Глава 11. Николай Аверкин проснулся поздно и сразу вспомнил, что в квартире он один

Николай Аверкин проснулся поздно и сразу вспомнил, что в квартире он один. Накануне он отослал жену и дочку в Калугу, чтобы те погостили у тещи, пока эта неприятная история с шантажом не закончится. Не то чтобы семье Аверкина что-то угрожало, но он считал, и в этом с ним согласились Мещеряков и Забродов, что так будет спокойнее. Мужчина должен выходить навстречу неприятностям один, не подвергая своих близких риску и по возможности не причиняя им лишнего беспокойства. Вероятность того, что шантажист попробует давить на Аверкина, взяв в заложники кого-то из его родных, была ничтожно мала, но пока она существовала, Аверкин не хотел рисковать.

На улице собирался предсказанный синоптиками ливень. Аверкин еще немного полежал в кровати, избегая смотреть на часы. Перспектива вставать, варить себе утренний кофе и пить его в полном одиночестве ничуть его не прельщала, но он чувствовал, что если не встанет сию же минуту, то потом будет весь остаток дня зол на себя за бесцельно потраченное время.

Он выбрался из-под простыни, которой укрывался, и посмотрел на часы. Было начало девятого – время для него непривычно позднее, но в целом не такое уж полуденное, как он нафантазировал себе, лежа в кровати. Аверкин распахнул дверь в лоджию и вяло помахал руками, изображая утреннюю зарядку. Он занимался своей физической подготовкой довольно нерегулярно, от случая к случаю, когда в этом возникала необходимость. Сейчас такая необходимость имела место – последнее взвешивание показало, что он набрал два с половиной килограмма лишнего веса, – но настроения изнурять себя пробежками и тасканием гирь у Аверкина не было. Все, что он делал в последние дни, казалось ему абсолютно бесцельным, пока по московским улицам ходил мерзавец, бесцеремонно влезший в его жизнь своими грязными пальцами. Аверкину хотелось найти этого негодяя и свернуть ему шею, то есть сделать то, чего делать не следовало ни в коем случае.

Его тянуло побродить по улицам, зайти в какое-нибудь уютное кафе и, может быть, даже принять с утра пораньше сто граммов, чего он не делал уже много лет, хорошо усвоив народную мудрость, гласившую: “Утром выпил – день свободен”. В обычной жизни Аверкин не мог позволить себе такой роскоши, как свободный абсолютно от всех забот, проведенный в состоянии легкого опьянения день. Но теперь он был в отпуске, впервые за долгие годы один, без семьи, и мог, в принципе, чудить, как ему вздумается. Чудить, однако, тоже было нельзя, поскольку он был прикован к телефону необходимостью дожидаться звонка шантажиста. Срок, назначенный этим подонком, истек еще вчера, но звонка все не было, и понемногу Аверкин начал склоняться к мысли, что сделался жертвой чьего-то розыгрыша.

Осененный этой идеей, Аверкин прошел к холодильнику и вынул из морозилки непрозрачную, всю в инее бутылку “посольской”. Нарезая колбасу толстыми ломтями (за эту привычку его постоянно ругала жена, но так ему казалось вкуснее), он всесторонне обдумал свою догадку. Она казалась вполне логичной, тем более, что и шутник был тут как тут, прямо под боком – корчил из себя Ната Пинкертона и покатывался со смеху, стоило повернуться к нему спиной. Единственное, что вызывало у Аверкина некоторые сомнения – это очевидная неуместность затянувшейся шутки. Если это был розыгрыш, то чересчур жестокий, совсем не в духе Забродова.

