Я сталкиваюсь с сексизмом!

Итак, я похудела, я могу носить платья, и я устроилась на работу. Теперь бодро говорю каждому, что я – помощник младшего менеджера в Melody Maker, музыкальном еженедельнике, который все путают с более известным, но, нам кажется, менее крутым New Musical Express. В NME принимают наркотики, хотя и скрывают это. В противоположность Melody Maker, где подобным практикам и их последствиям посвящена целая колонка.

В то время как NME комплектуют нормальные, солидные мужчины, которые делают успешную карьеру (Стюарт Макони, Эндрю Коллинз, Дэвид Квантик), сотрудники Melody Maker выглядят как члены семейки Адамс. На редакционных совещаниях складывается стойкое впечатление, что каждый из них пришел сюда уже после того, как получил отказ везде, где только можно.

Я работаю в удивительном коллективе. Все здесь, по той или иной причине, социальные изгои. Одни стали такими из‑за допотопного сексизма и вечно грязных волос. Другие оказались настолько ненормальными, что было абсолютно ясно: никакой другой город, кроме Лондона, им не подойдет и ни на какую другую работу, кроме этой, их не возьмут.

Прайси, здоровенный валлиец с рыжими дредами, завязанными в два хвоста, с накрашенными губами и ногтями, покрытыми лаком. Когда группа Manic Street Preachers приезжает с гастролями в Лондон, он выходит из офиса с черным кружевным веером и бутылкой «Малибу». Любой, кто с ним заговорит, с удивлением обнаружит, что он является: а) гетеросексуалом и б) жителем этой планеты.

Бен Тернер, крошечный бритоголовый мужчина‑ребенок, которому не дашь больше 13 лет. Когда я в первый раз увидела его, то решила, что передо мной мальчик, больной лейкемией, которому благотворительный фонд устроил экскурсию в офис известного музыкального журнала. Через несколько недель я поняла, что он на самом деле: а) взрослый и б) один из ведущих музыкальных критиков Англии.

Наш редактор Джонси, разменявший пятый десяток чувак, выглядит как бизон с блестящими великолепными темно‑рыжими волосами. В барах со спины его нередко принимают за женщину и отпускают сальные шуточки, но стоит ему обернуться, как похотливые самцы с криками разбегаются.

Братья Стад носят кожу, ругаются как портовые грузчики, часто появляются в офисе пьяными и засыпают под столом. Саймон Рейнольдс, красавчик как с картины прерафаэлитов, выпускник Оксфорда, проводит все время в клубах и так умен, что половина из нас боится даже заговорить с ним. Пит Пафидес только что покинул бакалейный магазин своих родителей в Бирмингеме и пришел на работу в журнал с лозунгом «Не бывает музыки слишком крутой, слишком странной или слишком дебильной», несмотря на то что он бережно хранит собрание записей групп Abba, ELO, Crowded House и Bee Gees и носит уютные кардиганы из Marks & Spenser.

Ну и наконец, в штате есть 16‑летняя девушка из Вулверхэмптона, в шляпе, непрерывно курящая, которая приходит в бешенство, если кто‑то ругает группу The Wonder Stuff. В первую неделю работы я сильно пнула за это Дэвида Беннана. Двадцать лет спустя, когда я встретила его в Манчестере на концерте Леди Гага, он закатил штанину и показал мне шрам, оставшийся с того времени. Затем он напомнил мне случай, когда я угрожала выкинуть кого‑то из окна 26‑го этажа, в то время как большинство сотрудников спокойно продолжали работать. Это необычное место работы. Мы считаем, что именно поэтому оно такое крутое. Руководство NME думает, что мы все задроты точно по той же причине – мы все необычные.

Это первый раз, когда я действительно вышла в свет. Раньше все мое общение происходило на танцполе и в туалете крошечной темной забегаловки, полной подростков в ковбойских штанах и бутсах, которая по сути была вариантом детской площадки, но с баром. Наша невинность была очевидна – она отражалась на наших лицах. Да, мы влюблялись, дрались, сплетничали, принимали наркотики, но по сути дела вели себя как тигрята, дерущиеся друг с другом со втянутыми когтями. Мы все были равны. Не было ни конкуренции, ни обвинений. Все обиды забывались после тихого часа.

Переход во взрослый мир оказался шоком. Я закуриваю сигарету, как только выхожу из офисного лифта, – таким образом они поймут, что я тоже взрослая. Я предлагаю каждому глоток ликера из бутылки, которую я прихватила с собой. Большинство отказывается, кроме Бена Стада, который только что сошел с парома из Амстердама, где он брал интервью у рок‑группы.

