Глава 7 5 page. — Всяк должен хотя бы раз в жизни попробовать вкус вражеской крови, — хохотнул, довольный своим афоризмом

— Всяк должен хотя бы раз в жизни попробовать вкус вражеской крови, — хохотнул, довольный своим афоризмом, Дейл, набирая воду во флягу. Стоявших рядом двух солдат стошнило, но воду они все же набрали. А Дейл все подначивал: — Хоть ее и не видно, да только теперь она везде тут есть. Непременно… — Он даже начал мурлыкать от удовольствия: — Она здесь… Она здесь… Она зде-есь!

Несколько солдат заворчали, но никто не подумал отказаться от этой воды. Наполнив фляги, они бросили в них дезинфицирующие таблетки и принялись усиленно трясти воду, чтобы таблетки быстрее растворились. Санитары тем временем пытались оказать помощь Кэшу.

Набрав воду, несколько солдат забрались в импровизированное японское убежище, надеясь отыскать там какие-нибудь трофеи, но натолкнулись на нечто неожиданное… До них уже доходили слухи о людоедстве среди японцев, теперь же это подтвердилось на деле.

На одном из деревьев висел подвешенный за ноги голый труп японца. Он умер, скорее всего, от осколка снаряда. Вся нижняя часть спины и бедра носили следы аккуратной работы солдатским ножом, которым вырезались куски мякоти. Судя по всему, тело притащили сюда откуда-то издалека, скорее всего, с «Креветки». Возможно, что солдат там был ранен, умер же позднее и сразу пущен «в дело». Тут же рядом виднелись остатки примитивного очага, на котором японцы готовили еду. Все пятеро, убитые здесь, поражали своей страшной худобой, изможденностью и еще тем, что были невероятно грязны, вся кожа их была покрыта язвами и болячками. Японское командование, посылая их сюда, очевидно, не снабдило их провизией, и это в какой-то мере сглаживало в глазах американцев все то, что здесь произошло.

В душной, зловонной сырости грязного болота, в ярко-зеленой первозданной дикости тропического леса все это не показалось солдатам столь отталкивающим, как можно было ожидать. Скорее, даже наоборот. Кэрри Арбр потрогал кончиком штыка висящий вниз головой труп, негромко хохотнул:

— А он довольно свеженький, ха-ха!

— А что, — откликнулся тут же Дейл. — Может, это дело и не так плохо, а? Может, кто попробует?

Услышав о находке, через завал перелез даже сам ротный, а за ним и новый его заместитель — длинноносый, тощий и противный на вид первый лейтенант по фамилии Криоу. Тем временем Дейл уже успел обследовать убитых японцев, отыскал у одного две золотые коронки и ловко сдернул их пассатижами. Не так уж много у этих японцев золота, как болтали…

Тем временем два санитара кое-как перевязали Кэша, привалили его к стволу дерева. Голова у солдата свалилась набок, руки неподвижно вытянулись между ног. Рядом, как бы выполняя свой долг перед раненым, сидели сержанты Торн и Белл — первый потому, что был командиром отделения, второй же сам не смог бы толком ответить, почему он тут сидит, и все время клял себя за это в душе. Кэш медленно умирал от внутреннего кровоизлияния, всем было ясно, что он уже не жилец, и они терпеливо ждали, когда наступит конец. Минут через пятнадцать он умер.

— Не забудьте… ребята… черкнуть старухе, — были последние слова, которые он произнес.

— Какой разговор, — поспешил заверить его Торн. — Я непременно сообщу ей… Это ты уж будь спокоен, все как надо сделаю…

Когда Кэш перестал дышать, они медленно поднялись на ноги, поглядели на мертвого, немного помолчали.

— Так ты ей напишешь? — спросил Белл у Торна. — Жене-то его?

— Это с какой еще стати? — удивился тот. — Я ее и знать не знаю. Пускай вон ротный пошевелится, его дело о покойниках родным сообщать. А я тут с какого боку? Спятил ты, что ли! Да я и вообще письма писать не умею… Скажешь тоже!