Аверкин перелил водку в хрустальный графин – гулять так гулять! – и взял рюмку из подаренного им с женой еще на свадьбу набора. Рюмок осталось всего две, и Аверкины хранили их как зеницу ока, выставляя на стол только в дни семейных торжеств. Николай испытал мимолетный укол вины перед сосланной в Калугу супругой, словно, пользуясь этой рюмкой в одиночку и без видимого повода, если не считать поводом дурное настроение и желание выпить, совершал некий символический акт супружеской измены. “Во, наворотил, – с удивлением подумал он, поймав себя на этой мысли. – Измена! Это ж надо было до такого додуматься! Старею, наверное, маразм подкрадывается… И не ко мне одному, между прочим. Забродов ведь тоже не молодеет. Скучно, небось, на пенсионерских хлебах, одиноко, вот и дичает человек помаленьку, розыгрыши дурацкие сочиняет…"

После первой рюмки мысль о том, что всю эту катавасию затеял ополоумевший от безделья Забродов, уже не казалась такой дикой. “Завидует, – начиная хмелеть, подумал Аверкин. – У самого жизнь не задалась, сидит один, как перст, со своими пыльными книгами, и злится, небось: как это про меня, такого героя, все забыли? А вот я вам напомню! Я вас, сук-киных котов, научу Родину любить! Кто из наших бывших хорошие бабки получает? Аверкин? Подать сюда Аверкина! Мы его сначала пугнем хорошенько, потом сделаем вид, что раскрыли преступление века, а уж потом, может быть, вместе с ним посмеемся над тем, какая у него была глупая физиономия, когда он на вокзале своему семейству ручкой махал: езжайте, мол, обо мне не волнуйтесь, я, дескать, мужчина, сам со всем справлюсь…"

Он смутно ощущал, что заезжает куда-то не туда и приписывает Забродову качества, свойственные скорее некоторым из его нынешних коллег-бизнесменов, чем бывшему инструктору спецназа, но остановиться уже не мог: накопившееся раздражение требовало выхода, а водка ослабила тормоза.

Майор Аверкин, как и Забродов, ушел из спецназа во время первой чеченской кампании, но причины его ухода были несколько иными, чем у инструктора учебного центра: в первом же бою Аверкин струсил и понял, что в спецназе ему делать нечего. Он прошел множество горячих точек и никогда без нужды не кланялся пулям, так что никак не мог взять в толк, откуда вдруг появилось ощущение ватной слабости в ногах, возникавшее, как только он слышал выстрелы. Но парализующий страх смерти прочно поселился в его душе, и майор Аверкин знал, что это навсегда. Ему доводилось слышать о подобных случаях, и всегда конец у таких историй был печальным: либо глупая смерть от случайной пули, свистнувшей в спину, когда охваченный скотской паникой человек пытался бежать с поля боя, либо позорное увольнение после того, как такой побег удавался.

Он не привык кривить душой перед товарищами и в рапорте об увольнении честно написал: “по причине личной трусости”. После этого майор Аверкин имел короткий разговор с командиром и получил расчет. Его не осуждали – напротив, ему сочувствовали, как тяжелобольному, словно его недостаток был следствием ранения или контузии. В каком-то смысле так оно и было, но легче Аверкину от этого почему-то не становилось.

Перечисленные шантажистом (или шутником) географические пункты, в которых майор Аверкин когда-то побывал с полной солдатской выкладкой, разбередили старую рану. Аверкин и не подозревал, что эта рана все еще болит, но теперь оказалось, что время – не такой хороший доктор, как о нем говорили.

Аверкин пил и закусывал, почти не замечая вкуса и не ведя счет опрокинутым рюмкам. Когда стоявший на полочке в прихожей телефон издал мелодичную трель, он был уже изрядно навеселе. Сначала бывший майор хотел не брать трубку вовсе, но потом ему стало интересно: что еще придумал этот старый дурак Забродов? В том, что его разыграли, Аверкин уже не сомневался, и горел желанием высказать бывшему сослуживцу все, что о нем думает.

Он встал, опрокинув табурет, и, по-прежнему сжимая в руке пустую рюмку, нетвердыми Шагами вышел в прихожую. Было начало одиннадцатого утра, но Аверкин чувствовал, что день, как и предупреждала народная мудрость, пропал целиком, с начала и до самого конца.

– Н-ну? – воинственно сказал он в трубку. Потом он заметил, что держит трубку вверх ногами, перевернул ее и повторил:

– Н-ну?

– Не нукай, – сказала трубка, – не запряг. Ты деньги собрал, нукало?

