Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Старость
Парковка синагоги была битком набита машинами, а те, что не поместились, на полмили вытянулись цепочкой вдоль дороги. Был Йом Кипур – День Искупления – самый важный день в еврейском календаре, тот самый день, когда, как считается, Бог решает, кого записать в Книгу Жизни на следующий год, а кого нет. Этот и сам по себе торжественный день для Рэба был еще и «звездным часом», – для него он приберегал свои самые лучшие проповеди. После службы по дороге домой люди без умолку обсуждали то, что он говорил о жизни, о смерти, о любви, о прощении. Но сегодня все было по‑другому. В свои восемьдесят девять лет Рэб уже больше не читал проповеди. И не поднимался на кафедру. Он безмолвно сидел среди членов конгрегации, а я разместился неподалеку от него, рядом с отцом и матерью – так, как делал это всю свою жизнь. Это был единственный день в году, когда я чувствовал себя частью этой общины.
* * *
Во время послеполуденной службы я улучил минуту и пошел повидаться с Рэбом. Я проходил мимо своих бывших одноклассников и с трудом узнавал их; поредевшие волосы, очки, двойные подбородки – откуда что взялось? Они улыбались мне и шепотом здоровались, узнавая меня раньше, чем я их. Неужели в глубине души они считали, что из‑за своих успехов я возгордился? А может, они и правы, – мое поведение, похоже, давало для этого повод. Рэб сидел чуть поодаль от прохода и хлопал в такт молитвенному песнопению. На нем, как обычно, была кремового цвета мантия, и хотя он терпеть не мог пользоваться ходунком на людях, тот стоял неподалеку от него, у стены. Рядом с Рэбом сидела Сара. Заметив меня, она похлопала Рэба по плечу, и он тут же обернулся ко мне. – А‑а, – протянул он. – Из самого Детройта. Его родные помогли ему подняться. – Пойдем, поговорим. Он медленно двинулся к ходунку. Те, кто сидел рядом с ним, потеснились, пропуская его и на случай необходимости подставляя руки. В глазах их светились одновременно и тревога, и благоговение. Рэб вцепился в ручки ходунка и побрел к выходу.
Двадцать минут спустя после бесконечных остановок и приветствий мы наконец добрались до маленького кабинета, находившегося наискосок от большого кабинета, который он занимал в былые дни. Ни разу в жизни у меня не было личной аудиенции в этот святейший из святых дней года. Я – в его кабинете, а все остальные где‑то там. Странное чувство. – А твоя жена здесь? – спросил Рэб. – Да, рядом с моими родителями, – ответил я. – Это хорошо. Он всегда приветливо относился к моей жене. И никогда не упрекал меня за то, что она была другой веры. И я это ценил. – Как вы себя чувствуете? – спросил я. – Ох, они велят мне сегодня отказаться от соблюдения поста. – Кто они? – Доктора. – Ну и ладно. – Вовсе даже не ладно. – Рэб сжал руку в кулак. – Сегодня день поста. Сегодняшний пост – моя традиция. Я хочу делать то, что делал всегда. Он разжал кулак, опустил руку, и та непроизвольно задрожала. – Видишь? – прошептал он. – Человеческая проблема. А так хочется от нее отгородиться. – Вы имеете в виду старение? – Нет, старение – это не беда. А вот старость – это беда.
