Глава 13. Когда раздался звонок в дверь, Илларион Забродов вздохнул, заложил страницу, на которой его прервали

Когда раздался звонок в дверь, Илларион Забродов вздохнул, заложил страницу, на которой его прервали, легко поднялся с дивана, сунул книгу под мышку и пошел открывать.

За дверью, как он и ожидал, стоял полковник Мещеряков, одетый довольно странно: в просторные, не первой свежести темные брюки и знакомую серую рубашку с закатанными до локтя рукавами. В таком виде он напоминал обывателя, выскочившего из дома на полчаса, чтобы сбегать в булочную и заодно пропустить кружечку пивка за углом. На плече у полковника висела спортивная сумка, а на голове красовалась легкомысленная бейсбольная кепочка с длинным козырьком и вышитым на лбу адидасовским трилистником. Сдерживая улыбку, Илларион перевел взгляд вниз, на полковничьи ноги, но вместо новеньких кроссовок, которые он ожидал там увидеть, на ногах у Мещерякова оказались поношенные туфли из мягкой темно-серой замши.

– Ну и видок, – сказал Илларион. – В поход на чужую страну собирался король.

Мещеряков недовольно поморщился и мимо Иллариона протиснулся в прихожую.

– Собирайся, – проворчал он.

Илларион запер дверь и внимательно посмотрел на Мещерякова. Выражение полковничьего лица ему не понравилось. Мещеряков прекрасно владел собой, и посторонний человек вряд ли сумел бы что-нибудь заметить, но Илларион знал полковника много лет и прекрасно видел, что тот пребывает в состоянии какого-то болезненного нервного напряжения и сосредоточенности. Губы у него были сжаты в тонкую прямую линию, а брови хмурились. Ото, подумал Илларион. Что-то случилось. Что-то очень нехорошее, поганое что-то. Давненько я его таким не видел.

– Кофе выпьешь? – спросил он самым беззаботным тоном, разом опустив все вертевшиеся на языке колкости и наводящие вопросы: ситуация явно не располагала к пустому трепу.

– Собирайся, Илларион, – повторил Мещеряков.

– Так срочно?

– Пф-ф-ф.. – Мещеряков с шумом выпустил из легких воздух и медленно опустился на стоявшую в прихожей скамеечку, словно и впрямь превратившись в проколотый воздушный шар. Он зачем-то снял свою кепку, повертел ее в руках и снова нахлобучил на голову, сильно потянув за длинный козырек. – Черт его знает, – сказал он, – срочно это или нет… Если честно, я вообще перестал что бы то ни было понимать во всей этой истории.

– Странно, – заметил Илларион. – История, казалось бы, самая незамысловатая.

– Да? Знаешь, мне даже жаль разрушать твои иллюзии.

– Иллюзии?

– Да. По поводу незамысловатости этой истории. Час назад, как раз по дороге сюда, ко мне поступила новая информация.

– Любопытно, – сказал Илларион, хотя на самом деле не испытывал никакого любопытства. Судя по выражению лица Андрея, привезенные им новости действительно были не слишком хороши. – Любопытно, – повторил Илларион, – что же это за информация такая, что на тебе лица нет?

– Сейчас и на тебе не будет, – мрачно пообещал Мещеряков. – Видишь ли, мне позвонил Сорокин…

Полковник милиции Сорокин то и дело возникал на жизненном горизонте Иллариона Забродова, и всякий раз его появление бывало связано с очередными неприятностями. Это было тем более досадно, что Илларион искренне симпатизировал Сорокину. От взаимной настороженности, которую они с полковником испытывали в момент своего знакомства, давно не осталось и следа, но это не меняло дела: такая уж была у полковника Сорокина работа, что один его вид поневоле вызывал самые неприятные мысли и ассоциации. По этому поводу Илларион постоянно цитировал одну и ту же строфу из бессмертного “Дяди Степы”: “Ведь недаром сторонится милицейского поста и милиции боится тот, чья совесть нечиста”. Не удержался он от любимой цитаты и теперь – отчасти в силу привычки, а отчасти для того, чтобы хоть немного разрядить обстановку.

Мещеряков терпеливо дослушал цитату до конца, ни разу не перебив Иллариона, и даже воздержался от обычных ворчливых комментариев. Илларион замолчал и выжидательно уставился на приятеля, окончательно убедившись в том, что дело плохо: если уж Мещеряков перестал ворчать, значит, ему действительно не до пустой болтовни.

– Так в чем дело, Андрей? – спросил Илларион, когда повисшее молчание сделалось нестерпимо тягостным.

– Дело в том, что мы с тобой сели в большую лужу, – мрачно сообщил Мещеряков. – Кого мы искали? Мальчишку-программиста, у которого в голове сплошные процессоры и материнские платы, так?

– Так, – подтвердил Илларион. – А что, он выкинул что-нибудь экстраординарное?

– Вот-вот, – покивал головой Андрей. – Именно экстраординарное. Настолько экстраординарное, что сам собой возникает вопрос: он ли это был? Знаешь, что сказал Сорокин? Два часа назад в институт Склифософского доставили Аверкина. Его два раза пырнули кухонным ножом среди бела дня. Насколько я понял Сорокина, врачи не уверены, будет ли он жить.

– Черт, – сказал Забродов. – Вот черт, – повторил он и опустился на корточки, привалившись спиной к стене прихожей. Он принялся рассеянно хлопать ладонью по пустым карманам, начисто позабыв о том, что сигареты остались на столе в кухне. Мещеряков покосился на него, поморщился, вынул из кармана портсигар и протянул его приятелю. Илларион благодарно кивнул, взял сигарету, повертел ее в пальцах, разминая, но почему-то не закурил, а засунул за ухо. Вид у него при этом был самый отсутствующий. – Ладно, – сказал он наконец, – будем считать, что первую порцию я благополучно переварил. Давай, полковник, сыпь дальше. Это ведь, насколько я понимаю, не все?

