Глава 12. Бармен налил виски и занялся приготовлением коктейля для блондинки

Бармен налил виски и занялся приготовлением коктейля для блондинки.

На его лице была написана скука. Наверняка в этом самом баре у него на глазах не раз подобным образом завязывались случайные знакомства.

– Давно ли? – спросила она.

– Нет, – ответил я. – В общем‑то, совсем недавно. Если не ошибаюсь, в одной конторе.

Если она и поняла мой намек, то ничем этого не выдала. Она была чересчур холодной, неприступной и самоуверенной.

Открыв портсигар, она достала сигарету. Постучала ею о крышку, сунула в рот и выжидающе взглянула на меня.

– Извините, – сказал я, – Я не курю. У меня нет при себе спичек.

Она вынула из сумочки зажигалку и дала ее мне. Я щелкнул рычажком – из зажигалки вынырнул маленький язычок пламени. И в тот момент, когда она наклонилась, чтобы прикурить, на меня пахнуло фиалками или какими‑то другими цветочными духами. Хотя, пожалуй, это все‑таки был запах фиалок.

И тут я понял то, о чем мне следовало бы догадаться с самого начала. От Беннета пахло так вовсе не потому, что он пользовался каким‑то лосьоном для бритья, а наоборот – потому что он им не пользовался. Это был его собственный запах, запах, присущий такого рода организмам.

Прикурив, девушка откинулась назад и сделала первую затяжку. Потом очень изящно выпустила дым из ноздрей.

Я отдал ей зажигалку, и она небрежно бросила ее в сумочку.

– Благодарю вас, сэр, – произнесла она.

Бармен поставил перед ней на стойку коктейль. Напиток выглядел очаровательно, его очень украшала брошенная в бокал красная вишенка на черенке.

Я протянул бармену бумажку.

– За виски и коктейль.

– Нет‑нет, сэр! – запротестовала она.

– Не огорчайте меня! – взмолился я, – Я обожаю угощать хорошеньких девушек выпивкой, такая уж у меня слабость.

Она уступила, но ледок в ее глазах до конца не растаял.

– Вы никогда в жизни не курили? – пристально разглядывая меня, спросила она.

Я отрицательно покачал головой.

– А почему? Чтобы сохранить остроту обоняния?

– Сохранить что?

– Остроту обоняния. Я подумала, что, может, по роду работы вам не мешает иметь острое обоняние.

– Я никогда не рассматривал свою работу с такой точки зрения, – сказал я, – но, пожалуй, в этом есть своя правда.

Она подняла бокал к лицу и внимательно посмотрела на меня поверх его края.

– Сэр, – спокойным, ровным голосом произнесла она, – вы не хотели бы себя продать?

Боюсь, что на этот раз я оказался не на высоте. У меня отнялся язык, и я обалдело вытаращился на нее. Ведь она и не думала шутить; она спросила это вполне серьезно, по‑деловому.

– Начнем с миллиона, – продолжала она, – а там можно и поторговаться.

Я уже пришел в себя.

– Вам нужна моя душа? – поинтересовался я. – Или только тело? С душой будет чуточку подороже.

– Душу можете оставить себе, – ответила она.

– А кто же это собирается меня купить? Вы?

Она покачала головой:

– Нет. Мне вы не нужны.

– Значит, вы действуете от чьего‑то имени? Быть может, от имени того, кто скупает все без разбора? Скажем, магазин, чтобы тут же его закрыть? Или целый город?

– Вы очень догадливы, – заметила она.

– Деньги – это еще не все, – заявил я. – Помимо денег существуют и другие ценности.

– Если хотите, – сказала она, – можно обсудить какую‑нибудь иную форму платежа.

Она поставила бокал на стойку и, порывшись в сумочке, протянула мне карточку.

– Если надумаете, найдете меня по этому адресу, – сказала она. – Предложение остается в силе.

Ее точно ветром сдуло с табурета, и, прежде чем я успел открыть рот или как‑то задержать ее, она уже затерялась в толпе.

Бармен, проплывая мимо, заметил нетронутые напитки.

– Что, выпивка не понравилась, приятель? – спросил он.

– Нет, все нормально, – ответил я.

Я положил карточку на стойку – она легла обратной стороной кверху. Я перевернул ее, и из‑за тусклого освещения мне пришлось наклониться, чтобы прочесть, что на ней написано.

Я мог бы и не читать. Ведь я заранее знал, что там увижу. Разница была только в одной строчке. Вместо «Купля‑продажа недвижимого имущества» стояло: «Мы покупаем все».