— Но ты же обещал ему. — Белл кивнул в сторону умершего.

— Да таким, как он, я что хочешь обещать могу.

— Кому-то же надо…

— Вот ты и напиши, раз такой умный!

— А я ему не обещал…

Подошел Чарли Дейл:

— Что, готов уже?

Торн молча кивнул в ответ.

Назначенный командиром роты наряд быстро закопал Кэша неподалеку от тропы, по которой они шли, в небольшой могильный холмик они воткнули дулом вниз его винтовку, на приклад надели каску, а к спусковой скобе привязали один из двух его личных знаков. Конечно, если по совести, то покойника следовало завернуть хотя бы в одеяло, да ни у кого не нашлось лишнего, а мертвому и могиле не все ли равно, как лежать. Главное, они зарыли его, и ему теперь не грозила опасность превратиться в добычу для крыс или какой-то еще живности, что обитает в этих кустах и джунглях. К тому же они прикрыли ему какими-то тряпками лицо и кисти рук, сделали все по-христиански, так что какой уж там разговор. Тут же у дороги они вбили в землю столбик и стрелкой показали в сторону источника. Это они позаботились о второй роте.

Покончив со всем этим, рота снова двинулась вперед, к очередному, кажется третьему, холму. Как и на предыдущих холмах, противника на нем не оказалось. Время было что-то около полудня.

А вот с четвертым холмом получилось не так гладко. Кажется, это был четвертый холм.

Бэнд торопился и поэтому принял решение идти дальше в одиночку, не дожидаясь второй роты. В уме у него только и была эта самая «Була-Була», он рассчитывал уже завтра добраться до нее. До следующего же холма, если верить карте, было всего метров триста пятьдесят, не больше. Правда, потом оказалось, что не триста пятьдесят, а все пятьсот, и к тому же идти стало намного труднее, надо было прорубаться сквозь подлесок. До этого они двигались по какой-то то ли старой тропе, то ли колее, и хотя тут им тоже доставалось, да и общая усталость все больше давала себя знать, но последний отрезок оказался особенно тяжелым. К высоте 279 они подошли, потеряв восемь человек, свалившихся по пути от полного истощения. Всем восьмерым командир роты разрешил немного полежать, а потом догонять или ждать, пока их подберет дозор, который Бэнд временно оставил на предыдущей высоте, чтобы связаться со второй ротой.

Здесь, у четвертой высоты (а может быть, третьей? Или пятой?), Бек снова подошел к командиру роты с просьбой сменить его второй взвод, поставить в голову кого-нибудь еще. И Бэнд снова отказал, хотя и пообещал, что завтра, не позже чем утром, взвод непременно перейдет в арьергард. Вот так и получилось, что, когда рота в конце концов попала под огонь противника, первым в боевом порядке опять оказался взвод Бека. А головным во взводе было отделение Белла.

Бой оказался самым отвратительным и нудным из всех, что им пришлось вести до сих пор. Разумеется, любой бой можно считать отвратительным и нудным, он такой и есть, однако этот последний превзошел всех.

Прорубаясь сквозь подлесок, они все время внимательно прислушивались, как там впереди. Все они в душе надеялись, что, может быть, даст бог, все обойдется и им не нужно будет вступать в бой. Дойдут так вот спокойненько, без стычек с противником, и порядок. Неожиданно кто-то из солдат в головном отделении Белла отчаянно заорал, рухнул на землю, и тут же застрочили японские пулеметы и ударили винтовочные залпы, загремело все вокруг. Они не дошли всего лишь метров сорок-пятьдесят до высоты 279, за которой снова начиналась открытая, ровная местность.