– Правильно понимаешь, – со вздохом сказал полковник. – В общем и целом все выглядит как обыкновенное ограбление. Напали на него в парке. Место там глухое, безлюдное…

– Какого дьявола он туда поперся? – перебил Илларион. – Он же должен был сидеть дома и ждать звонка!

– Вот именно. Судя по всему, он его дождался.

– Черт! – в третий раз повторил Илларион. – Ведь договорились же, кажется, обо всем… Кстати, почему ты думаешь, что в парке он встречался именно с этим парнем?

– Если ты не станешь перебивать меня после каждого моего слова, я попытаюсь все объяснить, – пообещал Андрей. – Повторяю, выглядит все как обыкновенное ограбление: вывернутые карманы, исчезнувшие часы и бумажник, пустая сумка, которую выпотрошили и отбросили в сторону, какая-то картонная коробка… Коробка, понимаешь? Из-под обуви.

– Ты хочешь сказать, что в этой коробке он привез на место встречи деньги? – спросил Илларион. – Сто тысяч, да? Если на минуту допустить, что это правда, то получится, что друг Коля использовал нас с тобой втемную. И шантажировали его чем-то гораздо более серьезным, чем спецназовское прошлое, и деньги у него, оказывается, были, и деньги очень немалые… Ты извини, Андрей, но я предпочитаю для начала поискать другие объяснения. Уж очень мне не хочется, чтобы все было именно так. Пустая обувная коробка – это, знаешь ли, чересчур легковесный аргумент…

– Согласен, – сказал Мещеряков. – Но ты опять не дослушал до конца, Илларион. Квартиру Аверкина тоже вывернули наизнанку, как и его карманы. Взяли, судя по всему, немного, но окончательно это станет ясно, только когда из Калуги приедет его жена. Не знаю, что они там искали, зато точно знаю, что диктофон, с помощью которого Аверкин должен был записать свой разговор с шантажистом, исчез.

– Подумаешь, – сказал Илларион. – Вещица полезная, на радиорынке за такую можно взять неплохие деньги. Это ничего не доказывает, Андрей. А впрочем…

– Вот именно. Если, сложить все это в кучу, получается очень интересная картинка. Ты задал правильный вопрос: зачем он поехал в этот парк? Ему совершенно нечего было там делать. Плюс коробка из-под обуви, плюс обворованная квартира, плюс исчезнувший диктофон…

Илларион легко поднялся с корточек, отнес на полку книгу, которую все еще держал под мышкой, и принялся одеваться.

– Да, – сказал он, – наверное, ты прав. Во всяком случае, время пассивного ожидания кончилось. Мы и так с тобой выжидали слишком долго. Кстати, что говорит Сорокин?

– Сорокин ничего не говорит, он пускает дым из ушей и матерится. Он уверен, что мы с тобой утаиваем от него жизненно важную для следствия информацию.

– А мы разве что-то утаиваем?

– Беда в том, Илларион, что утаивать нам с тобой нечего. То, что у нас есть, Сорокин считает пустым звуком, и он прав. Ни одной улики, ни одного прямого свидетельства – ничего, кроме разговоров, догадок и подозрений…

– Так уж и ничего, – проворчал Илларион, затягивая шнурки на ботинках. – Теперь у него есть Аверкин, который лежит в реанимации. Возле него можно сидеть и дожидаться, когда он придет в себя и начнет давать показания. Насколько я понимаю, больше ничего нашему полковнику просто не остается.

– Он тоже это понимает, – со вздохом сказал Мещеряков. – И слезно просил нас не вмешиваться.

– И поэтому ты явился сюда в таком виде, – закончил за него Илларион. – Чтобы не вмешиваться.

Мещеряков пропустил шпильку мимо ушей, дождался, когда Илларион откроет дверь, и первым вышел из квартиры.

Спустившись во двор, Илларион увидел напротив своего подъезда черную “волгу" – универсал, имевшую такой вид, словно на ней много лет возили дрова. Потускневший обшарпанный кузов пестрел многочисленными зашпатлеванными вмятинами и царапинами, два из четырех хромированных колпаков отсутствовали начисто, но над крышей кабины торчала длинная антенна радиотелефона. Забродов полунасмешливо, полуодобрительно хмыкнул: Мещеряков явно был задет за живое и взялся за дело всерьез, если приехал сюда на одной из спецмашин учебного центра. Под мятым капотом наверняка скрывался мощный форсированный двигатель, который давал ржавому драндулету отличную возможность удивить некоторых владельцев дорогих иномарок.

Усевшись за руль, Мещеряков бросил свою спортивную сумку на заднее сиденье. На вид казавшаяся совершенно пустой сумка тяжело шлепнулась на дерматиновую подушку. При этом внутри раздался приглушенный металлический лязг. Илларион подозрительно покосился на полковника, перегнулся через спинку сиденья и дотянулся до сумки.

– Гм, – неодобрительно произнес Мещеряков, запуская двигатель Илларион пропустил это междометие мимо ушей и заглянул в сумку. На дне сумки лежали смертоубойная полковничья “беретта” и две запасные обоймы. Забродов протяжно присвистнул.

– Однако, – сказал он. – А пулемета под сиденьем у тебя нет?

Мещеряков раздраженно передвинул рычаг переключения передач и рывком тронулся с места.

– Пулемета у меня нет, – ответил он, – точно так же, как и желания ни с того ни с сего очутиться в одной палате с Аверкиным – с трубочками в ноздрях и килограммом железа в кишках. Шутки кончились, Илларион. Не надо больше рассказывать мне про мальчишку, который увлекся игрой и зашел немного дальше, чем следовало. Он зашел чересчур далеко.