Съежившись от пронизавшего мне душу холода, я сидел на своем высоком табурете, как нахохлившаяся птица. В баре было так сумрачно, что все вокруг словно плавало в тумане; со всех сторон до меня долетали обрывки человеческой речи, но в этих звуках почему‑то было мало человеческого – скорее, они напоминали невнятное урчание каких‑то чудовищ или бессмысленные выкрики дегенератов. И, вкрапливаясь в этот шум, то заглушая его, то пробиваясь в щели между фразами, подобно непристойной шутке, нагло дребезжало пианино.

Я залпом выпил виски и остался сидеть там со стаканом в руке. Я хотел было заказать еще одну порцию, но бармен уже занялся другими посетителями.

Рядом со мной кто‑то навалился на стойку и задел локтем бокал с коктейлем. Он опрокинулся, и жидкость растеклась по полированному дереву, как грязное масло; ножка бокала отломилась, а сам он разбился вдребезги. Вишенка откатилась к краю стойки.

– Извините, – сказал этот человек. – Какой же я растяпа! Я закажу вам другой.

– Пустяки, – успокоил я его. – Она все равно не вернется.

Я соскользнул с табурета и пошел к выходу.

Мимо ехало такси; я шагнул к краю тротуара и поднял руку.

– Глава 13

На небе уже погасли последние отблески дня, и на улицах горели фонари. Я увидел, что часы на углу перед банком показывали почти половину седьмого. Мне следовало поторопиться – на семь у меня было назначено свидание, и Джой здорово раскипятится, если я явлюсь с опозданием.

– Ночь сегодня будет классная – только на енотов охотиться, – проговорил шофер. – Тепло, тихо, и луна вот‑вот взойдет. Я б с удовольствием подался в лес, да мне всю ночь работать. Мы тут с одним парнем завели собаку. Черную, с рыжими подпалинами. А лает‑то как – ну просто музыка, такого в жизни не услышишь.

– Выходит, вы охотитесь на енотов, – заметил я с оттенком вопроса. Не потому, что меня это заинтересовало, – просто я почувствовал, что от меня ждут какой‑то реплики.

Это его вполне устроило. Скорее всего, на большее он и не рассчитывал.

– Это у меня с детства, – пояснил он, – Папаша начал брать меня с собой на охоту, когда мне было лет эдак девять или десять. А это как влезет в душу, так уж на всю жизнь, можете мне поверить. В такую вот ночь прямо изведешься, так в лес тянет. В эту пору в лесу и запах какой‑то особенный, и ветер в поредевшей листве шумит по‑иному, и чувство у тебя такое, будто мороз уже где‑то совсем рядом.

– Где вы охотитесь?

– На западе, милях в сорока – пятидесяти от города. У верховьев реки. Там на дне реки полно бревен.

– И много вы приносите енотов?

– Дело‑то, в общем, и не в енотах, – ответил он. – Бывает, что ночь за ночью возвращаешься с пустыми руками. Может, эти еноты только предлог, чтобы побыть ночью в лесу. Мало кто нынче выбирается в лес, что днем, что ночью. И хоть я не из тех трепачей, которые на каждом шагу проповедуют общение с природой, но точно вам скажу – стоит только провести с ней наедине какое‑то время и становишься лучше.

Усевшись поглубже, я перевел взгляд на проплывавшие мимо кварталы. Это был все тот же, хорошо знакомый мне старый город, однако сейчас в нем появилось что‑то враждебное, словно из темных уголков темных зданий за мной следили какие‑то таинственные, злые призраки.

– Вам когда‑нибудь случалось охотиться на енотов? – спросил шофер.

– Нет. Иной раз хожу на уток, а иногда езжу в Южную Дакоту стрелять фазанов.

– Ясно, – протянул он, – Утки и фазаны мне тоже по душе. Но еноты совсем другое дело, их ни с чем не сравнишь.

