сторон, нескончаемыми потоками стекаясь к перекрестку. По виду они похожи на кегельные шары – черные и примерно такого же размера, – и сейчас они запрудили весь перекресток и четыре ведущие к нему улицы.

Скунсы, когда их вывалили из грузовика, были утомлены и совершенно ошалели, вследствие чего они весьма интенсивно реагировали на все, что находилось поблизости. Благодаря этому перекресток довольно быстро опустел. Все, кто там был, поспешили покинуть это место. Кварталы были забиты застрявшими машинами, и, куда ни бросишь взгляд, повсюду можно было увидеть бегущих людей. И как раз тогда появились первые кегельные шары. По словам очевидцев, они прыгали, скакали и гонялись за скунсами. Вполне естественно, что скунсы дали на это дополнительную реакцию. В результате вонь в районе перекрестка стала невыносимой. Люди, сидевшие в машинах в начале уличного затора, побросали свои авто и пустились наутек. А кегельные шары все прибывали.

Сейчас они больше не прыгают и не скачут: для этого не осталось места. Они образовали сплошную колышущуюся и бурлящую массу, которая, затопив перекресток, растекается по улицам, вздуваясь буграми перед застрявшими машинами.

С крыши "Мак‑Кендлесс Билдинг", откуда мы ведем этот репортаж, перед нами открывается потрясающее, внушающее ужас зрелище. Никто, повторяю, не знает, что это за существа, откуда и зачем они сюда явились…»

– Это же старый Пустомеля, – задыхаясь, проговорил Хиггинс, – Это он выгрузил тех скунсов. И по всему похоже, что ему удалось смыться.

Джой взглянула на меня:

– Ты этого и хотел? Того, что там сейчас происходит?

Я кивнул.

– Теперь они знают, – сказал я, – Теперь будут знать все. Теперь они выслушают нас.

– Что это делается? – взревел Хиггинс. – Может, мне кто‑нибудь растолкует? Еще один Орсон Уэллс[3], что ли…

– Садись в машину, – сказала мне Джой. – Нужно найти тебе врача.

– Послушайте, мистер, – взмолился Хиггинс, – я же не знал, что вляпаюсь в такую историю. Она попросила, чтобы я с ней поехал. Я завел свою клячу и покатил. Она сказала, что ей нужно побыстрее добраться до старого Пустомели. Она уверяла, что это вопрос жизни и смерти.

– Успокойтесь, Ларри, – сказал я, – Это действительно было вопросом жизни и смерти. Можете не переживать.

– Но она ведь подожгла тот дом…

– Я сделала глупость, – признала Джой. – Наверно, это был просто слепой ответный удар. Сейчас‑то я понимаю всю бессмысленность такого поступка. Но я должна была как‑то им отомстить, а ничего другого мне не пришло в голову. Когда они позвонили и сказали, что ты мертв…

– Мы их здорово напугали, – сказал я, – Иначе они никогда бы не позвонили. Они, скорее всего, боялись, что мы замышляем нечто такое, о чем они даже не в состоянии догадаться. Поэтому они пытались меня убить, поэтому они пытались запугать тебя.

«Полиция настоятельно просит вас, – надрывался диктор, – воздержаться от посещения центра города. Тут колоссальные заторы в движении, и вы только осложните обстановку. Сидите по домам, сохраняйте спокойствие…»

Они допустили ошибку, думал тем временем я. Не позвони они Джой, у них, возможно, все сошло бы гладко. Я, конечно, был еще жив, но им не понадобилось бы много времени, чтобы это обнаружить, и тогда‑то они разделались бы со мной по всем правилам, на этот раз без промаха. Но они ударились в панику и допустили эту единственную ошибку, и теперь все было кончено.

По дороге вприпрыжку бежала какая‑то громоздкая, неуклюжая тень. Радостная, ликующая тень, которая возбужденно подскакивала на бегу. Она была огромной и косматой, и впереди у нее болтался вывалившийся из пасти язык.

Она добежала до нас и плюхнулась задом в пыль. Восторженно застучала по земле хвостом.

– Вы сделали свое дело, дружище, – произнес Пес. – Вы выманили их из укрытия. Выставили их напоказ. Теперь ваш народ знает…

– Но ты?! – вскричал я, – Ты же сейчас должен быть в Вашингтоне!

– Существует немало средств сообщения, – пояснил Пес, – более быстрых, чем ваши самолеты, а чтобы установить местонахождение какого‑нибудь существа, есть способы получше ваших телефонов.