Головное отделение сразу развернулось и залегло, шедшее за ним — выдвинулось левее. Огонь прекратился, и несколько секунд стояла мертвая тишина. Затем японцы дали второй залп. Раненый солдат все еще отчаянно вопил где-то впереди. Третье отделение начало развертываться вправо от головного. Лежащие в траве солдаты напряженно всматривались вперед, пытаясь хоть что-то разглядеть на склонах поднимавшейся неподалеку высоты. Никакого приказа они пока не получали и действовали по собственному разумению. Бек, за которым как приклеенный таскался новый лейтенант Томмс, пополз вперед вместе с четвертым отделением (командиром в нем был Торн, а помощника у него пока не было), потом взмахом руки приказал им залечь. Мимо прополз санитар, направлявшийся в сторону раненого, который все еще громко стонал и всхлипывал. Сзади них в это время уже накапливался третий взвод, с которым был и командир роты Бэнд. За шумом стрельбы трудно было понять, что он там пытался приказывать, скорее всего, хотел развернуть их левее головного взвода. Что касается первого взвода, которым командовали Калн и лейтенант Пейн, окрещенный солдатами «Болячкой» [14], то они пока оставались в резерве. Два пулеметных отделения из взвода оружия были выдвинуты по одному в каждый из действовавших впереди взводов, а два минометных отделения все еще были не у дел, расчеты минометов лежали тихонько в траве, ожидали команды. На все это ушло секунд сорок — сорок пять. Солдаты были явно напуганы неожиданным поворотом дела. Но сильнее страха была одолевшая их усталость. Надо же было такому случиться именно сейчас, в самом конце дня, когда ни у кого не оставалось уже сил не то что воевать, а просто двигаться. Все были в каком-то оцепенении, это оцепенение накатывалось еще со вчерашнего утра, сейчас же все события разворачивались при их тупом безразличии, и те полчаса, в течение которых шел бой, не пробудили в них никаких новых чувств.

Бой развертывался довольно странно, рота все время забирала влево, пытаясь найти какую-нибудь щель в позиции противника. Очень скоро им стало ясно, что японцы вряд ли предпримут контратаку. Бэнд прикинул, что их тут обороняется немного, видимо, около полуроты. Он послал первый взвод влево, в обход левого фланга третьего взвода, но там пройти не удалось. Американцы прятались за толстыми стволами деревьев и оттуда вели огонь, но, судя по всему, не очень-то эффективно. Это была какая-то нудная, утомительная и очень нервная работа, с которой всем хотелось как можно быстрее покончить. Однако японцы очень толково обороняли свои позиции. Были ранены еще двое солдат, их крики и стоны явились чем-то вроде дополнительного шумового оформления боя. В конце концов Бэнду это надоело, и он решил атаковать в лоб. Другого выхода, как он считал, у них не было. К тому же деревья мешали использовать ротные минометы.

Прямо перед позицией третьего взвода находилась ровная площадка, поднимавшаяся постепенно по склону холма, образуя при этом что-то вроде пандуса. И вроде бы само собой получалось, что атаковать в этой ситуации должен был третий взвод. Конечно, это нельзя было назвать атакой в полном смысле слова — взводу следовало продвинуться вперед, насколько удастся, под прикрытием пулеметов и огня двух других взводов, забросать противника гранатами, а потом уже атаковать. Когда обозначится успех, остальные поддержат их. Атаку планировалось провести двумя волнами, по полвзвода в эшелоне. С первыми двумя отделениями шел командир взвода лейтенант Эл Гор, тощий, сутулый человек со впалыми щеками и изможденным, болезненным лицом. Со второй группой направлялся его помощник, взводный сержант Фокс, такой же сутулый и изможденный, как и командир, может быть, только чуть-чуть пошире в кости.

Файф, готовившийся вместе с командиром отделения Дженксом к атаке (они шли в первой волне), просто не мог поверить тому, что происходило с ним в последнее время. Раньше ему все казалось, что судьба пожалеет его и ему не придется вот так нос к носу сталкиваться с японцами, не говоря уж о том, чтобы идти в атаку или тем более драться врукопашную, действуя штыком и ножом. И он вовсе не был уверен, что сможет так вот запросто убить человека, окажись он вдруг на его пути. Когда в конце концов их отделение двинулось ползком вперед, а над головами засвистели пули, которыми соседние взводы старались отвлечь от них внимание противника, зубы у него стучали, тело била дрожь, и весь он был буквально парализован страхом.