– Ну-ну, – ответил Илларион.

Мещеряков покосился на него, ожидая продолжения, но Забродов молчал. Он вынул из полковничьей сумки одну обойму и теперь рассеянно играл ею, то выдвигая, то со щелчком загоняя на место верхний патрон. Вид у него был самый безмятежный, словно Мещеряков вез его на рыбалку или в ресторан. Впрочем, ничего иного полковник от него и не ожидал. Ему вдруг стало неловко из-за того, что он взял с собой пистолет. С кем, в самом деле, он собрался воевать? Квартира Чеканова наверняка пуста. Скорее всего, там они не встретят не только вооруженного противника, но и вообще ничего интересного. Тогда зачем ему пистолет? Да ясно же, зачем! Мещеряков недовольно дернул уголком рта. Конечно, оружие он взял просто для уверенности в себе. Вот Забродову никакое оружие для поднятия боевого духа не требуется, он сам – оружие, да еще какое…

– Кстати, об оружии, – сказал он, прерывая затянувшееся молчание.

– Ммм? – Забродов, казалось, проснулся и с интересом посмотрел на Андрея.

– Ты не знаешь, у Аверкина дома было какое-нибудь оружие?

– Откуда мне знать? Впрочем, скорее всего, было. Это, наверное, что-то вроде профессионального заболевания. Ты знаешь кого-нибудь из наших, у кого в шкафу не лежало бы что-нибудь этакое, огнестрельное? У тебя есть, у меня есть.., а чем Аверкин хуже? Было, наверное. А что?

– А то, что люди Сорокина ничего “этакого” в квартире Аверкина не нашли. На полу в спальне валялось полотенце со следами смазки, вот Сорокин и спросил меня, могло у Аверкина быть оружие или нет.

Илларион снова протяжно присвистнул.

– Весело, – сказал он. – Выходит, что помимо диска с секретной информацией по Москве теперь гуляет еще и лишний ствол. И ствол этот явно не двадцать второго калибра… Ай-яй-яй.

Услышав это “ай-яй-яй”, Мещеряков быстро покосился на Иллариона. Тон Забродова не сулил новому владельцу аверкинского пистолета ничего хорошего.

Илларион в последний раз щелкнул обоймой, бросил ее в сумку, а сумку вернул на заднее сиденье.

– На дорогу, – сказал он. – Смотри на дорогу, полковник. Хватит с меня приятных неожиданностей.

Мещеряков отвернулся от него и стал смотреть на дорогу. Он был недоволен буквально всем: и дурацкой ситуацией, в которой оказался, и Забродовым, и собой, и Сорокиным, и даже генералом Федотовым, который попросил его “неофициально и предельно аккуратно”, как он выразился, разобраться в этом неприятном деле. Снаружи опять пошел мелкий дождик, брызгая каплями на пыльное лобовое стекло. Мещеряков включил дворники, и их монотонный скрип немедленно начал действовать ему на нервы.

– О чем ты думаешь? – не унимался Забродов. – Поделись, а?

– Я думаю о том, когда в этой стране наведут хоть подобие порядка, – проворчал Мещеряков. – Ты только вдумайся в ситуацию: я – штабной работник, кабинетная, в общем-то, фигура, а ты – отставник, пенсионер… Мое дело – перекладывать бумажки, твое – греться на солнышке и удить рыбку.., в крайнем случае, сторожить по ночам какую-нибудь стройплощадку. А вместо этого мы с тобой занимаемся черт знает чем – защищаем интересы мощной силовой структуры от какого-то свихнувшегося сопляка, который решил срубить немного деньжат в свободное от основной работы время… По-моему, это просто смешно.

– Гм, – откликнулся Илларион. – Вот юмористический аспект этой ситуации мне в голову как-то не приходил. А что касается порядка… Что толку пенять на зеркало? Ты представь себе: вот просыпаешься ты однажды утром, а в стране полный порядок. И что же? Да половина населения в течение первого же дня такой жизни просто помрет от скуки, а вторая немедленно примется этот самый порядок нарушать – опять же, чтобы жить веселее.

– Трепло, – проворчал Мещеряков. – Интересно, к какой половине ты относишь себя?

Илларион открыл рот, закрыл, снова открыл и вдруг рассмеялся.

– Слушай, – сказал он, – а ведь не знаю! Ко второй, наверное, но с большими оговорками.

– Еще бы, – проворчал Мещеряков. – У тебя без оговорок ничего не бывает…

Он свернул в узкий проезд и через минуту припарковал “волгу” у подъезда старого четырехэтажного дома. Двор был уютный, тенистый от разросшихся деревьев, которые уже начали ронять на землю первые желтые листья.

– Симпатичное местечко, – одобрил Илларион. – Смотри-ка, рябина уже покраснела. Кончается лето, Андрюха. Ты когда в последний раз на море был?

– Недавно, – ответил Мещеряков. – Только купаться было некогда.

– Жарко было? – с сочувствием спросил Илларион.

– Что ты имеешь в виду?

– А ты?

– М-да, – неопределенно промямлил Мещеряков. – Поговорили… Так… Вон там, кажется, его окна. Вон, на пятом этаже, где стеклопакеты.

Илларион перегнулся через него и посмотрел наверх.

– Чего мы ждем? – поинтересовался он.

– Не чего, а кого, – поправил его полковник. – Как ты намерен попасть в квартиру?

– Да, – сказал Илларион, – действительно. Замки – не мой профиль.