Это правда, подумал я. Ведь он сегодня был с нами до самого рассвета, а с первыми лучами солнца объявился в Вашингтоне.

– Пришел мой черед свихнуться, – слабым голосом проговорил Хиггинс, – Такого не бывает, чтобы собака разговаривала.

«Мы просим вам сохранять спокойствие! – пронзительно вопил диктор, – Нет никаких оснований для паники! Никто, конечно, не знает, что это за штуки такие, но обязательно должно существовать какое‑то объяснение, возможно вполне логичное. Полиция держит в руках контроль над создавшимся положением, и нет никаких оснований…»

– Мне кажется, я слышал, – сказал Пес, – как кто‑то вроде бы произнес какое‑то слово, похожее на слово «врач». А что такое этот «врач», я не знаю.

– Врач – это тот, кто чинит тела других людей, – объяснила Джой. – Паркер ранен.

– Ах вот оно что, – протянул Пес. – У нас есть аналогичное понятие, но, вне всякого сомнения, мы это делаем по‑иному. Поистине поразительно, какое множество различных методов ведет к достижению одних и тех же целей.

«Количество их растет! – кричало радио. – Громоздясь друг на друга, они уже поднялись до окон шестого этажа и распространились далеко в глубь окрестных улиц. Такое впечатление, будто сейчас они прибывают быстрее, чем раньше. Эта гора увеличивается с каждой минутой…»

– А теперь, – проговорил Пес, – когда миссия закончена, я должен воскликнуть: «Прощайте!» Нельзя сказать, что я внес большой вклад в эту миссию, но мне было приятно навестить ваши края. У вас очаровательная планета. И в грядущие времена вам лучше держаться за нее покрепче.

– Погоди минутку, – сказал я, – Есть еще столько вопросов…

Но я говорил в пространство – Пес уже удалился. Не в каком‑нибудь направлении, а просто его не стало.

– Будь я проклят, – сказал Хиггинс. – Он в самом деле был тут, или мне это почудилось?

Я знал, что это в порядке вещей. Он побыл здесь, а теперь отправился к себе домой – на ту далекую планету, в то неведомое измерение, откуда был родом. И я знал, что он никогда бы нас не покинул, если б в нем еще здесь нуждались.

Сейчас дела наши пошли на лад. Люди узнали о существовании кегельных шаров, и теперь они выслушают нас – и Старик, и сенатор, и президент, и все остальные. Они примут необходимые меры. Возможно, они начнут с того, что объявят мораторий на все деловые операции, пока сделки с участием пришельцев не будут отсортированы от сделок между настоящими людьми. Потому что, с точки зрения закона, сделки пришельцев квалифицируются как мошенничество – если учесть, какими они пользовались деньгами. Но даже если они и не были мошенничеством, это не меняло дела, потому что теперь человечество знало – или узнает в недалеком будущем, – что происходит, и предпримет какие‑то действия, чтобы этому воспрепятствовать: как бы там ни было, а люди сделают все необходимое, чтобы положить этому конец.

Я протянул руку, открыл заднюю дверцу и жестом пригласил Джой сесть в машину.

– Поехали, – сказал я Хиггинсу, – Меня ждет работа. Нужно написать статью.

Я представил физиономию Старика в тот момент, когда я появлюсь в редакции. Я уже мысленно репетировал речь, с которой выступлю перед ним. А ему останется только стоять и слушать, потому что в моих руках потрясающий материал. Такой материал был у меня одного, и ему‑таки придется меня выслушать.

– Редакция подождет, – сказала Джой. – Сперва мы найдем врача.

– Врача?! – воскликнул я, – Да мне не нужен никакой врач!

Я стоял, пораженный не столько тем, что у меня вырвались эти слова (потому что было время, когда врач мне пришелся бы очень кстати), сколько спокойствием, с которым я воспринял этот факт, случайно обнаружив нечто, свершившееся без участия моего сознания и осознававшееся так постепенно, что не вызвало удивления.

Я ведь действительно больше не нуждался в медицинской помощи. Грудь не болела, живот успокойся, колени не подгибались. Я подвигал руками, чтобы испытать грудную клетку, и убедился, что не ошибся: если раньше и было что‑нибудь сломано, то к этому времени все срослось.

Поистине поразительно, как сказал недавно Пес свойственным ему манерно‑напыщенным тоном, как много различных методов ведет к достижению одних и тех же целей.

– Спасибо, дружище! – таким же тоном произнес я, взглянув на небо. – Благодарю! Не забудь прислать счет.