Еще в самом начале этой стычки, когда рота неожиданно попала под огонь и был ранен парень из отделения Белла (пуля попала ему в руку, перебив кисть), Файф со своим отделением находился как раз позади второго взвода. Солдаты сразу бросились кто куда, большинство почему-то влево, он же как дурак стоял на месте, будто прикованный, только присел слегка, и в таком состоянии находился до тех пор, пока Дженкс не заорал возмущенно:

— А ну давай сюда! Обалдел, что ли? Давай быстрее!

Только после этого к нему вернулась способность соображать и двигаться, но голова все еще была как у пьяного, будто кто-то выключил ее из общей работы организма. Он понимал, что это может обернуться бедой, даже убить могут, но все равно не в силах был перебороть это состояние. Да и какое имеет значение — убить могут не только тут, сейчас спасешься, а потом нет. Это ощущение фатальной неизбежности смерти и того, что тебе некуда от нее бежать, преследовало его уже давно, с того самого дня, когда его ранило, теперь же оно лишь все сильнее раздражало его, действовало на нервы. До чего же тяжко! Не то, что Дженксу. Ему все как с гуся вода. Еще бы, ему ведь не впервой. К тому же его не ранило, как Файфа. Вот когда ранят, тогда все по-другому казаться будет.

Он попытался как-то перебороть себя, пробовал даже помочь Дженксу вести отделение, делая при этом вид, что с ним все в полном порядке, что он ничуть не боится и даже не думает о том верном шансе схлопотать пулю, который у него есть. Но все, что он делал, проходило где-то вне сознания, действия были автоматическими, а в мозгу все время стучала мысль, что он ни за что не сможет убить японца и, значит, будет непременно убит им.

И вот теперь, пробираясь ползком в высокой траве, он с новой силой стал думать об этой страшной опасности. Вдруг, совершенно непонятно почему, ему предельно четко представился молодой, глуповатый, ничего еще не видевший и поэтому такой наивный и доверчивый Файф, как будто это был совершенно чужой ему, посторонний человек. Он увидел его стоящим на рассвете у подножия высоты 209, раскинувшим руки и готовым вот так запросто погибнуть во имя нации и любви к ней. Да уж, действительно, во имя любви к нации, будь они все неладны, все эти его «высокодостойные» друзья и соплеменники. Плевал он на них с высокой колокольни, большего они не заслуживают.

Они вскочили на ноги еще до того, как разорвались брошенные ими гранаты, вскочили и ринулись вверх по склону, крича что-то нечленораздельное. Файф тоже бежал и кричал, тяжело отдуваясь и обливаясь потом. Ему было сейчас все совершенно безразлично, просто на все наплевать. Где-то правее обычно спокойный и уравновешенный Дженкс вдруг испустил дикий, нечеловеческий вопль, потом еще и еще. Но Файфу это было безразлично. Вот еще три солдата, рванувшись вперед, вдруг попадали как подкошенные, громко вопя. И на это тоже было наплевать. В ту же секунду они ворвались в японскую оборону, вторая половина взвода догнала их, все вдруг смешалось, закрутилось в невообразимой сумятице. Файф расстреливал обойму за обоймой. Когда он в первый раз увидел изможденных, с лицами, сморщенными от страха, желтокожих солдат, стрелявших в их сторону, ему почему-то не захотелось верить своим глазам, он даже опешил. Но в следующее мгновение взгляд поймал тщедушного солдатика, дернувшегося с гранатой в руке в своем крохотном окопчике и глядевшего с ненавистью в его сторону, и он, не раздумывая, выстрелил в него, прямо в грудь, а потом, когда японец завалился, как мешок, в голове настойчиво забилась одна мысль: «Я тоже могу убивать! Я тоже могу! Тоже могу! Могу! Убивать!»