– Слушай, Забродов, – сказал Аверкин, внимательно следя за своим слегка заплетающимся языком. – Тебе не кажется, что комедию пора кончать? Шутка несколько затянулась, знаешь ли. Никому уже не смешно, а ты все кривляешься. Не стыдно, в твоем-то возрасте? И потом, скажу тебе честно: это была не самая удачная идея. Интересно, ты один это затеял или вдвоем с Мещеряковым? На него, вообще-то, непохоже. Заканчивай, капитан, не то с тобой половина твоих знакомых здороваться перестанет. Лучшая половина, учти.

– Але, гараж, – перебила его трубка, – ты с кем разговариваешь? Ты на каком, вообще-то, свете? Ужрался с утра пораньше, что ли? Ну точно, бухой, как земля! Только это твои проблемы, Аверкин. Ты бабки собрал или нет, рожа кагебешная?

– Пожалеешь, Забродов, – предупредил Николай. – Ну, за каким лешим тебе это нужно? Тебе ведь самому надоело, я же вижу. Позвонить вчера забыл.., да чего там – позвонить! Ты даже забыл, каким голосом со мной в первый раз разговаривал!

Голос действительно был незнакомый – не забродовский, но и не тот, который говорил с Аверкиным в первый раз. Отставного майора это не смутило: Забродов был широко известен как первоклассный имитатор, способный изобразить кого и что угодно – от чириканья лесной пичуги до трубного рева разгневанного генерал-лейтенанта. Нынешний голос бывшего инструктора был хриплый, простуженный, почти нечеловеческий, словно Забродов говорил животом.

– Совсем рехнулся, – прохрипел этот голос. – Ты кончай под дурачка косить, майор. Тут карьеру спасать надо, престиж фирмы, а он ваньку валяет. Смотри, майор, не одумаешься – тебе этого не простят. И фирмачи твои, и те чучела в погонах, на которых ты раньше работал. Они тебе все припомнят, майор. Да и о семье подумать не мешало бы, как ты полагаешь? Жену-то любишь, небось? А дочку?

– Я тебе всю морду расквашу, недоумок, – пообещал Аверкин, мгновенно трезвея от ярости.

– Сначала заплати, а там уж как получится, – прохрипел голос.

– Ладно, – процедил Аверкин, так стиснув свободный кулак, что ножка зажатой в нем рюмки отломилась с жалобным щелчком. – Если ты так хочешь… Хорошо, я тебя слушаю.

Он решил не препятствовать Забродову довести эту глупую игру до конца. Пусть потешится, раз уж не хватает ума вовремя остановиться. Но когда весь этот бред достигнет своего апогея, и из каких-нибудь кустов, как чертик из табакерки, выскочит сияющий, довольный собой Забродов, вместо аплодисментов он получит по зубам – прямо по своей идиотской ухмылке, от души, с разворота…

– Ты меня слушаешь? – возмутился голос в трубке. – Это я тебя слушаю! Слушаю и все время слышу какой-то пьяный бред. В последний раз тебя спрашиваю: ты собрал деньги?

– Да какого дьявола! – взорвался Аверкин. – Ты подумай своей тупой башкой: где я возьму такую сумму?! Ну где?!

– Ладно, – неожиданно спокойно сказал голос, – тогда скажи, сколько ты можешь дать. Людям помогать надо. Сегодня я тебе, завтра ты мне… Так сколько?

– Десять, – сказал Аверкин, решив подыграть Забродову до конца.

– Я что, на паперти стою? Двадцать пять, и ни центом меньше, – сказал голос. И имей в виду, что ты снимаешь с меня последние штаны.

– Ничего, не обеднеешь, – проворчал Аверкин, начиная увлекаться этой безумной игрой. – Бери пятнадцать и скажи спасибо. Эта информация, если хочешь знать, яйца выеденного не стоит. Она давно протухла, только поэтому ты и смог до нее докопаться.

– А ты деляга, – сказал голос, и Аверкину почудились проскользнувшие в нем нотки уважения. – Знаешь ведь, что у тебя граната без кольца в заднице, а все равно торгуешься, характер доказываешь. Бог с тобой, приноси двадцать косарей, и разойдемся по-хорошему. Не отбирать же у твоей дочки последний кусок хлеба! Только не вздумай шутки шутить, Аверкин.