Я уже решила, что я буду заниматься сексом с таким количеством людей в Лондоне, какое смогу найти. Нет причин не делать этого. На первую зарплату – 28,42 фунта – я купила несколько новых хорошеньких трусиков с дымчатыми кружевами и наконец выбросила мамино наследство. Никто в Вулверхэмптоне даже не был заинтересован в лишении меня девственности, хотя я предлагала всему городу, поэтому я пришла к выводу, что это одна из тех вещей, которые вы можете найти только в Лондоне, – как качественное окрашивание волос или коктейль Dirty Martini. Это работа для специалиста.

Так что моя задача заключалась в том, чтобы найти способ быть одновременно классным журналистом и сексапильной попкой, с которой, как я надеюсь, очень скоро кто‑нибудь займется сексом. Понятно, что самым коротким путем к достижению этих взаимодополняющих целей мог бы стать роман с кем‑нибудь на работе.

Служебные романы – непростая тема для феминисток. Многие радикальные феминистки не приемлют их вовсе; практиковать подобное, с их точки зрения, – это все равно что стоять с табличкой в районе красных фонарей: «Модельная внешность, 18 лет, интим не предлагать».

И, вы знаете, в этом есть здравое зерно. Идея, что женщины должны флиртовать для того, чтобы поладить с кем‑либо, так же порочна, как и любая другая вещь, которую, как считается, должны делать женщины – быть худыми, получать на 30 % меньше мужчин, любить сериал «Секс в большом городе» и т. д.

Некоторые женщины вообще не флиртуют – не хотят, им не хватает смелости, попытки заигрывать с ними их раздражают. Для них необходимость отвечать на комплименты так же изнурительна и унизительна, как и утверждения о том, что настоящая женщина должна «встать на каблук» и водить машину как обезумевшая мартышка. Они просто посылают тех, кто к ним лезет с заигрываниями, на фиг.

Но для других женщин флирт, напротив, самый естественный способ общения. Он возник не как защитный механизм и не как результат многолетнего сексуального порабощения времен проклятого патриархата. Это не следствие. Это осознанное действие. Оно происходит от сумасшедшей радости жизни, общения с теми, кто тебе интересен, от любви к увлекательнейшей игре под названием «Ты мне нравишься, я тебе нравлюсь. Разве это не прекрасно, что мы оба так нравимся друг другу?».

На самом деле настоящий флирт даже не имеет отношения к сексу. Вы флиртуете со всеми – мужчинами, женщинами, детьми, животными. Это рефлекс, почти физиологическая потребность.

В основе всего, что делает прирожденная жизнерадостная кокетка – даже если она заказывает по телефону грузовой автомобиль для перевозки стиральной машины, – лежит желание все сделать так, чтобы под конец все немножко воспряли духом. Для меня флирт – это в первую очередь весело!

Но разве флирт помогал мне в Melody Maker? Помогала ли мне в карьере моя убийственная сексуальная привлекательность? Здесь я должна четко сказать: нет. Однако имейте в виду, я была провинциальной 16‑летней девочкой в нелепой шляпе и мои представления о флирте были очень примитивными: насколько я помню, чаще всего я практиковала подмигивание.

Неудивительно, что мои коллеги по журналу, включая начальство, воспринимали меня как некоторую разновидность шимпанзе в платье, которая чудом влезла в офис через открытое окно и которую они решили не трогать и дать спокойно поиграть с компьютерами, чтобы она не разволновалась и не начала нападать на людей. Но даже если бы они не глядели на меня с таким ужасом, я бы все равно не стала флиртовать с ними: они были слишком взрослые. Можно сказать, старые. Наверное, лет тридцати! Если я свяжусь с одним из них, они могут вдруг начать говорить со мной о муниципальном налоге или паровом отоплении, и это будет конец. Такая перспектива мне совсем не нравилась.

Поэтому я решила, что не стоит. Я не строила карьеру на основе флирта. Наоборот, моя растущая сексуальность мешала многим работодателями принять меня в штат – из‑за беспокойства быть обвиненными в преследовании провинциальной Лолиты. Тем не менее я искренне верю, что радикальные феминистки могут использовать флирт на пути к вершине, не предавая своих феминистских принципов.

