Глава 6. Павел Стародубов впервые появился в Литинституте с концертом

Павел Стародубов впервые появился в Литинституте с концертом. Конечно, не он один – в тот вечер старые коридоры, по которым первокурсница Инна летала под ручку с новой подружкой Любой, еще не пережив сентябрьского восторга, наводнили волшебные звуки, принесенные студентами консерватории.

Скрипучие деревянные полы играли в оркестре с флейтой, виолончелью, гобоем. А когда музыка стихла, на сцену вышел могучий викинг и глубоким прекрасным голосом, в котором слышался гул сражений и вой вольного ветра, запел балладу. Будущие литераторы замерли, а Инна почувствовала, что переносится в неизведанный и в то же время забытый мир.

Удивительно, но их с Любкой сразу же приняли в компанию старшекурсников – литинститутских и консерваторских, – которая сама собой образовалась после концерта. Помог, видимо, характер подруги: она сияла улыбкой, сыпала комплиментами, оправдывая звание «мировой девчонки». А Инна, наоборот, стояла словно немая и смотрела во все глаза на Конунга. Только раз она сумела открыть рот.

– Вы похожи на конунга, – пролепетала она.

– А ты знаешь, какими они были?

– Конечно, – Инна улыбнулась, – сто раз перечитывала «Беовульфа».

Он с отеческой нежностью улыбнулся ей.

Веселой толпой отправились в парк. Пили вино. Инна только делала вид, что прикладывается в свою очередь к бутылке. На самом деле не отрывала взгляда от Конунга ни на минуту, за что заслужила пару пинков по ноге от обеспокоенной Любки. Но ей было все равно, она уже нашла определение своему прекрасному оцепенению – любовь.

– А Машка где? – спросил вдруг кто‑то из литинститутских.

– Болеет, – удрученно ответил Конунг, и Инна почувствовала острый укол в сердце.

– Жа‑алко, – протянул любопытный.

Инна всю ночь думала о Павле, а еще – о неведомой Машке. И не напрасно. Все остальные годы знакомства она видела их только вместе и каждый раз сходила с ума от ревности. Сколько раз зарекалась ходить на музыкально‑литературные вечеринки, зная, что он придет не один. И все равно не могла удержаться – собиралась и тащила за собой для смелости Любку, которая давно потеряла интерес к консерваторской компании, увлекшись будущими экономистами. Точнее, одним из них. Но для Инны музыкальные сборища были единственным способом видеть любимого.

Гордый новым именем, который дала ему Инна, Конунг относился к забавной девчушке, сочинявшей баллады, похожие на те, что он пел, как покровитель. Защищал от посягательств подвыпивших друзей. Не позволял пить наравне со всеми. Всегда сажал рядом с собой и подкладывал в тарелку лучшие куски. А с другой стороны – по правую руку – неизменно сидела Маша, которая не выказывала и тени недовольства из‑за присутствия Инны: с родительской нежностью, копируя Павла, смотрела на тайную соперницу. Чего ей было бояться? Все настолько понятно и четко определено, что за Инной в их компании даже закрепилось обидное прозвище «доченька». В те дни, когда Конунг не напивался до бесчувственного состояния, вынуждая остаться с ним «в гостях» до утра, они вместе провожали Инну с Любой домой.

И, несмотря на такую заботу, Любке страшно не нравился Павел, и больше того – идиотская ситуация, в которую попала подруга. Она умоляла Инну забыть этого длинноволосого великана, знакомила ее с приятелями своего ненаглядного Олежки. Только напрасно – для Маковецкой на всем белом свете существовал лишь один мужчина.

Осознав тщетность попыток, Люба пригрозила Инне, что перестанет дружить с ней. Но та только пожала плечами. Жалостливая подруга ограничилась промежуточной мерой – перестала таскаться за Инной на дурацкие консерваторские тусовки.

Тем временем отчаяние Инны росло с каждым днем. Она давно и тщательно все обдумала – только поджидала, когда наступит подходящий момент. Принадлежать она могла только одному мужчине – Конунгу. Жизнь без него не имела смысла, мысленно она проросла в любимого человека, стала его частью. Но Павел не осмеливался даже приблизиться к той, что в воображении видела его своим мужем.