Они закурили и успели по паре раз затянуться, когда во дворе появился высокий и стройный молодой человек в джинсах и светлом пиджаке нараспашку. Шагая легко и уверенно, он пересек проезжую часть и свернул в подъезд, где жил Чек, даже не посмотрев в сторону припаркованной под ветвями рябины старенькой черной “волги”. В руке у него был небольшой кожаный кейс, в зубах дымилась сигарета. На пороге он остановился, сделал напоследок глубокую затяжку, бросил сигарету в стоявшую рядом урну и скрылся за дверью.

Мещеряков удовлетворенно кивнул и посмотрел на часы. Вскоре дверь подъезда снова открылась, и на крыльце появился все тот же молодой человек. Он поставил кейс на землю, неторопливо закурил, поправил галстук, подхватил свой чемоданчик и спокойно удалился, скользнув по машине, в которой сидели Мещеряков и Забродов, равнодушным рассеянным взглядом.

– Две минуты, – сказал Мещеряков, бросив еще один взгляд на часы. – Чистая работа!

– А закрывать кто будет? – спросил Илларион.

– Не твое дело, – ответил ему Андрей. – Подай-ка сумку.

– Зачем? Там же никого нет.

Мещеряков не ответил, выжидательно глядя в лицо Иллариону. Забродов пожал плечами и подал ему сумку, в которой лежал пистолет.

– С оговорками, – напомнил он.

– Естественно, – сказал Мещеряков и распахнул дверцу.

Дверь нужной им квартиры была закрыта, но Мещерякова это не смутило. Не теряя времени на ужимки, по мнению большинства людей свойственные взломщикам, полковник прямо подошел к двери и повернул блестящую латунную ручку. Дверь бесшумно распахнулась, и полковник, придерживая на плече ремень сумки, уверенно шагнул в прихожую. Илларион, которому эта уверенность показалась слегка чрезмерной, открыл было рот, но тут же пожал плечами и махнул рукой: в конце концов, что могло угрожать Мещерякову в абсолютно пустой квартире? Забродов последовал за полковником с беспечным видом человека, между делом забежавшего в гости к приятелю.

В прихожей пахло хорошим одеколоном, кожаной обувью и застарелым табачным дымом. Этот запах был хорошо знаком Иллариону – пряный дух, присущий дому каждого более или менее обеспеченного холостяка. Его собственная прихожая пахла бы так же, не забивай все остальные запахи в его квартире могучий дух старой бумаги и пыльных книжных переплетов. Здесь, судя по запаху, книг не было вообще или было совсем немного, зато сквозь все остальные ароматы пробивался не слишком приятный синтетический душок разогретой пластмассы и горелой изоляции. Источник этого запаха обнаружился сразу же, как только Илларион вслед за Мещеряковым вошел в просторную комнату, которая, судя по интерьеру, служила хозяину и спальней, и кабинетом.

В углу напротив окна стояла развороченная постель, а посреди комнаты имел место обширный рабочий стол, сверх всяких мыслимых пределов загроможденный какой-то электронной требухой, от одного взгляда на которую Илларион ощутил головную боль. Среди этого хлама тускло поблескивал монитор выключенного компьютера. Еще один монитор, побольше и гораздо более новый с виду, валялся на боку возле правой тумбы стола, а вокруг него по полу было разбросано великое множество каких-то запасных частей, из которых Иллариону были знакомы только клавиатура и распахнутый настежь серый жестяной ящик системного блока, в одном месте почерневший от копоти, словно кто-то пытался развести внутри него костерок.

Под ногой у Мещерякова жалобно хрустнула какая-то пластмассовая коробочка.

– Смотри под ноги, полковник, – негромко сказал Илларион. – Не дави улики.

– Это не улика, – так же тихо огрызнулся Мещеряков, – а обыкновенный процессор. Судя по тому, где он лежит, безнадежно дохлый. Что же он тут делал, этот парень?

– Да, – сказал Илларион, – впечатляет. Представляешь, как тут полыхнуло, если паленым воняет до сих пор?

– Слабо полыхнуло, – проворчал Мещеряков. – Ну что ему стоило сгореть к чертовой бабушке вместе со своим компьютером?

– М-да, – сказал Илларион, – интересная квартирка. Я, конечно, во всей этой электронике ни черта не понимаю, но чувствуется, что хозяин – парень серьезный. Такой, пожалуй, вполне мог провернуть это дельце… Как ты считаешь, Андрей? Производит впечатление, верно?

– Одного впечатления мало, – сказал Мещеряков.

– Да? А я-то думал, что мы пришли сюда именно за этим. Тогда скажи, будь добр, что мы здесь ищем? Дискеты? Компакт-диски?

– И это тоже, – сказал Мещеряков. – Хотя вряд ли он хранил такую информацию там, где ее могут случайно найти. Надо снять винчестеры с обеих машин и отнести их нашим спецам. Даже если информация с них стерта, наш технический отдел сумеет хоть что-нибудь из них извлечь. По крайней мере, станет ясно, тот это человек или не тот.

– Винчестеры? – переспросил Забродов таким тоном, что Мещеряков вздохнул.

– Стой на месте и ничего не трогай, неандерталец, – приказал он. – Это тебе не руки ломать.

Стоять на месте Илларион не стал. Поглядывая под ноги, чтобы ненароком чего-нибудь не раздавить, он двинулся в обход комнаты, с интересом озираясь по сторонам. Возле укрепленной справа от оконного проема книжной полки он вдруг остановился и, покопавшись среди каких-то коробочек и папок, продемонстрировал Мещерякову полуразобранное миниатюрное устройство, с одной стороны которого поблескивал глазок объектива.

– Вот это я понимаю, – сказал он. – Это не винчестеры какие-нибудь, не процессоры, а нормальная, доступная пониманию следящая камера-транслятор. В которой, к тому же, кто-то основательно покопался… Нет, это точно наш человек!