– Да куда уж мне, – сказал Николай. – Это ты у нас главный шутник, где мне с тобой тягаться!

– Вот именно. Никаких ментов, понял? Никаких твоих спецназовцев, никаких скрытых камер и всяких ваших штучек. Замечу – пожалеешь.

– Будь спокоен, – совершенно искренне пообещал Аверкин. – Я приду один. Только не жди, что я полезу к тебе обниматься, – добавил он, не удержавшись.

– Само собой, – сказал голос, назначил место встречи и отключился.

Аверкин положил трубку на рычаги и с сомнением посмотрел на миниатюрное записывающее устройство, с помощью присоски укрепленное на верхней части телефонной трубки. Устройство ему одолжил Мещеряков. Оно автоматически включалось, как только Аверкин снимал трубку, так что весь разговор с шантажистом теперь был записан от первого до последнего слова.

Аверкин размышлял, что делать с кассетой. Больше всего ему хотелось растоптать ее к дьяволу вместе с диктофоном, но потом он подумал, что, когда все раскроется, Забродов станет отпираться или, в крайнем случае, утверждать, что он, Аверкин, ни о чем не догадывался до самого конца. Кассета послужит веским доказательством того, что он лжет, и тогда Забродову не миновать позора.

Ему вдруг стало чуть ли не до слез обидно. Какое право имел Забродов или кто бы то ни было делать из него дурака? Из него, боевого офицера, прошедшего огонь и воду! Почему из-за чьих-то дурацких шуток он три дня ходил сам не свой, отправил жену и ребенка к черту на рога, в Калугу, которую они обе терпеть не могут? Почему, черт возьми, из-за чьего-то гипертрофированного чувства юмора он напился с утра пораньше и сломал одну из двух оставшихся от свадебного набора рюмок?

– По кочану, – ответил он на свой вопрос и пошел выбрасывать сломанную рюмку в мусорное ведро. Оказалось, что он вдобавок еще и порезал себе ладонь, запачкав кровью светлые спортивные шаровары, в которых ходил дома.

Это добило его окончательно. Аверкин повалился в кресло и некоторое время сидел неподвижно, тупо уставившись в противоположную стену. Потом он встал, полез в платяной шкаф и выкопал из-под стопки полотенец старенький “вальтер”. Вхолостую пощелкав курком, Аверкин сунул пистолет на место: все-таки он был недостаточно пьян для того, чтобы выяснять отношения с Забродовым при помощи пушки девятимиллиметрового калибра.

Посмотрев на часы, он понял, что пора отправляться. Аверкин повесил на плечо потертую кожаную сумку, бросил в нее пустую коробку из-под обуви, чтобы спектакль был реалистичным до конца, проверил в кармане сигареты и вышел из дома, так ахнув дверью, что по всем этажам его двенадцатиэтажного дома прокатилось гулкое эхо, похожее на отголосок пушечного выстрела.

* * *

– Ну как? – спросил Чек, когда Баландин, припадая на больную ногу, вернулся за столик в пельменной.

Баландин ногой отодвинул легкий пластиковый стул и боком подсел к столу. Руки он держал в глубоких карманах удлиненной матерчатой куртки, приобретенной утром в магазине спорттоваров. Из-под куртки виднелись новенькие голубые джинсы и серая майка. В сочетании с белоснежными, по моде прошлого десятилетия, кроссовками этот наряд придавал Баландину вид несколько мрачноватого легкоатлета, ушедшего на тренерскую работу. Держался Баландин легко и свободно, как будто простреленное и кое-как забинтованное плечо не причиняло ему ни малейшего беспокойства. Глядя на него, Чек с содроганием припомнил один из эпизодов минувшей ночи, когда полумертвый от потери крови, усталости и болевого шока Баландин заставил его снять повязку, помочиться на нее и снова наложить вонючий бинт на рану. “Дурак ты, сява, – сказал он Чеку в ответ на его слабый протест. – Это же самое что ни на есть верное средство. Вот увидишь, заживет, как на собаке. Если бы не это дело, я бы уже десять раз сгнил.