Дамы, на работе у нас самое невыгодное положение. Наши коллеги мужского пола постоянно флиртуют с мужчинами– начальниками. Это, по сути, составляет основу мужской дружбы. Они флиртуют друг с другом, играя в гольф, собираясь на футбол, болтая возле писсуаров – и, к сожалению, флиртуют друг с другом, посещая в нерабочее время стриптиз‑клубы и пабы. Они связаны друг с другом по причине биологического сходства. Если единственный способ связи с ними – использование наших биологических различий, пойдите на это. Чувствуете давление, боитесь, что все закончится сексом? Тогда не флиртуйте. Или же флирт для вас – самый удобный способ продвижения? Тогда вперед – и не вините за подобное других женщин.

Или хотя бы не ругайте их во всеуслышание, ну а сплетничать в туалете никому не запрещается.

Итак, я изучаю флирт. Не для дела – просто для удовольствия. Господи, это не просто. Раньше я флиртовала только с мальчиками‑подростками, которые часто даже не замечали этого. Господи, прости их. На самом деле не замечали совсем – ведь я все еще девственница. Они вообще не обращали на это внимания.

«Я просто слишком неприметная», – думаю я на вечеринке несколько недель спустя. Я по‑прежнему ношу огромную шляпу – мне кажется, что так мое тело выглядит более хрупким.

Я никогда не снимаю ее плюс боевая раскраска и состояние «под мухой». Как‑то раз именно в таком состоянии я изображаю в баре «сексуальный танец». В следующий момент ко мне подходит парень, в течение пяти минут мы говорим о музыке, потом я молча смотрю на него.

– С тобой все в порядке? – немного обеспокоенно спрашивает он, протягивая бармену пятерку за пиво.

– Мне просто интересно, что будет, если я тебя поцелую, – отвечаю, сверкая глазами из‑под шляпы. Оглядываясь назад, я думаю, что выглядела как слегка косоглазый моллюск, высматривающий неосторожный планктон.

Десятью секундами позже мы целуемся. Он запихивает язык мне в горло, как будто собирается насильно кормить меня через трубку, и я держусь изо всех сил, чтобы не выкашлять этот язык обратно. Я в эйфории. Боже мой!

Кто бы знал, что это так просто! То, что вы можете просто попросить – и получите! Теперь я вижу, что моя предыдущая тактика – просто болтаться вокруг мальчишек, надеясь, что они могут наткнуться на меня и подцепить, – была безнадежно дилетантской. Достойный путь – это просто предлагать!

Следующие несколько недель стали откровением. Я отложила все мысли о карьере и думала только о том, чтобы получить как можно больше поцелуев. Я обнаружила что, те, кто хорошо целуется, также лучшие собеседники: они как бы слушают то, что вы делаете, и отвечают. Один мужчина просто зацеловывает меня до смерти в одном из переулков Сохо, и я провожу следующие три дня в таком восторге от этого, что пишу стихотворение на шесть страниц, полное ужасных метафор о звездах, анемонах и зыбучих песках. В следующую ночь поцелуев с другим парнем мы оба умудрились всю дорогу курить сигареты, хотя мне пришлось возразить против его жевательной резинки – я выудила ее из его рта со словами: «Съешь меня вместо этого».

Но музыка и СМИ – это крошечный мир, по сути деревня, каждую ночь собирающаяся в одних и тех же пяти или шести барах. Я приобретаю определенную «репутацию» в Melody Maker. В офисе начинает происходить кое‑что, от чего я чувствую себя неловко. Один журналист помещает в колонку недельной хроники едва прикрытое упоминание, что я кручу с другим журналистом. Парень из дизайнерского отдела распространяет неприличные слухи обо мне и нашем общем коллеге и его преждевременной эякуляции. Наконец, один из редакторов подзывает меня и говорит, что штука, которую я отпустила только что, достойна быть размещенной на обложке: «Так почему бы тебе не сесть ко мне на колени, пока мы говорим об этом?»

«Ничего себе», – думаю я. Просто сексизм какой‑то! Даже в офисе, полном либеральных отщепенцев, еще остались люди, которые осуждают меня за желание быть сексуально активной женщиной. Это почти интересно – в конце концов, в последний раз, когда поднимался вопрос моей сексуальности, шпана забросала меня камнями в день рождения. Если я превратилась из совершенно нежеланной (в то время) в особу, которую третируют как шлюху (в настоящее время), то можно ли это рассматривать как некий прогресс? Думаю, да.