И, помолчав немного, добавил:

– Хотя, наверно, каждому свое. Вам вот нравятся фазаны и утки, мне – еноты. А еще я знаю одного совсем древнего старикашку – так он возится со скунсами. И думает, что лучше животных на всем свете не сыщешь. Уж такую он с ними водит дружбу! Могу поклясться, что он с ними даже разговаривает. Пощелкает языком, поворкует что‑то, и они уже тут как тут, взбираются к нему на колени, а он их ласково так поглаживает, точно кошек. А потом они еще и домой его проводят – так и бегут следом как собаки. Ей‑богу, прямо глазам не веришь. Аж страшно становится, как он с ними хороводится. Он живет на холмах у реки – у него там домишко, а округа кишмя кишит этими скунсами. Он пишет о них книгу. Сам видел, он мне ее показывал. А пишет он карандашом, в самом простом грошовом блокноте – такой грубой бумагой ребятишки в школе пользуются. Сидит себе, согнувшись над столом, и при свете старого фонаря строчит эту свою книгу огрызком карандаша, который то и дело приходится слюнить, чтобы писал пояснее. Но уверяю вас, мистер, ни черта у него не получается, одно правописание чего стоит – кошмар. А жаль. Знатная бы вышла книга.

– Так оно всегда и бывает, – заметил я.

Некоторое время он вел машину молча.

– Ваш дом, кажется, в следующем квартале? – спросил он.

Я ответил утвердительно.

Он затормозил перед домом, и я вылез из машины.

– Может, как‑нибудь вечерком махнем вместе на охоту? – спросил он. – Так, часиков в шесть.

– Что ж, неплохо бы, – согласился я.

– Меня зовут Ларри Хиггинс. Найдете в телефонной книге. Звоните в любое время.

Я пообещал, что непременно позвоню.

– Глава 14

Поднявшись на свой этаж, я обнаружил, что вырезанный из ковра полукруглый лоскут лежит на месте. Лампочка под потолком светила еще слабее прежнего – если такое вообще возможно, – и я едва не вступил в этот полукруг, прежде чем заметил, что ковер починен. Ни о каких коврах я в тот момент не думал, без них хватало тем для размышлений.

Я остановился как вкопанный перед тем местом, где раньше был вырез, точно человек, подошедший вплотную к черте, за которой начинается опасная зона. И, что странно, вырез был заделан не новой ковровой тканью, а такой же старой, вытертой и грязной, как и весь остальной ковер.

Неужели, подумал я, сторож все‑таки нашел в каком‑нибудь углу тот самый лоскут, который был вырезан из ковра?

Чтобы получше разглядеть его, я опустился на колени – от разреза не осталось и следа. Словно эта дыра мне раньше просто померещилась. Я не увидел никаких швов – ничего, что свидетельствовало бы о том, что ковер сшивали.

Я провел рукой по тому месту, где недавно был полукруг, и моя рука нащупала самый обыкновенный ковер. Ковер, а не прикрывавшую капкан бумажную подделку. Я ощущал пальцами фактуру ткани, ее толщину и упругость – вне всякого сомнения, это была самая настоящая ковровая ткань.

И все‑таки я ему не доверял. Однажды этот ковер уже чуть не подвел меня, и я отнюдь не собирался вторично попасться на эту удочку.

Так я и стоял там на коленях, а с потолка мне в затылок неслось тоненькое комариное пение электрической лампочки.

Я медленно встал, нашел ключ и, чтобы отпереть дверь, подался вперед всем телом, оставив ноги за пределами подозрительного участка ковра. Если б меня в тот момент кто‑нибудь увидел, то наверняка решил бы, что я свихнулся: чтобы отпереть дверь, человек тянется к ней чуть ли не с середины коридора.

Замок щелкнул, дверь открылась, и я, благополучно перепрыгнув через вставленный кусок ковра, очутился в квартире.

Закрыв за собой дверь, я привалился к ней спиной и включил свет.

Вот она, моя квартира, которая, как всегда, преданно ждала меня, – символ безопасности и удобства, мой дом.

Но этой квартире, напомнил я себе, осталось пробыть моим домом меньше трех месяцев.

«А что потом? – спросил я себя, – Что будет потом? И не только со мной, а со всеми этими людьми? Что будет с городом?»

«Мы покупаем все» – стояло на карточке. Это звучало как реклама давнишнего старьевщика, который в свое время покупал все, что ему ни притащат, – бутылки, кости, всякую рвань. Только старьевщик был честным покупателем. Он покупал ради прибыли. А с какой целью покупали эти люди? Для чего, спрашивается, покупал Флетчер Этвуд? Ясно, что не ради прибыли, если он платил больше, чем того стоили, к примеру, магазин или дом, и потом не пользовался своей покупкой.

Я бросил пальто на стул. Туда же полетела и шляпа. Из ящика письменного стола я достал телефонную книгу и перелистал ее до фамилии «Этвуд». Этвудов там было пруд пруди, но ни одного из них не звали Флетчером. В книге не было ни одного Этвуда, имя которого хотя бы начиналось с буквы «Ф».

Я позвонил в справочную.