Руки мои видал? Этим и лечился. Так что не сомневайся, сява, поливай…"

«Это не человек, – подумал Чек, с трудом прожевывая столовские пельмени. – Это какой-то оживший моток колючей проволоки. Потерял черт знает сколько крови, и при этом пьет водку, как воду из-под крана, и держится, как генерал на параде. Интересно, что он станет делать, когда достанет Рогозина? Наверное, рассыплется в пыль и развеется по ветру…»

Баландин вынул из кармана похожую на ухват левую руку, ловко подцепил со стола бутылку, до половины наполнил стаканы и не чокаясь, без тоста опрокинул свою порцию в черный тоннель глотки.

– Как? – переспросил он, подцепляя своим ухватом кусок хлеба и поочередно поднося его сначала к левой, потом к правой ноздре. – Нормально, сява. На двадцать косарей этот фрайер раскололся.

– Не густо, – сказал Чек, стараясь не смотреть на его руку и вертя в пальцах граненый стакан. – Но я, признаться, и на это не рассчитывал.

– Я тоже, – кивнул Баландин, забрасывая обнюханную корочку в рот и принимаясь хищно, с аппетитом жевать. На его скулах заплясали желваки. – Я, признаться, думал, что все эти компьютеры, компакт-диски и пароли – чистое киношное фуфло. Как можно отдавать деньги – большие деньги! – за то, что даже нельзя взять в руки? Да чего там в руки – на это и поглядеть-то нельзя! А оказывается, этим тоже можно торговать. Нет, сява, если так пойдет и дальше, ты у меня человеком станешь.

– Я и так человек, – устало сказал Чек уже, наверное, в сотый раз. – И зовут меня Чеком.

– Тебя зовут сявой, – грубо отрезал Баландин, – и будут так звать, пока я не решу, что хватит… А пельмешки хороши! У дяди такими не угощали.

Чек поморщился. Пельмени, которые так нахваливал Баландин, на вкус напоминали дерьмо с перцем.

– Погоди, сява, – продолжал Баландин, ловко орудуя вилкой, – мы с тобой еще гульнем! Вот разберемся с нашим Юриком, и на все оставшиеся бабки загуляем так, что чертям тошно станет. А пока придется потерпеть. До такого туза добраться больших бабок стоит… Кстати, о бабках. Что мы этому фрайеру, Аверкину твоему, взамен бабок отдадим?

Чек вздрогнул – об этом он как-то не подумал. Присутствие Баландина спутало ему все карты, и он напрочь позабыл, что речь идет не об ограблении, а о торговой сделке.

– Ч-ч-черт, – сказал он. – Диск-то у меня в машине! А ты серьезно хочешь отдать ему этот диск?

Баландин склонил голову к плечу и с любопытством посмотрел на него.

– А ты чего хочешь? – спросил он. – Замочить его, что ли, за двадцать косарей? Нет, в лагере, конечно, за пачку чая могут на пику посадить, ну так то в лагере, а на воле дело другое. Мочить, сява, надо, когда другого выхода нет.

– Как старуху, – негромко подсказал Чек.

– Ну чего ты привязался ко мне с этой старухой? – миролюбиво прохрипел Баландин. – Я же говорю, несчастный случай… И вот, что, сява: ты меня не подкусывай, не люблю. И слинять не пытайся, все равно не получится. Я тебя и мертвый не выпущу, пока ты мне нужен будешь. Да ты не зыркай, не зыркай глазенками-то! Думаешь, петушится волчина лагерный, перья распускает? Вот тебе, – он сделал неприличный жест, – перья. Как ты думаешь, почему тебя старуха ночью на кухне замела?

Чек пожал плечами и выпил свою водку.

– Половица скрипнула, – сказал он неохотно.

– Хрен тебе – половица! Да эта старая коза так храпела, что над ней можно было из пушек палить. Почуяла она тебя, понял? Во сне почуяла, что ты к ее добру лапы тянешь. Без этого чутья в лагере каюк.

– А при чем тут лагерь?