Он резко рванулся вперед, стал озираться, выискивая новую жертву, и тут же увидел убегающего японца. Пригнувшись чуть не до земли, втянув голову в плечи и отчаянно размахивая руками, тот мчался в сторону леса. Бежал он как-то неловко, будто человек, перебирающий ногами по мельничному колесу, которое крутится слишком быстро для него. Файф ловко прицелился, выстрелил. Пуля попала японцу где-то около подмышки, и он с воплем рухнул лицом в траву, не добежав до леса каких-нибудь несколько шагов, Файф тоже завопил, но от радости. И тут все было кончено. Справа и слева подбегали солдаты соседних взводов.

Половина японцев все же сумела удрать, скрывшись в лесу, подступавшем с тыла почти к самым позициям. Всех остальных, включая и тех, кто пытался сдаться, американцы перебили, стреляя прямо в упор, — озлобленные и уставшие, они не желали признавать ничего на свете. На все потребовалось не более получаса. Теперь можно было додумать и об отдыхе, только сначала избавиться от трупов да организовать на ночь круговую оборону по всему периметру высоты. Рота потеряла в бою двоих убитыми и шестерых ранеными. Убитых японцев было двадцать три, раненых не было ни одного. Если не считать, разумеется, тех, кто мог оказаться среди удравших.

Стоя вместе с остальными солдатами своего взвода, Файф никак не мог отдышаться, прийти в себя. Бывший ротный писарь и белоручка, он все не мог поверить, что лично убил двух японцев. В отличие от многих других, он не стал обыскивать и раздевать убитых, шарить у них по карманам и за пазухой — трупы вызывали у него отвращение и в то же время ощущение вины. Тем не менее он внимательно наблюдал, как это делают другие. Так вот, оказывается, как добываются трофеи! Так, наверное, они их и на «голове Слона» добывали? Только когда Чарли Дейл принялся щелкать своими пассатижами, срывая у мертвых золотые коронки с зубов, а Дерхем зазвенел заветным мешочком, в котором у него уже было немало таких трофеев, Файф почувствовал отвращение и отвернулся. Да и некоторым другим солдатам тоже не очень-то было по душе, как Дейл лезет в рот убитым, только вслух об этом никто не говорил, считая, что эти дела их не касаются. Да и, по правде говоря, их это волновало не так уж сильно. Во всяком случае, меньше, чем Файфа. Файфу не нравилось, что он так реагирует на это. Какой же он боевой фронтовик? Вон Долл глядит себе, как Чарли орудует, а у самого рот до ушей, все ему трын-трава. Почему же Файфа даже тошнит, глядя на это? Все парни как парни, ничто их не волнует и с души не воротит, только у него все не так. Да что он, действительно, не может, что ли?! Вон же, ухлопал пару япошек, и хоть бы что!

Убедив себя, он снова повернулся в ту сторону, где орудовал Дейл, принялся разглядывать, как он там управляется. Даже заставил себя ухмыльнуться, будто ему это нравилось. Правда, ухмылка у него получилась не такая небрежная, как у Долла и как ему самому хотелось бы, поэтому он заставил себя подойти к одному из трупов, даже нагнулся над ним немного. Может, штыком его ткнуть, подумал он, попробовать, как острие войдет в тело? Показать всем, что и ему это пара пустяков. Хотя, пожалуй, может показаться надуманным. Решив так, он присел около трупа на корточки, взял в обе руки грязное, заросшее редкой щетиной лицо, повернул к себе, поглядел прямо в глаза. Потухшие зрачки были пустыми, из полуоткрытого, грубо разорванного Дейлом рта узкой струйкой сочилась сукровица. Оттолкнув брезгливо голову, Файф поднялся на ноги, отошел в сторонку. Вот так-то, пускай все видят! Ему ужасно хотелось поскорее вытереть руки о штаны, но он подавил это желание. Вместо этого вытащил из-за пояса лопатку, попробовал ее на ногте — скоро ведь надо будет окапываться на ночь.