И тогда Инна решила, что сделает все сама: прибегнет к древнему ритуалу. В давние времена, боясь навлечь на себя гнев духов, мужчины часто отдавали «право первой ночи» каменному или деревянному ножу. Были и другие способы соблюсти традицию – откопав в библиотеке книги Пьера Гордона, Инна тщательно изучила все ритуалы, – но большинство из них оказались настолько же дикими, насколько и невероятными. А ей нужно было лишь одно: накрепко и навсегда привязать к себе Конунга.

– Ой, – пискнула Машка, случайно сев на рюкзак Инны, валявшийся в траве, – что там у тебя?

– Ничего, – буркнула она, но было поздно. Любопытная черная мышь уже ощупывала края длинного предмета сквозь ткань.

– Можно посмотреть? – глаза ее загорелись.

Тем летом вся их компания сходила с ума по средневековым реконструкциям, и каждый что‑то пилил, выстругивал и вытачивал. Инна обреченно кивнула. Машка развязала тесемки на рюкзаке, извлекла искусно вырезанный деревянный нож. Рукоятка его была украшена резьбой и покрыта лаком, а толстое лезвие, затупленное на конце, оставалось гладким и чистым.

– Класс, – прошептала девушка, – ты сама?

– Да, – снова кивнула Инна и едва удержалась от того, чтобы выхватить ритуальное оружие из рук соперницы.

– Красивый, – похвалила Маша и, к облегчению Инны, сама тут же убрала его на место.

И только через год, когда в права вступило второе лето знакомства, Инне наконец повезло – Машку положили в больницу.

Конунг ходил сам не свой и уже не со второй на третью, а каждую вечеринку напивался до беспамятства. В ту ночь он, как обычно, свалился в середине очередного дня рождения – лег в дальней комнате Инкиной дачи и уснул. А она, улучив момент, оставила гостей одних и пробралась к нему.

Павел лежал, раскинувшись на узкой кровати, могучий и бесчувственный. Подстрекаемая светом луны, она раздела его, разделась сама. Потом решила, что гораздо лучше им будет в постели, – осторожно вытянула из‑под Конунга покрывало, кое‑как втиснулась рядом со своим великаном и накрыла одеялом обоих.

Она не хотела навлекать на него гнев духов и все предусмотрела заранее. Порылась в брошенном на пол рюкзаке, нащупала деревянный нож и, крепко обняв Павла за шею, чтобы не было страшно, справилась с обрядом сама.

Почти не было боли. Всю ее – от макушки до пят – охватило чувство великой и жертвенной любви…

– Иннушка! – Она вздрогнула и очнулась. Прямо перед ней в высокой траве стоял Конунг, загораживая макушкой солнце. – Хочешь на море?

– С тобой? – встрепенулась она.

– Да.

– Пойдем. Только купальник надену.

Солнце уже садилось, и море стало похожим на радугу: синий, зеленый, оранжевый, красный – все соединилось в единый яркий крик. Берег был устлан крупной галькой, на которой тут и там, на цветных полотенцах, распластались припозднившиеся туристы. Инна шла и шла вслед за Конунгом вдоль моря – он вел ее в какое‑то «особое» место. Прошлепав последние триста метров по мелкой воде, они попали на укромный крохотный пляж между скал.

Море было теплым и сильным – Инне показалось, что она, несмотря на усилия, никуда не плывет, зато сами волны несут ее в бесконечную даль. Устав сопротивляться им, она легла на спину и стала любоваться потемневшим небом и черным контуром громадной горы, притаившейся в полумраке. Ей хотелось мысленно запечатлеть эту картину, чтобы потом видеть ее, просто закрыв глаза. И она тренировалась: смотрела, запоминала, а потом прикрывала веки и мысленно разглядывала полюбившийся пейзаж. Очертания Кошки в темноте казались ей еще более таинственными и хищными.

Потом они долго сидели на берегу. Вспоминали концерты, болтали о будущем. Через год, после консерватории, Павел должен был ехать в Болгарию – приглашали работать в средневековый театр.

Сказав о приглашении, он резко замолчал: вспомнил о ребенке. И те же слова, как в роковое утро, когда он сумасшедшими глазами смотрел на Инну, лежавшую в его постели на окровавленных простынях, вырвались из его уст.

– Какое же я чудовище! – проклинал он себя. – Иннушка, прости! Что же я натворил?!

– Не надо, – попросила она его тихо и прижалась лбом к широкому и горячему плечу. Он обнял ее.

– Бедняжка, – начал нежно укачивать, – сломал тебе жизнь…

– Нет, – уверенно возразила она и, помедлив, добавила: – Ты моя жизнь!