Одну из наиболее памятных проповедей – по крайней мере для меня – Рэб произнес после смерти своей единственной старой родственницы – тети. К тому времени его отец и мать уже умерли, а их родители ушли из жизни задолго до этого. Он стоял у могилы своей тети, и вдруг ему пришла в голову простая, но пугающая мысль, – я следующий. Так что же делать, когда смерть, подбираясь все ближе и ближе, подталкивает тебя в первый ряд, и за фразу «моя очередь еще не пришла» уже больше не спрятаться? И вот теперь Рэб сидел передо мной, сгорбившись над своим письменным столом, а я с грустью думал: сколько же времени в списке своих родственников он стоит самым первым? – Почему вы больше не читаете проповедей? – спросил я. – Мне невыносима мысль о том, что я могу вдруг запнуться, – со вздохом произнес он. – Или на самом важном месте потерять нить рассказа… – Ну вам не нужно этого стесняться. – Речь не обо мне, – сказал Рэб. – Речь о моих слушателях. Они увидят меня растерянным… и это наведет их на мысль, что я умираю. А я не хочу их пугать. Я мог бы и догадаться, что он имел в виду не себя, а нас.
Ребенком я искренне верил, что существует некая Книга Жизни, что в небесной библиотеке лежит этакая огромная пыльная штуковина, и раз в году, в День Искупления, Бог пролистывает ее страницы и гусиным перышком выводит: галочка, галочка, прочерк, галочка… И тебе назначается жить или умереть. Я вечно боялся, что недостаточно горячо молюсь, и, зажмурив глаза, умолял Бога поставить мне галочку. – Что людей больше всего страшит в смерти? – спросил я Рэба. – Что страшит? – Рэб на минуту задумался. – Во‑первых, неизвестность. Куда мы отправляемся? Попадем ли мы в такое место, которое себе воображали? – Одного этого уже достаточно. – Да, но это еще не все. – Он наклонился ко мне и прошептал: – Люди боятся, что их забудут.
Неподалеку от моего дома есть кладбище с надгробными камнями, установленными еще в девятнадцатом веке. Я ни разу не видел, чтобы на этом кладбище кто‑нибудь положил на могилу хоть один цветок. Если кто‑то туда и приходит, то лишь затем, чтобы бесцельно побродить, почитать надписи на надгробных камнях и воскликнуть: «Ничего себе! Посмотри, какая старая могила!» Это кладбище пришло мне на ум после того, как Рэб прочитал мне чудесное, хотя и щемящее, стихотворение Томаса Харди. В нем некий человек бродит между могил и разговаривает с погребенными в них мертвецами. И те, кто похоронен недавно, горюют о тех, кто давно уже забыт.
О них почти не вспоминают. Они как будто и не жили. Так заново в могиле умирают Все те, о ком давным‑давно забыли.
Заново умирают. В полной безвестности умирают забытые в домах престарелых старики и замерзшие в подворотнях бездомные. Кто скорбит об их уходе? Кто чтит прожитую ими жизнь? – Однажды в поездке по России, – вспомнил Рэб, – мы набрели на старую ортодоксальную синагогу. А посреди нее стоял одинокий человек и читал кадиш по усопшим. Мы вежливо спросили его, по ком он читает молитву. «Я читаю ее по себе», – ответил он. Заново умирают. Страшно представить себе: ты умер, и никто о тебе не вспоминает. Может быть, поэтому люди в Америке стараются оставить хоть какой‑нибудь да след. Надо обязательно приобрести известность. Как у нас важно стать знаменитым! Чтобы стать знаменитыми, люди поют, чтобы стать знаменитыми, они выставляют напоказ свои тайны, теряют вес, едят насекомых, даже совершают убийства. Молодые люди размещают в Интернете на всеобщее обозрение свои самые сокровенные мысли. Устанавливают у себя в спальнях видеокамеры. Все эти люди словно вопят: «Обратите на меня внимание! Запомните меня!» Но их дурная слава длится мгновения. Их имена растворяются в памяти. И вот о них уже никто не помнит.