Файф как в воду глядел. Прежде чем наступит ночь и можно будет хоть немножко передохнуть, им предстояло окопаться. Это вечное, никогда не кончающееся, просто вселенское закапывание в землю! Окапываться, подыхая от усталости, обливаясь потом, едва переводя дыхание. Снова и снова, как в прошлую ночь и как почти во все предыдущие ночи. А иногда еще и днем. Да не по одному, а по два, по три раза в день! Выкапывать место, где ты сможешь приклонить голову. Крохотный окопчик, в который едва можно втиснуться. Лишь самым счастливым удается случайно оказаться там, где перед этим окапывались другие. Копали обычно прямоугольные окопчики, а не глубокие индивидуальные ячейки — танков у противника не было, и окопчик вполне решал свою задачу. Каждый верил, что он его защитит и спасет. Атеистов по этой части среди солдат не было. Так подумал Джон Белл, грустно усмехнувшись своей мысли. И сразу же вспомнил ужасно настырного и столь же тупого военного священника — капеллана на Филиппинах, любившего повторять эту присказку. Хотя, в общем, кто его знает… Беллу все чаще казалось, что здесь давно уже никто ни во что не верит, и число таких все растет и растет…

Группа солдат была послана, чтобы пробить оставшиеся метров сорок — пятьдесят тропы. Другую отправили назад, чтобы подобрать отставших и передать второй роте сведения об обстановке. С этой группой отправили раненых — трое были ходячие, троих несли на носилках, Всего с ротой шли четыре пары носильщиков, так что теперь осталась лишь одна. Ожидалось, что к утру, возможно, из тыл? подойдут еще, а может быть, вторая рота пришлет своих. Организовав это, Бэнд посчитал, что все у него теперь в полном порядке, так что связываться с командиром батальона пока что нет необходимости. Тем более что накануне вечером он уже все доложил. Да и чего ради, коль ему приказано действовать самостоятельно? Отдельное подразделение — не шутка! А что касается расчетного времени, так он не только укладывается, но даже опережает его.

Примерно через полчаса после наступления темноты высланные от роты группы вернулись назад, подтянулись все отставшие и была подана команда замкнуть круговую оборону. И в это самое время выделенные в наряд солдаты, сидевшие в своих окопах и всматривавшиеся в темноту, вдруг услышали со стороны тропы, по которой они пришли, чей-то голос:

— Эй, третья рота-а! Третья рота-а! Не стреляйте! Это Уитт. Уи-итт, говорю.

И действительно, это был он. Он прошел полкилометра в одиночку в уже наступивших сумерках, пробираясь от второй роты, которая заночевала на соседней высоте. До этого он вышел на первую роту, затем, проходя по тропе, наткнулся на могилу Кэша и по личному знаку, привязанному к винтовке, узнал, кто там лежит, а уж потом догнал вторую роту. Солдаты здорово ему обрадовались, хлопали по плечу, тормошили, потом принялись расспрашивать, однако, прежде чем отвечать, он спросил, что за типа назначили к ним комбатом. Разговор был прерван появлением Бэнда, который приказал соорудить вблизи рубежа обороны роты завал из деревьев и устроить там засаду. Первым идти в засаду вызвался, конечно, Уитт.