С другой стороны, я попала в тупик, совершенно не представляя, что с этим делать. Я читала романы о временах патриархата, осуждающего сексуально активных женщин, но эти книги не дали мне серьезного совета о том, что делать дальше. Героини этих романов, как правило, заканчивали смертью на болотах или приемом мышьяка, меня же такая перспектива не радовала. Тактика выживания взрослых женщин в XIX веке дала мне мало образцов для подражания, поэтому я просто обращаюсь к методам моего детства. Как старшая из восьми детей, которые регулярно дрались друг с другом, моя тактика в Melody Maker сводится к тому, чтобы представляться немного… придурочной. Я требую у нашего дизайнера, чтобы он купил мне двойную выпивку за «моральный ущерб», нанесенный его сплетнями. Журналисту, который опорочил меня в светских хрониках, я приказываю встать на стул перед целым офисом и извиниться передо мной. Я говорю ему: «В твоей колонке нет ни одной шутки. Я не могу представить себе оскорбления хуже». И когда редактор просит меня посидеть у него на коленях для обсуждения моего «карьерного продвижения», я тяжело грохаюсь на него, а потом закуриваю сигарету.

– Как с кровообращением? – спрашиваю я, в то время как он потеет и кашляет.

Я получаю свою первую обложку. Он проводит десять минут в конференц‑зале, разминая бедра, пока в ногах не восстановится кровообращение. Вообще говоря, я могу понять, почему стала в офисе предметом острот. Я, давайте будем справедливыми, веду себя как сексуальная маньячка, брызгая слюной и впиваясь глазами в мужские лица. Это, безусловно, стоит хорошей сотни приколов. Черт возьми, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не обрушиться с сарказмом на себя саму.

Но остроты коллег‑мужчин совсем не смешные. В них есть странный подтекст; своего рода… тычки, щипки, в них есть злобность. И я заметила, что эти шутки не касаются тех мужчин, с которыми я целовалась. Мишень – только я. В шутках есть что‑то уничижительное. Нехороший душок. Я постоянно чувствую его. Их шутки дурно пахнут.

Часто сексизм похож на Мерил Стрип: в каждом новом фильме с ее участием вы не сразу узнаете ее. Вы можете минут двадцать смотреть, наслаждаясь динозаврами, космическими кораблями, прежде чем вас осенит: «Боже мой, под этим париком Мерил!»

Очень часто женщина может уйти с вечеринки, приехать домой на автобусе, умыться, лечь в постель, почитать «Женщину‑евнуха» и потушить свет, прежде чем снова включить его, сесть на кровати и воскликнуть: «Подождите, я только что имела дело с каким‑то сексизмом. Это был сексизм! Когда этот человек назвал меня “сахарные титьки” – это был сексизм!»

Конечно, раньше такого никогда не было – до второй волны феминизма, политкорректности, сексизм был открытым и существовал везде. Вы узнавали его, когда сталкивались. Это было всегда: «Женщина, знай свое место», «Приготовь нам чай, милая».

Бенни Хилл, гоняющий блондинку вокруг стола и показывающий жестами «чпок‑чпок», тогда не был «развлечением». Это был простой жизненный факт. Сексизм – как пепельницы – был повсюду, какими бы ни были обстоятельства. Недавно я пересматривала «Девушку Грегори» – прекрасный, легкий, добрый фильм Билла Форсайта о девушке, которая хорошо играет в футбол и хочет выступать за школьную команду, – и была поражена, отметив сцену, где парень лапает школьницу за задницу, а она просто неторопливо отодвигается, и создатели фильма воспринимают это как должное. В «Девушке Грегори»! Фильме, который в юности казался мне почти феминистским.

В то время никто даже не думал жаловаться: если вы весело лапали школьницу на публике, это было просто хорошим, здоровым английским поведением. Обращением с девчонками. Частью нашего наследия – типа утопления неполноценных младенцев в бочках с сидром.

И конечно же, сегодня вокруг еще много этого старомодного сексизма. Я спросила в «Твиттере», сталкивался ли кто‑нибудь в последнее время с этим явлением, и ожидала несколько забавных стереотипных историй. Я совсем не рассчитывала на тот шквал сообщений, который обрушился на меня через 30 секунд после вопроса и который продолжался после этого в течение четырех дней. В конце концов у меня было около 2000 ответов, перешедших в яростные дебаты женщин, каждая из которых предполагала, что ее случай был самым уникальным.