– Возможно, – рассеянно ответил Мещеряков. Сидя на корточках, он копался в разбросанных по полу деталях, хотя уже видел, что винчестера среди них нет.

Убедившись в этом окончательно, он пожал плечами и встал. Хозяин этой электронной свалки вполне мог подключить снятый с вышедшей из строя машины винчестер к стоявшему на столе “пентиуму”, чтобы скачать с него необходимую для дальнейшей работы информацию. Вскрывая системный блок, полковник поморщился. “Престижная высокооплачиваемая работа– подумал он. – Что-то много в последнее время развелось работников, занятых обыкновенным шпионажем. И не надо тыкать мне в нос моей принадлежностью к спецслужбам! Я, по крайней мере, связан служебной этикой, чего не скажешь обо всех этих новоявленных детективных агентствах и коммерческих охранных структурах…"

Он поднял крышку системного блока и сразу увидел, что винчестера нет. Мещеряков нахмурился. Вряд ли установленный здесь компьютер был просто частью электронной сети, работающей от головной машины, расположенной где-то в другом месте. Для таких целей обычно используются другие устройства, в которых наличие винчестера просто не предусмотрено. Конечно, подумал полковник, специалистам виднее, как оно было на самом деле, но выглядит это так, будто нас с Илларионом кто-то опередил. Похоже, что винчестер сняли, причем не слишком аккуратно…

Он поднял голову, чтобы сообщить Забродову о своем открытии, и только теперь заметил, что того больше нет в комнате. Мещеряков встревожился, но тут же успокоился, услышав, как на кухне звякнула посуда. Он открыл рот, чтобы окликнуть Иллариона, но не успел.

– Спокойно, – послышался с кухни голос Забродова. – Не надо так сильно давить на спуск, эта штука может выстрелить…

"С кем это он?” – подумал полковник. Его рука сама собой потянулась к оставленной на полу сумке, где лежала “беретта”. В это время на кухне раздалась какая-то глухая возня, затем послышался тяжелый удар, рассыпчатый металлический грохот и чей-то сдавленный вопль. От души надеясь, что кричал не Забродов, полковник бросился на кухню, на ходу высвобождая из сумки пистолет. Он успел сделать два шага, а на середине третьего почувствовал сокрушительный удар по затылку. Перед глазами у него полыхнуло ослепительно-белое пламя, голова, казалось, раскололась пополам, и полковник ГРУ Мещеряков повалился на пол, опрокинув стоявший на столе монитор, который разлетелся вдребезги с глухим кашляющим звуком.

* * *

Чек попытался достать из пачки сигарету, но руки у него все еще дрожали, и сигареты рассыпались по земле. Прошипев сквозь зубы короткое ругательство, он опустился на корточки и принялся собирать их по одной, с преувеличенной аккуратностью заталкивая обратно в пачку и стараясь не смотреть на Баландина, который наблюдал за ним с выражением плохо скрытого брезгливого любопытства.

Сигареты ни в какую не желали лезть обратно в пачку, упирались, гнулись, а две или три даже сломались, и их пришлось выбросить. Баландин терпеливо ждал. Он закурил, вынул из кармана взятый в квартире Аверкина “вальтер”, повертел его в руках, придирчиво оглядывая со всех сторон, и снова спрятал в карман. Отброшенные Чеком сигареты он деловито втоптал в песок и носком кроссовки надвинул на это место кучку прошлогодней рыжей хвои.

По верхушкам сосен пробежал ветер. Чек вздрогнул от неожиданности и уронил на землю только что подобранную сигарету.

– Что-то ты, браток, сегодня нервный, – сказал ему Баландин.

Чек поднял на него глаза, увидел на манжете белой баландинской рубашки крошечное бурое пятнышко и поспешно отвернулся, борясь с приступом тошноты. Все-таки это была не компьютерная игра. В реальном мире смерть выглядела довольно неприглядно, и человек, убивающий себе подобных так же непринужденно, как какой-нибудь воробей гадит на лету, вызывал не уважение и даже не страх, а инстинктивное отвращение, как некая фантастическая голая тварь, покрытая противной слизью, выползшая из немыслимых подземелий с одной-единственной целью – убивать все, что движется. Это было неприятное открытие, и Чек даже засомневался в своей способности довести начатое дело до конца. Он решил для себя, что для достижения поставленной цели хороши любые средства, но его организм, похоже, придерживался несколько иного мнения.

– Зато ты, я вижу, как огурчик, – процедил он сквозь стиснутые, чтобы не стучали, зубы. – Спокоен, бодр и весел.

Баландин огляделся по сторонам, затягиваясь сигаретой. Подмосковный лес глухо шумел, метя верхушками сосен пронзительно синее небо.

– Да что тебя разбирает-то, не пойму, – сказал Баландин, снова поворачиваясь к Чеку. – Даже позеленел весь, как жмурик. Сдрейфил, сява?

Чек медленно встал с корточек и заставил себя посмотреть в лицо Баландину.

– Нет, – сказал он, – не сдрейфил. Просто кое-чего не понимаю. Не могу понять, и все тут. Может быть, ты мне объяснишь?

– Да сколько угодно, – лениво ответил Баландин. – Все, что хочешь. Я сегодня разговорчивый. Из-за погоды, наверное. Только спрашивай на ходу, а то торчим тут, как эти…

– Ладно, – сказал Чек. Он спрятал в карман пачку с сигаретами, забыв, что собирался закурить, подхватил стоявшую на земле сумку с аппаратурой и вслед за Баландиным двинулся лесом параллельно дороге. – Ладно, – повторил он для разгона, – я спрошу… Ты говоришь, что не убивал мою сестру, так? Получается, что сел ты практически невиновным… Ну хорошо, я понимаю, что зона – не санаторий, но… Неужели каждый, кто туда попадает становится таким, как ты? Что-то мне в это не верится.