Вообще-то говоря, было совершенно непонятно, почему вдруг японцы решили оборонять именно этот холм — высоту 279, а не те другие, которые американцы прошли до этого. Ответ был совсем несложен, его было очень легко найти на карте, задумайся хоть кто-нибудь об этом. Находился он на обратном скате высоты и протянулся вдоль русла обычно пересохшей речушки, где проходила одна из главных дорог острова, пересекавшая его с севера на юг и выходившая неподалеку от этого места к кокосовым рощам и побережью. Таких дорог на острове было всего две — одна из них была немного дальше, а эта проходила касательно к склону высоты 279. Называлась она по-местному Дини-Дану, солдаты же окрестили ее Дин-Дон. Обе дороги широко использовались японцами для маневра резервами и пополнениями, в частности небольшими подразделениями, которые изредка высаживались на острове с эсминцев, подходивших по ночам тайком к его берегам. Этот факт, собственно говоря, и был главной причиной, побудившей Бэнда организовать засаду, — он надеялся таким образом воспрепятствовать подходу японских подкреплений к деревне Була-Була, прежде всего на случай, если именно ему выпадет завтра удача брать ее в бою. Никакого приказа от батальонного начальства он на этот счет, разумеется, не получал, а действовал на свой страх и риск.

Первым идти в засаду, как уже говорилось, вызвался Уитт, у которого, по его словам, был особый взгляд на всю эту затею. Вторым добровольцем оказался Белл, хотя, если бы его кто спросил об этом, он не смог бы объяснить почему. Третьим был Дейл — в нем крепко засело желание стать взводным сержантом, а для этого следовало выслуживаться. Однако Бэнд его не пустил, заявив, что и двух младших командиров для такого дела за глаза достаточно. Тем самым ротный, как потом оказалось, спас ему жизнь, поскольку из всей засады остаться в живых суждено было судьбою лишь двоим — Уитту и Беллу.

Их группа состояла в основном из солдат отделения Белла. Один из них, но фамилии Гуч, старый служака из кадровых, боксер и собутыльник Уитта, пошел только потому, что хотел поболтать со старым другом. Всего их было двенадцать человек, из них двое с ручным пулеметом. Все они погибли…

Бэнд сперва хотел не вызывать добровольцев, а отправить туда в полном составе «старичков» из второго взвода, но потом передумал, главным образом потому, что вспомнил те два протеста, с которыми к нему обращался Бек. В какой-то мере решение оказалось удачным и, может быть, даже счастливым, поскольку, пошли он туда целый взвод или только четырнадцать человек, толк был бы один. В кранном случае, может быть, выживших оказалось бы больше. Бэнд не знал, что почти вся рота называет его за глаза не иначе как «Охотником за славой) и что все сержанты уже узнали от Бека, что он по собственной воле и ради собственных интересов втянул их роту в эту тяжелую и опасную авантюру. Впрочем, даже если бы он и знал это, все равно своего решения не изменил бы. Уитт, разумеется, тоже ничего этого еще не знал. Знай же он, так непременно стал бы еще громче высказываться против строительства завала. Но даже тот негромкий голос протеста, который он осмелился подать, просто поразил Бэнда.

— Я непременно пойду, — сказал Уитт, когда объявили о том, что требуются добровольцы, — но только хочу сказать, что, по-моему, вся эта затея очень уж ненадежная. Ведь если японцы надумают идти ночью, да еще их будет там побольше, так хоть делай засаду, хоть нет, даже если целый взвод туда посадить, их никак не удержишь. Вот так-то. Хотя я, конечно, пойду…

Потрясенный услышанным, Бэнд разглядывал его сквозь свои очки. Всего несколько минут назад он снова произвел Уитта во временные сержанты, оказал, так сказать, доверие, и вот, пожалуйста.

— Вы вовсе не обязаны идти, сержант Уитт! — бросил он резко. — Если не желаете… Другие найдутся.