Девушка просмотрела списки абонентов и мелодично пропела:

– У нас такой не значится.

Я положил трубку и задумался.

Я был поставлен перед фактами, которые взывали к немедленным действиям, но с какого боку к этому подступиться? А если уж решил этим заняться, то что именно следует предпринять? И что вообще можно сделать, когда кто‑то покупает город?

Но прежде всего – как все это рассказать, чтобы тебе поверили?

Я перебрал несколько человек, но не нашел ни одной подходящей кандидатуры. Взять, к примеру, Старика – ему бы я выложил все без остатка, хотя бы потому, что я на него работал. Но ведь за один только намек на то, что происходит, он запросто может меня уволить как последнего идиота и ничтожество.

Можно было обратиться к мэру, к шефу полиции или еще какому‑нибудь блюстителю закона вроде прокурора округа или министра юстиции, но, если я шепну кому‑нибудь из них хоть полслова, меня быстренько выставят за дверь как очередного сумасшедшего или упрячут за решетку.

Есть еще сенатор Роджер Хилл, вспомнил я. Вот кто меня может выслушать.

Я протянул было руку к трубке, но сразу же отдернул ее.

Что все‑таки я скажу ему, когда меня соединят с Вашингтоном?

Я мысленно представил, как будет выглядеть мое сообщение:

«Знаешь, Родж, кто‑то пытается купить город. Я тайком пробрался в контору и нашел там документы. И еще там была вешалка с одеждой, коробка из‑под обуви, полная кукол, и большая дыра в стене…»

Слишком уж все это было нелепо, слишком фантастично, чтобы хоть один человек отнесся к этому серьезно. Явись ко мне кто‑либо с подобной историей, я бы сам решил, что у этого парня не все дома.

Прежде чем к кому‑нибудь обращаться, мне необходимо собрать больше доказательств. Я должен выяснить все до конца. Чтобы я мог сообщить, кто этим занимается, как и с какой целью, причем разузнать об этом я должен как можно скорее. Я уже решил, с чего начать, – с Флетчера Этвуда. Где бы он ни был, его нужно найти. О нем мне были известны два факта: у него не было телефона и несколько лет назад он купил усадьбу «Белмонт» в предместье Тимбер‑Лейн. Правда, не совсем ясно, жил ли он там когда‑нибудь, но тем не менее с этого можно было начать. Даже если его сейчас там нет, даже если его там вообще никогда не было, не исключено, что какая‑нибудь найденная в доме мелочь может навести на его след.

На моих часах было без четверти семь – пора было ехать за Джой, и у меня уже не оставалось времени на переодевание. Чтобы Джой не ворчала, я надену чистую рубашку и сменю галстук, а остальное сойдет и так. В конце концов, не кутить же мы собрались – мы ведь ехали просто поужинать.

Войдя в спальню, я не стал включать лампу – из двери гостиной сюда падала широкая полоса света. Из ящика туалетного столика я достал рубашку, сорвал с нее целлофановую упаковку, в которой она была доставлена из прачечной, и вытащил из нее картонную прокладку. Встряхнув рубашку, я бросил ее на спинку стула и направился к стенному шкафу за галстуком. И, уже потянув к себе дверцу, я вдруг сообразил, что здесь темно и нужно включить свет, иначе я не смогу выбрать галстук.

Я успел приоткрыть дверцу шкафа на какой‑нибудь фут, а вспомнив про свет, я снова закрыл ее. Сам не знаю, почему я так сделал. Ведь, отойдя на секунду к выключателю, я вполне мог бы оставить шкаф открытым.

И за то мгновение, пока он был открыт, я увидел, или почувствовал, или услышал – уж не знаю, как объяснить это ощущение, – что в темноте шкафа что‑то копошится. Словно в нем меня поджидала ожившая одежда; словно галстуки на вешалке превратились в змей, висевших неподвижно, как галстуки, до той поры, пока не наступит время нанести удар.

Если б я попытался захлопнуть дверцу только после того, как заметил в шкафу какое‑то движение, пожалуй, было бы уже слишком поздно. Но я закрыл ее вовсе не потому, что там что‑то двигалось. Я начал закрывать дверцу еще до того, как в шкафу что‑то зашевелилось, – во всяком случае, раньше, чем это дошло до моего сознания.

Я попятился через всю комнату – подальше от этого кошмара, который корчился и извивался за дверцей шкафа, и в душу мне ворвался ужас, тот отчаянный, клокочущий ужас, который охватывает человека только тогда, когда на него с ненавистью оскаливается его собственный дом.