– А при том, что я против этой бабки такой же сява, как ты против меня. Я, к примеру, просидел на одиннадцать лет больше, чем ты, а она – на четырнадцать больше, чем я. Слыхал про пятьдесят восьмую статью? Это я к тому, чтобы ты не мечтал меня кинуть. Не, выйдет, сява. Почую. Почую и замочу без всякой воспитательной работы. Это ты усвой… Чек. Так что делать будем?

– Надо идти за машиной, – вздохнул Чек.

– Заметут, – с сомнением отозвался Баландин. – Ты где ее бросил?

– На стоянке, – пожав плечами, ответил Чек. – На охраняемой.

– Ну и дурак, – заметил Баландин. – Считай, что ее уже вычислили и пасут – либо менты, либо твои сослуживцы.

– Сам дурак, – огрызнулся Чек. – Что же, я на улице ее должен был оставить? Да там одной аппаратуры тысяч на десять, не говоря о самой машине…

– Я ведь тебе уже сказал: забудь ты про свою машину. Она у тебя, как флаг революции – за версту видать. А вот аппаратура – это, брат, да. Толкнуть ее можно?

– За четверть цены, – сказал Чек, – да и то… И потом, она нам еще может пригодиться. Или ты надеешься встретить Рогозина возле пивного ларька?

– Ладно, – согласился Баландин, – айда за твоими игрушками. Ты пойдешь к машине, а я прикрою и, если что, попробую тебя отбить.

Чек нахмурился, обдумывая это предложение. Предложение никуда не годилось, и он прямо сказал об этом Баландину. Хромой волк немного обиделся и поинтересовался, что может предложить взамен его высокообразованный подельник. Чек на мгновение прикрыл глаза, чтобы не видеть убогого интерьера пельменной и волчьей физиономии Баландина, и постарался оживить в себе Чека одиннадцатилетней давности – веселого хулигана, выдумщика и затейника. Тот, стародавний, Чек немедленно откликнулся и подал дельную мысль.

– Слушай сюда, – сказал Чек Баландину. – Сделаем так… Примерно через сорок минут они остановились на углу улицы, откуда был хорошо виден залитый асфальтом и огороженный проволочной сеткой пустырь, на котором располагалась платная стоянка. Ворота стоянки по случаю дневного оживления были открыты настежь, и через них то и дело въезжали и выезжали автомобили. Чек издали увидел, как сверкает на солнце ярко-красная крыша его “хонды”, и у него защемило сердце. “Хонда” была частью его прежней жизни, в которой все было просто, понятно и доступно.

Теперь их было трое. Третий, неряшливо одетый субъект примерно одного с Чеком возраста, длинноволосый, с неопрятным пушком на щеках и верхней губе, нетерпеливо переминался с ноги на ногу и настороженно косился на Баландина, чуя в нем главного.

– Ну, чего делать-то? – спросил он наконец. Баландин окинул его долгим внимательным взглядом, от которого небритый субъект слегка увял и сказал:

– Работать, сява, работать. Вот мой кореш тебе объяснит, чего делать.

Длинноволосый повернулся к Чеку.

– Красную “хонду” на стоянке видишь? – спросил Чек. – Вон, рядом с микроавтобусом… Да, она самая. Пригонишь ее сюда. Вот ключ и деньги на оплату стоянки. Не волнуйся, все чисто, машина моя.

– Твоя, да? – насмешливо сказал длинноволосый. – Может, у тебя и документы на нее есть?

Чек открыл было рот, но тут Баландин толкнул его локтем в ребра.

– Это не твое дело, – сказал Чек ровным голосом.

– Я так и думал, – сказал небритый. – Так бы и сказали, что надо тачку стырить…

– Молчи, урод, – внезапно вмешался в разговор Баландин. – Тачку стырить – это значит выпасти ее, взломать, угнать и продать, а тебя, козла, всего-то и просят, что забашлять за стоянку, культурно открыть машину родным ключом, проехать на ней сотню метров и получить за это сотню баксов. Если такая работа для тебя чересчур стремная или у тебя баксы из задницы пачками вываливаются, никто тебя не держит. Вали отсюда на все четыре стороны, продолжай стрелять мелочь на пиво, недоносок…

– Так я же не отказываюсь, а просто вношу ясность в терминологию, – сказал небритый, не упустив случая блеснуть эрудицией. – А за “козла”, папаша, можно и ответить.