Восхищенный ее преданностью и бесстрашием перед судьбой, он взял в ладони детское лицо и поцеловал. Его огромные руки заскользили по хрупким плечам, нервно стиснули острые локотки.

– Что я творю?! – прошептал он дрожащими губами.

– Теперь уже все равно, – четко произнесла Инна и прикоснулась губами к его губам, – я люблю тебя!

Он осторожно опустил ее на песок и накрыл собой.

Впервые почувствовав его внутри, Инна едва слышно застонала и подалась навстречу. Под закрытыми глазами метались радужные огни, губы дрожали от счастья. Он забился над ней, глубже вдавливая в песок. В этот момент Инне показалось, что она слышит размеренный плеск – словно кто‑то идет по воде. Но она уже не могла его остановить – Конунг стал ураганом, сметавшим все на своем пути. Инна услышала тонкий вскрик, закричала сама, и весь мир закружился в блаженном вихре.

«Девочка, – шептала она, едва шевеля губами и гладя откатившегося на бок, тяжело дышавшего Павла, – дочь Конунга». Она уже чувствовала, что теперь судьба на ее стороне.

– Я тебе сделал больно? – спросил он, как только сумел заговорить.

– Нет!

– Ты кричала.

– Это не то, – она смущенно спрятала лицо на его груди.

– Первый крик, – произнес он задумчиво, – был от боли.

– Нет‑нет, – снова повторила она.

Павел с Инной лежали, обнявшись и накрывшись влажными полотенцами. Он то засыпал, то просыпался, а Инна даже и не пыталась прикрыть глаза – любовалась любимым, который отныне и навсегда принадлежал только ей. Счастье, фундаментом которому стали фантазия и любовь, зацементировалось новой жизнью внутри нее. И чувством собственницы.

Утро согрело озябшие за ночь тела ласковыми лучами.

– Искупаемся? – Конунг весело потянулся.

– Да, – Инна не могла отвести взгляда от его сияющей, словно бронзовой, фигуры.

– А потом завтракать! – Он вскочил на ноги и побежал к морю. – Я голоден, словно волк!

Домой они возвращались весело. Павел то болтал без умолку, то начинал в полный голос петь, и тогда его мощный искрящийся голос разносился чуть ли не по всему поселку.

– Позавтракаем, – сам себя прерывал он, – и покажу тебе гору!

Сердце Инны застучало сильнее – то ли от быстрой ходьбы, то ли от тайного предвкушения.

– Кошку?

– Ее, – он кивнул, – а знаешь, откуда название?

– Догадываюсь, – улыбалась она.

– Нет, не то! «Кош» в переводе с крымско‑татарского означает «парный», «кая» – скала. Так что все просто.

– А как же форма?

– Форма повлияла на то, что русские стали коверкать язык. И получилась Кошка.

– Здорово.

– Здорово будет потом. – Он крутил в руке оранжевое полотенце, отчего стал похож на рыжую мельницу. – Увидишь самый большой таврский могильник. Дольмены. Здесь люди жили уже в девятом веке до нашей эры.

– Представляю, – Инна почувствовала, как по телу пробежал холодок, – а в Средние века?

– Еще как. – Павел остановил кружение и закинул полотенце на шею. – Сохранились даже остатки крепости Лимена‑Исар. Восьмой век.

– А я слышала про Лимена‑Кале, – зачарованно прошептала она.

– В тринадцатом веке была и такая крепость, – согласился он, – но этот замок разрушили в четырнадцатом веке.

– Фундамент хотя бы, – девушка дрожала от нетерпения, – или стены остались?

– Частично, – ласковая улыбка не сходила с его губ, – но обычный турист ничего не найдет. А тебе повезло! На этих древних развалинах прошло мое детство.

Они добрались до дома уже знакомой тропинкой, Павел распахнул дверь и увидел, что Инна застыла в нерешительности.

– Ты что? – удивился он.

Она растерянно пожала плечами.

– Твоя мама‑

– Смешная, – он потрепал ее по влажным волосам, – она же все знает. Даже о нашем ребенке.

– Я не могу! – Она вдруг испугалась, что мать Конунга посмотрит на нее и тут же раскроет обман. Все поймет.

– Тогда стой здесь, Иннушка, – скомандовал он, – я сейчас.