— Да нет, почему же, — отозвался тот. — А вдруг действительно беда случится? Как они тогда там без меня управятся? Я же могу им помочь… А может, и не случится ничего, кто его знает…

Но, как потом оказалось, все получилось по-другому — и беда случилась, и помочь он ничем не смог. Ни он, ни кто-нибудь другой. Просто дело было обречено на провал с самого начала. И его самого спасло только то, что он сидел с самого края, рядом с Гучем. Гуч же умер… А в тот момент они сидели рядышком и вполголоса разговаривали, вспоминая последнее перед войной полковое первенство по боксу. Гуч перед этим едва не выиграл звание чемпиона армии в легчайшем весе, не повезло ему только в финале, и теперь вот он объяснял Уитту, как все тогда получилось. В этот момент все и началось…

Итак, их было там четырнадцать человек, двенадцать рядовых и два сержанта, один — во временном звании. Все они были неплохие парни, и обстановка была не какая-то особенная, в общем, все было, как обычно. И смерть пришла к ним обычным путем, если только смерть может быть обычной для того, кто умирает. Смерть к группе явилась в образе станкового пулемета, который тащил во вьюке на спине обыкновенный японский солдат.

Вообще-то обстановка с самого начала была совсем неплохой. Они спустились с холма в ярком свете луны, внимательно осмотрели тропу, пройдя по ней метров пятьсот, не меньше, и, посоветовавшись, выбрали для засады самое, по их мнению, подходящее место. Здесь высохшее песчаное дно реки резко сужалась, образуя что-то вроде небольшой теснины, по которой можно было идти только по одному, от силы по двое в ряд. Засада расположилась метрах в тридцати от этого места, на склоне высоты, у самого ее подножия, за небольшим завалом из молодых деревьев, имевшим, пожалуй, только чисто психологическое значение. Во всяком случае, так считали оба солдата с ручными пулеметами. Одному из солдат было приказано вести наблюдение за той стороной, которая выходила к морю. Но они почему-то были уверены, что если кто тут и появится, то непременно с противоположной стороны, из глубины острова. Уитт разместился на самом левом фланге, Джон Белл — справа, немного ближе к середине.

Первое, что они увидели в неровном лунном свете, был человек, пробиравшийся по расщелине с каким-то большим тюком на спине. Очевидно, он тоже увидел их, потому что сразу упал на четвереньки. Пулеметчики убили одного, а может быть, и несколько японцев, шедших следом, но это не имело никакого значения, потому что их там было много, очень много, и среди бежавших сзади нашелся кто-то, кто немедленно нажал гашетку пулемета — того самого, что был прикреплен на спине у шедшего головным. Пулемет застрочил, широким веером пошел косить по цели. Японские пули рвали стволы и ветки завала и, даже отлетая рикошетом, доставали людей. Известно, что у треног японских станковых пулеметов, переносимых во вьюке (по крайней мере в этот период войны), не было устройства для вертикальной наводки. Опытные японские пулеметчики, вроде тех, которые сейчас нарвались на засаду третьей роты, устраняли этот дефект самым примитивным способом — они заставляли солдата, тащившего пулемет, то приподнимать, то опускать плечи.

Джона Белла спасла реакция — он быстрее всех понял, что случилось, на долю секунды раньше других вскочил на ноги и с криком «Назад! Назад!» бросился в сторону берега. Мгновенная реакция и дикая удача… Два солдата, сидевшие рядом с ним и вскочившие мгновением позже, были буквально изрешечены пулями и свалились как подкошенные, истекая кровью. Остальные даже этого не успели. Все это наделал один пулемет, прикрепленный на спине умного, опытного японского солдата, расторопно двигавшего плечами вверх-вниз, вверх-вниз…

Уитт, сидевший на противоположном краю завала, ничего этого не видел. Ему просто повезло. Что-то рассказывавший ему Гуч вдруг захлебнулся на полуслове, стал медленно валиться на бок. Уитт мгновенно прыгнул в сторону, в ужасе рванулся к берегу. Его спасло то, что в этот момент пулеметчик, доведя ствол до упора, повел его в обратном направлении. Невероятная удача! Уитт лежал, прижавшись к земле, в момент прыжка он инстинктивно успел схватить винтовку, однако стрелять побоялся: первый же выстрел раскрыл бы его, японцы заметили бы вспышку, и тогда ему конец.

Date: 2015-07-11; view: 283; Нарушение авторских прав