– Но как избежать этой повторной смерти? – спросил я Рэба. – Ну если речь идет о сравнительно коротком времени, – сказал он, – ответ в общем‑то прост. Твоя семья. Я, например, с помощью своей семьи надеюсь еще пожить. Пока они обо мне вспоминают, я жив. Пока они обо мне молятся, я жив. Я буду во всех наших общих воспоминаниях и о минутах веселья, и о пролитых слезах. Но это все ненадолго. – В каком смысле? – Е‑если я про‑ожил сто‑оящую жизнь, – пропел Рэб. – Обо мне будут помнить те, кто жив сейчас… ну, может, еще и в следующем поколении. А потом уже люди начнут спрашивать: «Как, говорите, его звали?» Я уже собрался ему возразить, но тут я подумал, что действительно понятия не имею, как звали моих прабабушек. Никогда не видел фотографий своих прадедов. Интересно, через сколько поколений теряется связующая нить даже в семьях, где родственные узы крепче крепкого? – Поэтому так важна вера, – снова заговорил Рэб. – Это веревка, за которую каждый из нас может ухватиться как на подъеме, так и на спуске. Обо мне через много лет забудут. Но о том, во что я верил, и о том, чему я учил, – о Боге, о традициях, – об этом будут помнить. Это перешло ко мне от моих родителей, а им от их родителей. И если это передастся моим внукам и их правнукам, тогда мы все… – Между собой связаны? – Вот именно.
– Что ж, давайте вернемся на службу, – сказал я. – Давай. Только подтолкни меня. Я вдруг понял, что Рэб уже не может подняться с кресла без посторонней помощи, а в комнате не было никого, кроме меня. Как запредельно далеки были те времена, когда с кафедры звучало его громогласное слово, а я сидел в толпе и изумленно слушал! Я отогнал от себя эти мысли, неуклюже пробрался за спинку его кресла, сосчитал «раз… два… три» и осторожно приподнял его за локти. – А‑а‑а, – выдохнул Рэб. – Ох уж эта старость. – Могу поспорить, что вы еще в состоянии закатить такую проповедь… Рэб ухватился за ручки ходунка. Помолчал. – Ты думаешь? – тихо спросил он. – Уверен, – ответил я.
В доме Рэба в подвале хранятся старые кинопленки, на которых сняты Рэб, Сара и вся их семья. На этой пленке они в 1950‑е подбрасывают вверх своего первенца – Шалома. На следующей – они несколькими годами позже с дочками близнецами Орой и Риной. А на этой уже в 1960‑е везут в коляске свою младшую – Гилю. И хотя изображение на пленке какое‑то зернистое, восторг на лице Рэба – держит ли он своих детей на руках, обнимает их или целует – не спутаешь ни с чем. Он просто создан быть отцом семейства. Он ни разу в жизни не бил своих детей. Очень редко повышал на них голос. Воспоминания складываются из маленьких милых эпизодов: вот он с детьми в послеполуденный час не спеша идет из синагоги домой, а вечером садится с дочерьми и помогает им делать домашнюю работу; а вот они всей семьей за обеденным столом в шаббат ведут неторопливую беседу. Или еще: в летний полдень он через голову бросает сыну бейсбольный мяч. Однажды он вез маленького Шалома и его друзей из Филадельфии. Перед мостом они подъехали к будке дорожного сбора. – А паспорта у вас есть? – спросил мальчишек Рэб. – Паспорта?! – Вы хотите сказать, что без паспортов собираетесь переехать из Коннектикута в Нью‑Джерси?! – воскликнул он. – Быстро прячьтесь под одеяло! Не дышать! Ни звука! Позднее, напоминая мальчишкам о происшествии, он подшучивал над ними. На заднем сиденье машины под тем же самым одеялом развернулась и другая семейная история, над которой отец и сын еще долго потом смеялись. Воспоминание за воспоминанием. Так создается история семьи. Его дети уже взрослые. Сын – авторитетный раввин. Старшая дочь – директор библиотеки. Младшая – учительница. И у каждого из них теперь свои дети. – У нас есть фотография, где мы все вместе, – сказал Рэб. – Когда я чувствую, что надо мной витает дух смерти, я смотрю на эту фотографию, где все они улыбаются. И говорю себе: «Ал, ты неплохо поработал. Это и есть твое бессмертие».
|