– Каким это – таким? – насмешливо спросил Баландин, оглянувшись на него через плечо.

– А вот таким… Скажи, для тебя что же, человеческая жизнь вообще ничего не стоит? Нет, я знаю, такие люди есть, их даже много – гораздо больше, чем нужно, – но откуда это в тебе, если ты не был убийцей?

Баландин вдруг остановился и повернулся к Чеку лицом. На его губах медленно расцвела холодная издевательская улыбка.

– А ты дурак, сява, – сказал он после долгой паузы, во время которой разглядывал Чека с выражением брезгливого любопытства. – Нашел, о чем спрашивать. Отчего и почему собака воет на луну… Даже не знаю, что тебе ответить, честное слово. Да и не поймешь ты ни хрена.

– Почему это я не пойму? – спросил Чек, стараясь не отводить взгляд от изуродованного лица напарника.

– Потому что еще не дозрел, – спокойно ответил Баландин. – Если бы дозрел, не задавал бы дурацких вопросов. Зона, брат, это такой университет… Особенно если повезет. Мне, например, повезло. На, смотри. – Он расстегнул рубашку и спустил ее с левого плеча. Чек увидел на незагорелой коже четкую синюю татуировку – бычью голову с раздутыми ноздрями, яростно выкаченными глазами и грозно опущенными вперед острыми пиками рогов. – Знаешь, что это?

– Наколка, – сказал Чек. – Ну и что?

– Действительно, – сказал Баландин, – ну и что? Телок ты, сява, ох и телок! А ты слышал, что в зоне масти просто так не набивают? Масть – это, братец ты мой, вроде армейской эмблемы рода войск. У связистов своя, у танкистов своя, у шоферни тоже – знаешь, “яйца с крыльями”…

– Ну?

– Хрен гну… – Баландин оправил рубашку и принялся застегиваться, неловко орудуя своими клешнями. – Ох, и темный же ты… Ладно, объясню. Глядишь, пригодится, если наш Юрик тебя раньше не отправит землю парить…

…Когда Баландин вернулся из ШИЗО, барак был пуст. До конца рабочего дня оставалось еще около трех часов. Небо за подслеповатым окошком уверенно наливалось темной морозной синевой, под низким потолком монотонно зудели лампы дневного света. Баландин добрался до своей койки и повалился навзничь, забросив руки за голову и наслаждаясь покоем. В уборной тихо копошился, звякая ведром и плюхая мокрой тряпкой, уборщик – плоскостопый, вечно сгорбленный и незаметный мужичонка без имени и клички, по фамилии Сухарев. Баландин поймал себя на странном ощущении: ему казалось, что он вернулся домой и все плохое осталось позади. Это была опасная иллюзия, и, чтобы прогнать ее, Баландин встал и направился в уборную.

Сухарев копошился в умывальной комнате, бестолково возя грязной тряпкой по сырому цементному полу.

– Сигарету дай, – коротко сказал ему Баландин, и уборщик торопливо полез в карман.

Баландин криво усмехнулся: судя по поведению Сухарева, он успел приобрести определенную репутацию, и значит, все, что он сделал до сих пор и намеревался сделать в дальнейшем, было правильно, более того – необходимо. Он размял сигарету, закурил и отошел к окну. Сухарев возился позади, как большая медлительная крыса. За окном стремительно темнело. Баландин подумал, что, если бы не горевший в умывальной свет, он легко смог бы разглядеть в вечернем небе первые звезды. От темного стекла ощутимо несло холодом, в нем можно было различить контуры умывальников и даже похожий на решетку рисунок кафельной плитки на противоположной стене. Сухарев все еще возился в дальнем углу. “Какого черта он тут копается? – с неудовольствием подумал Баландин. – Работы на пять минут, а он ползает, как вошь по мокрому месту…"

Он не успел додумать эту мысль до конца. В оконном стекле мелькнула какая-то тень, и одновременно в мозгу Баландина молнией сверкнула догадка. Он развернулся стремительно, но все же недостаточно быстро. Левый бок обожгло болью, когда стальная заточка, вспоров зековскую робу и кожу, скользнула вдоль ребер. Второго удара не получилось: Баландин перехватил руку с заточкой. Сухарев сопротивлялся не больше секунды: Баландин даже после лазарета и ШИЗО был гораздо сильнее. Слабое сопротивление было сломлено. Бесцветное лицо Сухарева с вислым носом и уныло опущенными уголками губ исказила гримаса.

– Не.., на-до… – через силу выдавил он, а в следующее мгновение все еще зажатая в его кулаке заточка вонзилась ему в горло, оборвав предсмертную мольбу.

Баландин оттолкнул от себя бьющееся в конвульсиях тело и поспешно отступил назад, чтобы не запачкаться кровью. Бросив последний взгляд на уже переставшее содрогаться и сучить ногами тело, он равнодушно переступил через лужу крови и вернулся в спальное помещение. Нервы у него ходили ходуном, но он заставил себя снова улечься на койку и закрыть глаза. Ничего не кончилось, и он был этому рад: противник сделал первый ход и потерпел неудачу, а это увеличивало его собственные шансы на выживание.

Ночь он провел без сна, слушая, как шепчутся взбудораженные смертью Сухарева и долгим вечерним разбирательством зеки. Гибель уборщика была признана самоубийством, и, как с удивлением понял Баландин, в бараке были-таки идиоты, которые поверили в эту версию. Впрочем, ему-то как раз предстояло иметь дело вовсе не с идиотами, и именно поэтому он не сомкнул глаз даже тогда, когда в спальном помещении наступила полная тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием спящих да чьим-то заливистым храпом.