Вот те сообщения, от которых у меня действительно перехватило дыхание:

«Мой босс сказал: “У нас у всех стоит, когда мы думаем о Рози, но я единственный, у кого есть отдельный кабинет, чтобы подрочить”».

«Когда я стояла на автобусной остановке, из машины выскочил парень и сунул руку мне под юбку, чтобы понять, надеты на мне чулки или колготки».

«Я когда‑то работала в автосервисе, где весь персонал кричал “Сисястая!”, когда я проходила по мастерской».

Вот такой он, этот старомодный сексизм: грубый и прямой. И в некотором смысле, как это ни отвратительно, я по нему скучаю. В конце концов, мир усложняется. За эти годы появились всяческие неочевидные виды дискриминации по признаку пола. Сейчас есть мужчины, исповедующие «ироничный сексизм» – все эти шуточки про то, что «женщина за рулем – это обезьяна с гранатой» и т. д. Все эти «овцы» и «куры»… Причем нередко такими шутками не брезгуют и сами женщины.

Сегодня проявление дерьмового отношения к женщинам стало размытым, нечетким или почти полностью скрытым. Борьба с ним подобно борьбе с запахом плесени в ванной посредством туалетного ароматизатора. Как и расизм, антисемитизм и гомофобия, современный сексизм стал хитрым. Изворотливым. Зашифрованным. Точно так же, как скрытый расист никогда не станет произносить слово «негр», но с удовольствием рассуждает об особенном чувстве ритма, присущем чернокожим, в сочетании с отсутствием у них выраженных способностей к точным наукам, женоненавистник имеет в арсенале слова, комментарии, фразы и взгляды, которые используются, чтобы тонко унизить или расстроить женщину.

Возьмем, к примеру, небольшой спор в офисе. У вас разногласия по поводу проекта. Коллеге‑мужчине не особенно нравится поворот дела, он в раздражении выходит из комнаты и, вернувшись, кладет на ваш стол пакет с тампонами.

– Учитывая то, как вы были эмоциональны, я думаю, вам понадобятся эти штуки, – говорит он с ухмылкой. Пара людей хихикает.

Что вам делать? Очевидно, что если бы вы как следует подготовились, то могли бы залезть в ящик стола, вытащить упаковку виагры и, положив ее на стол, ответить: «А учитывая то, как вы были бесхребетны во время нашего последнего спора, я думаю, что вам может потребоваться это», – но, увы, даже самые подготовленные женщины в мире вряд ли будут хранить в столе средство от импотенции.

Или возьмем гендерную дискриминацию. Вы поехали в отпуск с семьей друзей. У всех вас есть дети. Вы заметили, что мужчины делают в два раза меньше работы по дому и уходу за детьми. Они сидят в креслах, пялясь в свои айфоны, пока жены чистят картошку и утешают плачущих малышей по уши в дерьме.

«Я просто не так хорошо с этим справляюсь», – печально говорит мужчина, пока женщина стоит на кухне, нервничая и опрокидывая рюмки с виски.

Возможно, нужно к этому готовиться: например, заставляя детей старшего возраста учить наизусть куски Жермен Грир в обмен на шоколадный батончик.

Когда я попросила в «Твиттере» прислать примеры сексизма, я получила массу «неочевидных» примеров, и именно они вызвали наибольшую тревогу. Кейт рассказала, что «больше не надевает белый топ и черную юбку на совещаниях, так как перед ней образуются очереди во время перерыва на кофе. Все мужчины принимали ее за официантку. Или возьмем Ханну, которая во время объявления об увольнении получила утешительный комментарий начальника: «Не переживайте, милая, – по крайней мере у вас по‑прежнему великолепные ноги».

Главной опасностью подобных случаев является заложенный в них элемент сомнения. Были ли данные высказывания сексистскими или женщины столкнулись с глупой случайностью? Например, комментарий о «великолепных ногах» мог быть просто неудачной попыткой выразить сожаление, а не признаком уверенности, что для женщины важно только хорошо выглядеть и что до тех пор, пока она хорошо выглядит в короткой юбке, она без труда найдет работу; а все проблемы у нее начнутся, когда она постареет и перейдет на брюки и удобную обувь.

Не похожи ли вы на истеричную, лишенную чувства юмора ведьму, когда указываете людям на то, что они ведут себя как сексисты?

Так как же распознать истинный сексизм?

Ответить на этот вопрос нам поможет понятие вежливости. Если мы – все население Земли мужского и женского пола – просто «люди», то не был ли в описываемых случаях один человек просто… груб по отношению к другому?