Когда Инна вошла наконец в дом, Елены Андреевны нигде не было видно. Но и прежний Конунг пропал – на стуле перед накрытым столом сидел немощный старец с низко опущенной головой.

– Что‑то случилось? – испуганно спросила Инна у Павла, которого словно заколдовали.

– Нет, – он поднял на нее затуманенные глаза, – позавтракай. Тебе надо.

Потом резко вскочил, с грохотом отодвинув стул, и скрылся в комнате. Минут через двадцать появился, но уже в другой одежде, с большим, почти пустым рюкзаком за спиной. Покидал в него, не глядя, яблоки, груши, хлеб со стола и встал у двери в ожидании.

Инна тут же вскочила. Он не обратил внимания даже на то, что на ней вчерашнее легкое платье, под которым проступает влажный купальник – сходить переодеться она так и не решилась, боясь в глубине дома наткнуться на его мать. Они молча вышли.

– Есть два пути, – безразличным тоном начал объяснять он, – один через трассу, другой от кипарисовой аллеи.

– А в чем разница? – Инна задала вопрос, чтобы его расшевелить.

– Первый годится даже для пенсионеров, – с прежней интонацией произнес он, – второй сложнее: между отвесными скалами.

– Первый, – выбрала она без колебаний. Ей было все равно: идти, карабкаться или лезть. Лишь бы оставаться с ним наедине как можно дольше, и пенсионерская тропа подходила для ее цели больше всего.

– А ты трусиха, – бросил он без тени шутливости, – не то что Ma…

И тут же захлопнул рот.

Они шли по старым улочкам Симеиза, вверх, в сторону трассы. Потом еще минут двадцать ползли до самой горы, пока не оказались на первой смотровой площадке.

– Здесь начинается экологическая тропа, – объяснил Конунг голосом, звучавшим словно из прошлого, – пойдем.

Чем выше они забирались по каменистой тропе, ведущей сквозь средневековые заросли деревьев, тем легче становилось у Конунга на душе, и настроение Инны взлетало следом за ним. Он уже веселился, смеялся, словно заправский экскурсовод рассказывал историю поселения и легенды, которыми успела окружить себя Кошка за минувшие годы. Она оказалась юной горой – всего‑то миллион лет.

– Смотри! – Конунг, встав на краю обрыва, обвел щедрыми руками море вдали и ставший крошечным Симеиз.

От восторга у Инны перехватило дыхание, но наслаждение длилось только пару секунд: она испугалась за Павла, покачнувшегося на краю.

– Отойди, – плаксиво попросила она, – пожалуйста!

– Сейчас, еще немного.

И раскинул руки, как крылья.

Они забирались все выше и выше, оставив груз забот далеко внизу, у подножия горы. Им, молодым и забывчивым, мир снова казался красочным, а великолепные виды вокруг напоминали о том, что нужно, обязательно нужно жить!

На одной из площадок они наткнулись на теснившуюся у обрыва толпу. И местные, и туристы застыли с расширенными глазами, сосредоточенно глядя вниз.

– Старый замок? – в восторге спросила Инна.

– Почти, – задумчиво произнес Конунг и, мягко раздвинув нескольких любопытных, глянул вниз.

Кроме огороженных красными флажками развалин, по которым на четвереньках, чтобы не сорваться, ползали несколько милиционеров, ничего он не разглядел.

– Что там? – раздался его обеспокоенный голос.

– Девушка сорвалась, – с тяжелым вздохом отозвался стоявший рядом пожилой мужчина, – говорят, еще ночью. Насмерть разбилась.

Конунг вздрогнул и переменился в лице.

– Местная?

– Кто ж из местных станет шляться здесь по ночам? – старик посмотрел на него с укором. – Приезжая.

– Где она?

– Во‑он, – рукой указал мужчина, – видишь под самой стеной? Маленькая такая, с черными волосами. Эх, жалко девку!

– Она же уехала, – прошелестел Конунг неживым, как пергамент, голосом, – мать же сказала…

За долю секунды сообразив, что происходит страшное, Инна вцепилась в свое сокровище с невесть откуда взявшейся силой и оттащила его от края скалы.

– Это я, – прохрипел он, – я виноват! Я‑а‑а‑а‑а!

Отчаянный крик эхом разнесся над жуткой горой…

На следующий день Павел повез в Москву цинковый гроб. Инна, запуганная и затравленная, проводила неразлучных влюбленных на катафалке до Симферополя и вернулась назад, в Симеиз.