Развязка наступила на третий день после его возвращения в отряд, и случилось это не в бараке, а на работе. Баландин занимался возведением кирпичной перегородки в подвале новой котельной. Работа была привычной и несложной, она почти не требовала внимания, оставляя голову свободной. Он брал в левую руку кирпич, нагибался к корыту с раствором, зачерпывал вязкую массу кельмой, сноровисто раскладывал ее по верхнему краю перегородки, клал кирпич на место, выравнивал, пристукивал рукояткой кельмы, подбирал излишки раствора, снова брал кирпич… Когда кельма заскребла по дну корыта, подбирая остатки, он оглянулся, пытаясь найти взглядом белобрысого сопляка, который подносил ему раствор, но тот словно испарился. Баландин пожал плечами, положил на место последний кирпич, сунул кельму в ведро с водой, снял рукавицы и полез в карман за сигаретами.

В это время в подвале один за другим начали появляться люди. Первым вошел Мосол, и это послужило для Баландина сигналом. Он выронил зажатые под мышкой рукавицы, схватил в одну руку кельму, а в другую – каменщицкий молоток и спрыгнул с шатких подмостей, предварительно поддав ногой ведро с грязной водой, чтобы холодный душ задержал нападающих хотя бы на секунду. Он давно ждал этой ситуации, был к ней морально готов, более того – страстно ее желал, и он четко знал, что, когда этот момент наступит, у него не останется времени для раздумий и переговоров. Он мог победить или умереть, и это не было громкой фразой – так уж вышло, что выбор у него был невелик.

Он ударил Мосла кельмой, как ножом, целясь в глотку, увернулся от просвистевшего в опасной близости от головы железного лома, взмахнул молотком, заставив одного из нападавших проворно отскочить в сторону, прорвался сквозь строй и занял позицию в углу, прижавшись лопатками к холодной стене.

Мосол стоял на одном колене, натужно кашляя и обхватив ладонями ушибленное горло. Трое его приятелей медленно подходили к Баландину. Это были рослые, сильные, матерые звери. Двое держали в руках заточки, и еще один сжимал в ладонях увесистый лом. Баландин бросил кельму, быстро наклонился и выхватил из-за голенища двадцатисантиметровый стальной прут с острым, как игла, концом. За то, чтобы превратить кусок арматуры в оружие, он отдал одному из работавших в слесарной мастерской зеков три пачки сигарет, но это была стоящая сделка, и изменившееся выражение окружавших его лиц говорило об этом яснее всяких слов.

– Ну, – сказал он, – кто первый, козлы?

– За “козлов” ответишь, – немедленно ощерился один из его оппонентов.

– Ответить – не проблема, – отозвался Баландин. – Какой ответ тебе больше нравится: пикой в брюхо или молотком по черепу? Подходи, козлина, сыграй в лотерею.

– Ты труп, Баланда, – сказал прокашлявшийся, наконец, Мосол. – Не жить тебе, волчина позорный.

– Одному из нас не жить, это верняк, – согласился Баландин, поудобнее перехватывая арматурину. – Только учти, Мосол, я без тебя на тот свет не пойду. И еще одно запомни, пидорюга: тебе от меня не избавиться. Не успокоюсь, пока тебя не завалю, понял, кочегар хренов? Так что давай, начинай увеселение.

Мосол оглянулся на своих приятелей, и в этом его движении Баландин, чьи чувства обострились до немыслимой восприимчивости, явственно уловил нерешительность. Ситуация сложилась патовая: Баландин не мог выбраться из своего утла, а нападающие не могли его оттуда выковырять, не рискуя при этом собственными жизнями. Рисковать жизнью никто из них явно не хотел. Баландин через силу растянул губы в презрительной улыбке.

– Нет желающих? – спросил он. – Ну, тогда валите отсюда, уроды, не мешайте работать. Мне бугор велел эту стенку за сегодня закончить.

Глядя на них, Баландин испугался: на миг ему показалось, что они вот-вот послушаются и уйдут. Но тут на лестнице, которая вела в подвал, послышались шаги нескольких человек. Мосол заулыбался. Баландин тоже улыбнулся, хотя и понял, что пропал: теперь его попросту задавят массой, затопчут ногами, а потом опрокинут на труп штабель кирпича и скажут, что так и было..

В подвал вошли пятеро, и остолбеневший от неожиданности Баландин, бросив быстрый взгляд на Мосла, почти пожалел его: Мосол явно ожидал увидеть вновь прибывших еще меньше, чем сам Баландин.

В проеме кирпичной арки стояли пятеро блатных из темниковского этапа. Они молчали, равнодушно глядя прямо перед собой. Потом они расступились, и в подвал неторопливо шагнул грузный приземистый человек с низким лбом и мощными надбровными дугами. В его коротко остриженных волосах густо серебрилась седина, а маленькие черные глаза смотрели из-под густых бровей с недоброй насмешкой. Это был знаменитый Арон – вор в законе, пахан, великий знаток и ревностный хранитель блатных порядков, гроза беспределыциков и ссученных воров.

Он неторопливо вынул из кармана робы пачку “Мальборо”, прикурил от поднесенной спички, закинул голову назад, выпустил в потолок струю дыма и посмотрел на Мосла поверх своего великолепного семитского носа.

– Разборки клеишь, Мосол? – негромко спросил он. – А кто разрешил? Ты меня спросил, дружок? Знаешь, что за это полагается?

– Не знаю и знать не хочу, – угрюмо ответил Мосол. – Блатными командуй, Арончик, а меня не трожь, а то как бы пожалеть не пришлось.