Но, несмотря на этот леденящий ужас, я все‑таки пытался убедить себя в том, что тут какая‑то ошибка: может случиться все, что угодно, только не это. Ваш стул может вырастить челюсти и укусить вас, когда вы на него присядете; у вас из‑под ног могут предательски уползать коврики; на вас может напасть ваш собственный холодильник; но ничего подобного не может произойти со стенным шкафом. Ведь шкаф – это как бы часть человека. Человек хранит в нем свою вторую, искусственную, кожу, и поэтому со шкафом у него более близкие, более интимные отношения, чем со всей остальной обстановкой его жилья.

Но даже в тот момент, когда я, пытаясь свалить все на свое больное воображение, убеждал себя, что этого не может быть, из‑за закрытой дверцы шкафа явственно слышались какой‑то шорох и лихорадочная возня.

Это может показаться странным, но что‑то неодолимо влекло меня к тому месту, словно завороженный я почти с неохотой попятился, переступил порог спальни и остановился у двери, не в силах оторвать взгляд от мрака, в котором копошилось это таинственное нечто. Да, там что‑то было; если я не сошел с ума и меня не обманывали все мои органы чувств, там, несомненно, что‑то было. То, что имело отношение к замаскированному капкану и обыкновенной коробке из‑под обуви, наполненной необыкновенными куклами.

«Но почему это случилось именно со мной?» – спросил я себя. Спору нет, после того, как я взломал дверь конторы, нашел кукол и встретил девушку, заказавшую коктейль, это было бы логично. Такого рода события вполне могли привлечь ко мне внимание. Но началось‑то с капкана – ведь капкан появился еще до того, как произошло все остальное.

Я напряг слух, чтобы еще раз услышать эту возню, но либо шорох стих, как только я оттуда ушел, либо я стоял слишком далеко – сейчас я ничего не услышал.

Я подошел к шкафчику, в котором хранил оружие, отпер нижний ящик, достал из него автоматический пистолет и коробку с патронами, заполнил обойму и вставил ее на место. Остальные патроны я высыпал из коробки на ладонь и отправил их в карман.

Надев пальто, я опустил пистолет в правый карман. И стал искать ключи от машины.

Ни в карманах пальто, ни в карманах пиджака и брюк ключей не оказалось. Тут было кольцо с ключами от входной двери, от шкафчика с оружием, от моего редакционного стола, от моего сейфа в банке; помимо этого, на нем болталось еще с полдюжины ключей от давным‑давно забытых замков – неизменная причудливая коллекция бесполезных ключей, с которыми человек обычно никак не может расстаться.

Все это было при мне, а ключи от машины бесследно исчезли.

Я осмотрел мебель, обшарил письменный стол. Поискал на кухне. Ключей нигде не было.

И, уже стоя на кухне, я наконец вспомнил, где их оставил. Теперь я знал точно, где они. Перед моим мысленным взором возникли приборный щиток, брелок с висящим на нем ключом от багажника и ключ зажигания, аккуратно вставленный в замок. Приехав сегодня к вечеру домой, я оставил их в машине. Да, вне всякого сомнения, я оставил их в машине, а такого со мной почти никогда не случалось.

Я направился к двери, но, сделав несколько шагов, остановился. Я вдруг со всей ясностью осознал, что не в силах заставить себя пойти на темную стоянку и приблизиться к машине, в замке зажигания которой уже торчит ключ.

Это было нелогично. Это было просто дико. Но я ничего не мог с собой поделать. Ничего. Не будь в машине ключей, я пошел бы, не задумываясь. А то, что ключи были уже там, по какой‑то непонятной причине меняло все дело и внушало страх.

Ужас сковал и обезоружил меня. Я заметил, что у меня дрожат руки, но заметил только тогда, когда на них взглянул.

Часы показывали семь – Джой уже ждала меня. Она обидится и будет права.

«Ни минутой позже, – предупредила она. – Я уже успею как следует проголодаться».

Я подошел к письменному столу и протянул руку к телефону, но она замерла в воздухе, еще не коснувшись трубки. Мой мозг вдруг пронзила страшная мысль. А что, если телефон уже перестал быть телефоном? Что, если все предметы в этой комнате только кажутся тем, чем они должны быть? Что, если все они за последние несколько минут превратились в адские машины?

Опустив руку в карман, я вытащил пистолет и осторожно ткнул дулом в аппарат, но он не обернулся каким‑нибудь неведомым живым существом. Передо мной был самый обыкновенный телефон.