Не называйте это сексизмом. Вместо этого используйте слово «манеры». Когда женщина прищуривается, качает головой, как лейтенант Коломбо, и говорит: «Мне очень жаль, но это прозвучало немного… нецивилизованно», – мужчина склонен принести свои извинения. Потому что даже у самого безудержного фанатика на Земле нет защиты от обвинения в простой грубости.

В конце концов, можно спорить до потери пульса о том, что такое современное, зашифрованное женоненавистничество, но откровенное хамство, за которое мать в детстве дала бы подзатыльник, не станет поводом для спора. Его нельзя квалифицировать как противостояние мужчины и женщины. Это просто размолвка между «человеками».

Представлять всех как «просто людей» очень важно. Идея, что все мы просто куча идиотов с благими намерениями, пытающихся жить дружно, является основой моего мировоззрения. Я ни «за женщин», ни «против мужчин». Я просто «за все шесть миллиардов людей».

Проблема не в мужчинах / мужских качествах / мужской сексуальности. Я не думаю, что проблема сексизма в том, что «мужчины против женщин». Мужчину не делают мужчиной первичные половые признаки. Иногда мужчины ведут себя как женщины – особенно это очевидно, если вы ходите в те ночные клубы, в которые хожу я, хотя это уже другая история. Мужчины не делают плохо женщинам только из‑за «женских качеств» последних. Я не думаю, что все это вообще связано с полом.

Когда я наблюдаю за тем, как мужчины и женщины взаимодействуют – в работе, отношениях и браке, но чаще, чего уж там, в баре, – я не верю, как многие, в том числе божественная Грир, что мужчины втайне ненавидят женщин. Нет никакого противостояния между тестостероном и эстрогеном. Нет. Хотя я большую часть времени совершенно пьяна и крашу глаза так ярко, что слепну, я не вижу того, что мужчины выступают против женщин вообще. Напротив, я вижу отношения победителя и проигравшего.

Обычно сексизм исходит от мужчин, привыкших относиться к нам как к заведомо проигравшим. Вот в чем проблема. У нас просто низкий статус. Мужчины привыкли ставить нас на второе место или полностью дисквалифицировать. Для мужчин, родившихся до феминизма, это то, на чем они выросли: матери под пятой у отцов; сестры, которых нужно выдавать замуж, одноклассницы, становящиеся секретаршами, а затем домохозяйками. Женщины, которые испарились. Исчезли.

Именно эти мужчины руководят крупными компаниями, заправляют фондовыми рынками, сидят в правительстве. Они инициируют законы об отпуске по беременности и родам, рабочем графике, они же формируют общественные нравы. И, конечно, они не считают женщин равными себе – сексизм глубоко вошел в представителей их поколения наряду с любовью к запеканкам, порке и гольфу. Они рефлекторно воспринимают женщин как «других». Укоренившееся предубеждение против работающих, освобожденных женщин отомрет только вместе с ними.

Даже мужчины, родившиеся в эпоху постфеминизма, как бы рьяно они ни исповедовали теоретическое равенство женщин, находятся под влиянием «исторического контекста». Тихий внутренний голос – подавленный, но никогда полностью не умолкающий – говорит: «Если женщины действительно равны мужчинам, то где доказательства?» И это не только внутренний голос мужчины. Женщины внутри себя нередко чувствуют то же самое.

Ведь даже самые ярые поборники феминизма, ссылаясь на амазонок, матриархат и Клеопатру, не могут скрыть, что женщины все это полностью просрали за последние 100 000 лет. Давайте это признаем. И перестанем делать вид, что есть некая «альтернативная» история женщин, победоносных и творческих, существовавших на равных с мужчинами, которые были, по воле мужчин, побеждены. Это не так. Все наши империи, армии, города, художники, философы, филантропы, изобретатели, ученые, космонавты, политики и образцы для подражания могут с удобством разместиться в спичечном коробке. У нас нет Моцарта, Эйнштейна, Галилея, Ганди. Нет The Beatles, Черчилля, Хокинга, Колумба. Просто нет.

Вернемся к моей работе в Melody Maker. На самом деле большинство в редакции – отличные парни без предрассудков. Сексизм, которому я подвергалась, исходил от нескольких унылых психов: в целом же я убедилась, что рок‑журналисты привержены феминизму больше, чем кто‑либо другой. Один из них стал моим мужем и рассказал мне об уродливом отношении мужчин к женщинам больше, чем кто‑либо из моих подруг. К своему кардигану и сумке, полной музыкальных дисков, этот 23‑летний греческий мальчик из Бирмингема в конце концов добавил книжку Жермен Грир – мою феминистскую героиню.