– Кошак помойный тебе папаша, – пренебрежительно отозвался Баландин. – Перед кем ответ держать, перед тобой, что ли, вошь лобковая?

Небритый шмыгнул носом и размашисто провел по верхней губе рукавом засаленной голубой рубашки.

– Эх, – сказал он, – некультурный ты человек, мужик! Ну, где ваши баксы?

Баландин вынул из кармана стодолларовую бумажку и ловко отдернул руку, когда небритый потянулся за деньгами.

– Спокойно, – сказал он. – Бабки получишь, когда пригонишь тачку. И учти, урод, если из салона что-нибудь пропадет, я тебе ноги повыдергаю.

Длинноволосый неторопливо тронулся в путь. Чек покосился на Баландина. Тот едва заметно пожал плечами: сам придумал, сам и решай, как действовать. Чек перехватил поудобнее увесистый полиэтиленовый пакет, который держал в руке, и быстрым шагом двинулся вперед, выходя в тыл стоянки.

Он обогнул проволочный забор, небрежно дымя сигаретой, и остановился напротив своей машины. Быстро оглядевшись по сторонам, он присел на корточки, вынул из пакета купленные полчаса назад в хозяйственном кусачки и принялся быстро и деловито резать проволочную ограду, остановившись лишь тогда, когда в сетке образовалась дыра, достаточная для того, чтобы в нее протиснуться.

К тому времени, как он закончил свою работу, небритый как раз успел расплатиться с охранником стоянки и появился в дверях кирпичной будки, стоявшей у ворот. Чек поспешно нырнул в росшие поблизости кусты. Здесь было душно, пыльно и воняло дерьмом. Чек покосился направо и увидел в метре от себя подсохшую кучку, над которой с жужжанием кружили жирные мухи. Рядом валялась пустая винная бутылка и несколько пожелтевших окурков. Судя по всему, это место пользовалось у народа популярностью.

Чек торопливо отвел взгляд и увидел, как длинноволосый, подойдя к его “хонде”, взялся одной рукой за ручку дверцы, а другой вынул из кармана ключ. Немедленно откуда-то возникли двое крепких, спортивного вида молодых людей в джинсах и темных футболках. Длинноволосого заломали настолько профессионально, что он не успел даже рот открыть. Его скрутили в бараний рог, ударили сначала по шее, потом по почкам, и затолкали на заднее сиденье стоявшего рядом с “хондой” ржавого полугрузового микроавтобуса, имевшего такой вид, словно он простоял здесь последние полторы сотни лет, не трогаясь с места.

Спортивных парней Чек не знал, но микроавтобус был ему знаком. Пару раз, выполняя задания Канаша, он видел поблизости эту ржавую жестянку, выполнявшую в конторе самые разнообразные функции – от передвижного пункта прослушивания до допросной камеры на колесах.

Двигатель микроавтобуса ожил и затарахтел, пропуская один цилиндр. Грязно-белая жестяная коробка тронулась с места и с неожиданной резвостью покатилась в сторону ворот. Чек проводил микроавтобус глазами до самого утла, за которым прятался Баландин, и выбрался из своего укрытия, чувствуя себя голым и выставленным на всеобщее обозрение.

Теперь, когда настал его черед действовать, собственный план показался Чеку верхом безумия. Канаш вполне мог поставить здесь не одну, а две группы наблюдения, да и помимо Канаша наверняка существовали люди, горевшие желанием пообщаться с Николаем Чекановым накоротке, в интимной обстановке – где-нибудь на Лубянке или где у них там главная контора…

Чек понял, что если не начнет действовать сию же секунду, то так и останется стоять на месте до тех пор, пока подмена не обнаружится и люди Канаша не вернутся, чтобы погрузить его в свой ржавый микроавтобус. Он набрал полную грудь воздуха, резко выдохнул, выбросил из головы все до единой мысли и полез в дыру.

Скользя между горячими пыльными бортами машин, он добрался до “хонды” и запустил руку под задний бампер. Запасной ключ лежал в жестяной коробочке из-под индийского чая, прикрепленной к корпусу машины с помощью магнита. В силу своей рассеянности Чек частенько забывал ключ от машины в самых неожиданных местах, и заначка под задним бампером не раз выручала его из неприятных положений.