Все еще сжимая в руке пистолет, я другой рукой поднял трубку, положил ее на стол и набрал номер.

И, уже поднеся трубку к уху, я спросил себя, что же мне все‑таки ей сказать.

Эта проблема разрешилась довольно просто: я назвал себя.

– Почему ты задерживаешься? – спросила она ласковее, чем обычно.

– Джой, у меня неприятности.

– Что там у тебя опять стряслось?

Это была уже насмешка! Неприятности у меня случались крайне редко.

– Я говорю серьезно, – сказал я, – Мне грозит опасность. Я не могу поехать с тобой в ресторан.

– Трусишка! – фыркнула она. – Я сама за тобой заеду.

– Джой! – вскричал я. – Погоди! Ради бога, выслушай меня. Держись от меня подальше. Поверь, я знаю, что делаю. Тебе нельзя со мной встречаться.

– В чем дело, Паркер? Какие неприятности?

Голос ее звучал еще спокойно, но я уже уловил в нем тревожные нотки.

– Не знаю! – в отчаянии воскликнул я, – Понимаешь, что‑то происходит. Что‑то опасное и непонятное. Ты мне не поверишь, если я расскажу тебе. И никто не поверит. Я займусь расследованием, но мне не хочется, чтобы в этом была замешана ты. Может быть, завтра я сам себе покажусь полнейшим болваном, но…

– Паркер, ты трезв?

– К величайшему сожалению, – ответил я.

– А ты здоров? Как ты себя чувствуешь сейчас?

– Прекрасно, – сказал я. – Только что‑то скрывается в стенном шкафу, а в коридоре за дверью недавно стоял капкан, и еще я нашел коробку с куклами…

Я осекся, и мне захотелось вырвать себе язык. Черт меня дернул заговорить об этом. Ведь я не собирался ей ничего рассказывать.

– Никуда не уходи! – приказала она, – Через минуту я буду у тебя.

– Джой! – крикнул я. – Джой, не делай этого!

Но телефон молчал.

Я в отчаянии бросил трубку, но тут же снова поднял ее и набрал номер Джой.

«Безмозглый кретин!» – проклинал я себя. Я обязан был как‑то остановить ее.

В трубке раздались гудки. Они следовали бесконечной чередой, и в их звуке была какая‑то пугающая пустота. Гудок за гудком, гудок за гудком – и никакого ответа.

Я ел себя поедом за то, что проговорился. Мне следовало притвориться мертвецки пьяным, неспособным выйти из дома; обидевшись, она бы наверняка бросила трубку – и тогда все было бы в порядке. Или, на худой конец, я должен был придумать какую‑нибудь более или менее правдоподобную историю, но на это у меня не оставалось времени. Вдобавок от страха у меня в голове была полная каша. Я и сейчас еще был слишком испуган, чтобы как следует собраться с мыслями.

Положив трубку на рычаг, я схватил шляпу и бросился к двери. У самого порога я на секунду остановился и, обернувшись, окинул взглядом комнату. И теперь она показалась мне совсем чужой, словно я попал сюда чисто случайно и вижу ее впервые, и из всех углов мне слышался какой‑то шелест, шепот и едва уловимый шорох.

Я распахнул дверь, вылетел в коридор и с топотом помчался вниз по лестнице. И даже на бегу меня мучила мысль: какая же часть этого едва уловимого скользящего шороха, наполнявшего комнату, существовала в действительности, а какая – в моем воображении?

Я миновал вестибюль, выскочил из дома и через секунду уже был на тротуаре.

Стоял теплый безветренный вечер, в воздухе тянуло дымком тлеющих листьев.

На улице послышалось какое‑то постукивание – странный, быстрый, ритмичный перестук, – и из‑за угла дома, из аллеи, которая вела к стоянке, показался огромный пес. Он был в благодушном настроении, помахивал хвостом, и в его подпрыгивающей походке сквозила даже некоторая игривость. Размером он был с теленка, лохмат до бесформенности, и казалось, будто он вынырнул прямо из осенних лучей сегодняшнего послеполуденного солнца.

– Здравствуй, песик, – сказал я, и он подбежал ко мне, со счастливым видом уселся у моих ног и в собачьем экстазе заколотил своим увесистым хвостом по асфальту.

Я протянул было руку, чтобы погладить его, но не успел – по улице с рокотом мчалась машина; она круто развернулась и остановилась как раз напротив нас.

Открылась дверца.

– Садись! – приказал голос Джой, – И поехали отсюда!