Но это все в будущем. Сейчас, в 1993 году, я сижу в офисе на столе и курю сигарету. Я смотрю на мужчин‑либералов, которые изо всех сил пытаются принять одновременно два противоречащих друг другу факта: 1) женщины равны мужчинам; 2) женщин – великих музыкантов – раз‑два и обчелся. Каждые шесть недель на редакционных совещаниях ребята смотрят на музыкальные новинки и тенденции – группы в стиле гранж или новый альбом Blur – и приходят в отчаяние: «Господи Иисусе, мы должны найти каких‑нибудь женщин! Нам просто необходимо разыскать… хоть каких‑то женщин‑музыкантов!»

В результате мы приглашаем Соню Мэдэн из Echobelly, скажем, принять участие в «дискуссии» о будущем радио. Или Луизу Венер из Sleeper для обзора синглов. Или – в чрезвычайной ситуации – просто печатаем фото Дебби Харри.

Ни по любви, ни за деньги вы не могли найти женщину, занимающуюся музыкой. Это была эпоха до Леди Гага. Считалось, что девушка в платье с гитарой выглядит странно – как собака на велосипеде. Очень странно. Трудно пройти мимо.

Все мы считали, но стеснялись озвучить мысль, что женщинам просто нечего сказать, в отличие от мужчин. Напомню, что к этому моменту женщины уже 70 лет как получили право голосовать. Но в музыке по‑прежнему существовала куцая горстка женщин‑гениев для демонстрации: Джони Митчелл, Кэрол Кинг, Пи Джей Харви, Патти Смит, Кейт Буш, Мадонна, Билли Холидей. Достаточно для того, чтобы считаться причудливой аномалией, а не предвестниками наступающей бури. Не было еще ни одной женской рок‑группы, чтобы конкурировать с Led Zeppelin или Prodigy. Ни одной исполнительницы хип‑хопа, чтобы конкурировать с Public Enemy. И какую женскую группу вы бы выставили против мощи The Beatles? Но мы никогда не могли об этом упоминать. Правда звучала как сексизм.

Творческий всплеск должен был совпасть по времени с обретением женщинами всех гражданских свобод и бесчисленных возможностей. Но ожидаемого извержения вулкана не произошло. Если бы женщины действительно были равны мужчинам, то Эммелин и Сильвия Панкхерст[26]были бы популярнее Боба Дилана с его «All Along The Watchtower». Выходит, что возможность голосовать – это не то же самое, что подлинное равенство. Трудно разглядеть тот самый пресловутый стеклянный потолок[27], потому что он прозрачный. Практически невидимый. Нам нужно, чтобы прилетели птицы, нагадили на него, тогда он станет видимым.

Но пока у нас была группа Echobelly на обложке.

– Хотите пойти и взять у них интервью? – спросил редактор.

Следующее непроизнесенное предложение звучало так: «Потому что ты девушка».

– Нет, сказала я.

Я знала, что они были ужасны.

Так почему же мы ничего не делаем?

Основываясь на моем собственном личном опыте, могу сказать, что 100 000 лет мужского превосходства проистекают из простой истины, что мужчины не болеют циститом. Почему не женщина открыла Америку в 1492 году? Потому что в эпоху, когда не было антибиотиков, какая женщина решилась бы провести половину пути через Атлантику плачущей, прикованной к горшку и время от времени кричащей: «Ну что, Нью‑Йорк уже виден? Передайте мне хот‑дог через иллюминатор»?

Мы физически более слабый пол. Мы не так хороши в перетаскивании тяжестей, охоте на мамонтов и гребле. Кроме того, секс часто приводит к осложнениям в виде беременности и внушает чувство, что мы «слишком толстые», чтобы вести армию в Индию. Неслучайно женская эмансипация стала развиваться только благодаря индустриализации и контрацепции – когда машины сделали нас равными мужчинам на рабочем месте, а таблетки сделали нас равными мужчинам в вопросах сексуального желания. В дикие времена – которые длились, по моему мнению, до выхода фильма «Деловая девушка» в 1988 году – победителями всегда были те, кто был физически достаточно силен, чтобы уложить антилопу на землю и чье либидо не приводило к беременности и смерти во время родов.