Открыв дверцу, он ужом скользнул на переднее сиденье, стараясь не поднимать головы, чтобы его не заметили охранники у ворот. Регистрационный талон на автомобиль лежал у него в кармане, но Чек не хотел рисковать, вступая в переговоры с охраной: предусмотрительный Канаш мог им заплатить, а посланные ГРУ ищейки – запугать их до полусмерти уголовной ответственностью за недонесение. Когда Чек поделился своими планами с Баландиным, тот вполне компетентно растолковал ему, что он полный кретин, раз связался с разведкой. Теперь при желании ему можно было пришить измену Родине и с чистой совестью укатать в лагерь хоть на всю жизнь.

Объемистая сумка с аппаратурой стояла на полу рядом с пассажирским сиденьем – именно там, где оставил ее Чек. Он дернул замок и бросил беглый взгляд вовнутрь, чтобы убедиться, что в его отсутствие в сумке никто не шарил. Он увидел серый угол ноутбука и металлическое поблескивание сложенного штатива. “Минольта” в потертом кожаном чехле. Видеокамера и прочие мелочи тоже были на месте. Чек застегнул сумку и запустил руку под приборную панель. Укрепленная с помощью липкой ленты пластиковая коробочка с компакт-диском была здесь. Он оборвал скотч и затолкал коробочку за пазуху.

Пока он партизанил, Баландин, оказывается, уже успел поймать такси и ждал его в двух шагах от ворот стоянки. Чек повалился на заднее сиденье рядом с хромым, все еще не в силах поверить, что задуманная им рискованная операция удалась на все сто процентов.

– Слушай, – сказал он Баландину, когда машина тронулась, и стоянка скрылась из виду за поворотом дороги, – а ведь получилось! Поверить не могу, ей-богу!

У него был такой радостно-возбужденный тон, что таксист обернулся.

– Что получилось-то? – спросил он. – Вид у тебя, парень, такой, словно ты банк грабанул.

– Банк – чепуха, – сказал Баландин раньше, чем Чек успел открыть рот. – С бабой он договорился. Полгода за ней ходил, как телок за мамкой, все подойти не решался. А я ему говорю: чего ты, мол, как не мужик? Подойди, познакомься… Вот он и отважился. Так, говоришь, все путем? – обратился он к Чеку.

– Ага, – сказал Чек.

– Ну и правильно, – одобрил таксист. – Бабы – они все одинаковые. Бывает, глянешь на нее – ну, чистая королева. Куда, думаешь, мне с моим-то рылом да с моими бабками… А как дойдет дело до платы за проезд, так и оказывается, что она вполне не против натурой расплатиться, чтобы какую-нибудь десятку сэкономить. У меня, слышь, шурин сантехником в домоуправлении работает. И вот вызывает его как-то раз одна такая интеллигентная цаца.,.

Он с красочными подробностями описал способ, которым расплатилась с его шурином-сантехником “интеллигентная цаца”, и перешел на своего знакомого, который водил троллейбус и тоже был знатоком скрытой сущности женской натуры, но тут, к счастью, поездка закончилась. Баландин, который слушал болтовню таксиста с совершенно непроницаемым выражением лица, сунул ему десять долларов и отказался от неуверенно предложенной таксистом сдачи.

– Оставь себе на презервативы, – сказал он.

– СПИД не спит, да? – весело спросил таксист. – И то верно!

Он захлопнул дверцу и укатил.

– Трепло ты, сява, – сухо сказал Баландин.

– Да ладно, – отмахнулся Чек. – Тоже мне, нашелся вождь и учитель… Ты мне лучше скажи, почему мы до места не доехали?

– Потому что там, на месте, может всякое случиться, – ответил Баландин. – А из-за твоего длинного языка этот член на колесах нас сфотографировал во всех подробностях. Так что шевели поршнями, сява, время уже поджимает. Нехорошо заставлять клиента нервничать.

Date: 2015-07-11; view: 301; Нарушение авторских прав