– Вот, – сказал Арон, оборачиваясь к своим людям, – видите? А ведь я говорил: где две головы, там телу каюк. Давно надо было с ними разобраться, а я все медлил, все ждал чего-то… Зря, видно, ждал. Чего от дураков дождешься, кроме глупостей? Старею я, наверное. Зато какой случай! А ну-ка, возьмите его!

Мосла взяли. Это произошло тихо и почти без борьбы. Люди Мосла даже не пытались сопротивляться, когда их пинками выбивали наружу через кирпичную арку. Через несколько секунд Мосол стоял посреди подвала в позе распятого, накрепко схваченный за руки с двух сторон. Лица блатных, которые его держали, оставались бесстрастными, словно у скверно изготовленных манекенов.

– Ну, – сказал Арон, оборачиваясь к Баландину, – а ты что скажешь, герой? Так и будешь в одиночку со всем светом воевать? Ну, говори, я жду.

Баландин пожал плечами. Молоток и заточка по-прежнему оставались у него в руках.

– А что говорить? – нехотя обронил он. – Я – человек конченый. А только как хочешь, Арон, но этого пидора я убью.

– А если его убью я? – с любопытством осведомился Арон.

– Тогда убей и меня, – словно со стороны слыша собственный голос, сказал Баландин. – Потому что за ивой должок, и мне по барабану, кому его отдать – ему или тебе.

Двое блатных шагнули вперед, как роботы, но Арон остановил их небрежным жестом руки с зажатой между пальцами сигаретой.

– Спокойно, – сказал он. – На первый раз прощаю, но имей в виду, что с ворами так не разговаривают. Слушай сюда, сявка. Будешь моим быком. Этот мудак, – он кивнул в сторону Мосла, – твой. Остальных – тех, которые тебя вместе с ним опускали, – не трогай, заметут. Кум тебя пасет. Будешь хорошо работать – дам мазу. Нет – подохнешь, как пес под забором. Все понял?

Баландин молчал целую минуту.

– Нет, – сказал он наконец, и блатные снова подались к нему. Арону пришлось повторить свой нетерпеливый жест, чтобы его псы с явной неохотой вернулись на место.

– Чего ты не понял? – спросил Арон.

– Что такое бык?

Кто-то фыркнул в кулак. Арон сокрушенно покачал носатой головой.

– Ну что за молодежь пошла? – с огорчением спросил он. – Серые все какие-то, тупые, как валенки… Куда смотрит школа? Наша советская школа, самая лучшая и прогрессивная школа в мире… Бык – это боец, понял? Я называю тебе имя, а ты делаешь так, чтобы это имя стало пустым звуком. За это ты живешь как король и ходишь в авторитете. Теперь понял? Выбирай: живой бык или мертвый пидор.

Баландин медленно кивнул.

– – А чего тут выбирать? – сказал он. – Особенно если первое имя, которое ты назовешь, – Мосол.

– Вообще-то, быку мозги без надобности, – ответил Арон, – но когда они есть, это, бля буду, приятно. Просто для разнообразия. Ну чего ты еще ждешь?

Мосол вдруг забился в руках державших его людей, складываясь пополам, резко выгибаясь, выворачиваясь из захвата, мотая головой и нечленораздельно вопя. Его заломали, зажали ему рот, запрокинули назад голову, схватив за волосы, и разорвали на груди рубашку.

– Сюда, – сказал Арон, приложив длинный чистый палец к волосатой груди Мосла чуть правее и ниже левого соска. – Привыкай работать чисто.

Баландин шагнул вперед, поднимая заточку, и улыбнулся прямо в бешено выкаченные, до краев полные животного ужаса глаза Мосла.

Вечером, после отбоя, к нему подошел один из блатных. В руках у него были состряпанная из механической бритвы татуировочная машинка, комок ваты и флакон с черной тушью. Операция заняла каких-нибудь полчаса. В конце концов блатной протер вспухшее, ноющее плечо смоченным в одеколоне ватным тампоном, осмотрел результаты своей работы и удовлетворенно кивнул. Баландин вывернул плечо, наклонил голову и посмотрел вниз.

Оттуда, с покрасневшего участка воспаленной кожи, на него яростно и непримиримо глянула свирепо наклоненная голова готового к смертоносному рывку быка…

–..Еще вопросы есть? – спросил Баландин. В горле у него першило с непривычки – так много он не говорил уже много лет, а может быть, и никогда в жизни.

Чек немного помолчал. Он снова вынул из кармана сигареты, и хромой зек заметил, что руки у его напарника больше не дрожат.

– Вопросы есть, – невнятно сказал Чек, раскуривая сигарету. – Вопросов много, но я задам только один. Ты стихи писать не пробовал?

– Чего?!

– Стихи. Как это там… Однажды в студеную зимнюю пору лошадка примерзла пипиской к забору…

Очень художественно излагаешь, я прямо заслушался. Так как насчет стихов, бычара?

Теперь замолчал Баландин. Некоторое время он задумчиво двигал бровями, катал на скулах каменные желваки, сердито хмурился, а потом вдруг хмыкнул и с треском ударил Чека по спине искалеченной ладонью.

– Козел ты, сява, – сказал он. – Ох, и козел… Но человека из тебя сделать можно, отвечаю.

– Вот спасибо, дяденька, – поправляя на плече ремень сумки, ответил Чек.

Он не знал, в чем причина, но рассказ Баландина поселил в его душе покой. Теперь он окончательно уверился в том, что хромой волк не отступит и не станет отвлекаться на мелочи до тех пор, пока гнилое сердце Рогозина не остановится на середине удара.

Это было все, что хотел знать о своем напарнике Чек.