Таким образом, победители – мужчины – получили все: образование, внимание общества и статус полноценных людей. Мужчины и мужской опыт считались «нормальными»: все остальное было «недо‑». Без городов, философов, империй, армий, политиков, исследователей, ученых и инженеров женщины были недолюдьми. Я не думаю, что в основе женской дискриминации лежит ненависть мужчин к женщинам. Если вы посмотрите на историю, то увидите, что это предубеждение основано на простом факте.

Как ни странно, мне очень непросто говорить о сексизме с другими женщинами. Это слишком болезненная тема для обсуждения. Все женщины, которых я знаю, – убежденные феминистки, работающие в окружении мужчин, – журналисты, редакторы, пиарщики, программисты. Но они слишком заняты, чтобы вести большие дебаты по этому поводу и просто справляются с сексизмом. Кроме того, это начало эпохи брит‑попа, начало моды на «крутых девчонок». Модная молодая женщина должна была находиться «в обойме» – без детей, без семьи, «на свободе». В эту эпоху тяжелых ботинок, унисекса, пива и минимального макияжа сексизм, казалось, доживает последние деньки. Мы все наивно так считаем. Мы еще не знаем, что не за горами мода на стринги и бразильскую эпиляцию. В эпоху Пи Джей Харви мы не можем представить себе Pussycat Dolls.

Но я веду разговоры о патриархате. И я веду их с геями. В 18 лет я выяснила то, что поколения женщин знали уже давным‑давно: естественный союзник женщины – это мужчина‑гей. Потому что он тоже в числе проигравших.

– Ты думаешь, что они не заметят, что ты женщина? – говорит Чарли.

Мы сидим в задрипанном кафе и едим спагетти болоньезе. Я теперь живу в Лондоне – стою в очереди, ожидая своего 18‑летия, в первый час которого я могу легально превысить счет и снять деньги. У меня есть дом в Камдене, где я самый неорганизованный в мире арендатор: телефон регулярно отключают, и люди оставляют для меня сообщения в соседнем пабе, зато я очень общительна. Я оставляю зажженную свечу на верхней части телевизора, и она прожигает поверхность прямо до кинескопа. Не так уж это и важно. Электричество тоже отключено. Я месяцами не смотрю телевизор.

Каждый ланч в этом кафе с заказом спагетти болоньезе за 3,75 фунта по‑прежнему воспринимается мной как вершина совершенства и настоящей взрослости. Посмотрите на меня! Еда в ресторанах и кафе! Иностранные блюда! С гомосексуалистом!

– Потому что они всегда это делают, ты знаешь, – говорит Чарли. – Они сразу замечают, что ты женщина. Раньше я тоже думал, что они не замечают, что я гей. Но они замечают.

– Не то чтобы в этом есть что‑нибудь ужасно неправильное, – говорю я, почти извиняющимся тоном. – Я имею в виду, что они не запрут меня в кладовке, чтобы потом изнасиловать или еще что‑нибудь. Это просто…

Я вздыхаю.

– Это просто… ох, все, что я говорю, кажется немного странным и неправильным, – продолжаю я. – Я ненормальная. Да, использую это слово. Заткнись.

Я все еще страдаю из‑за разговора, который состоялся сегодня в Melody Maker. Мы обсуждали новое большое явление – Riot Grrrl – радикальное панк‑феминистское движение, участники которого отказываются разговаривать с прессой, распространяют собственные журналы, игнорируют мальчиков, прыгающих на танцполе перед сценой, и пишут каракулями революционные лозунги на теле, используя помаду и фломастер.

Я отмечаю, что, на мой взгляд, Riot Grrrl стоит давать интервью массовой прессе, поскольку те девушки, которые действительно нуждаются в пропаганде радикального феминизма – из небогатых семей, слушающие популярные радиостанции, – вряд ли наткнутся на ксерокопии собственных журналов Riot Grrrl, которые раздаются на концерте альтернативной музыки. Любая революция нуждается в том, чтобы донести информацию о ее сути до максимально большого числа людей.

В середине этой речи меня зовет вниз мужчина‑редактор, который наотрез отклоняет все, что я говорю, и завершает свой спор заявлением: «Вы не знаете, каково быть толстой девицей‑подростком, которую на улице обзывают всякие кретины».

В тот момент я была толстой девочкой‑подростком, которую кретины обзывали на улице. Я замолчала, удивляясь, что мне читает лекцию по молодежному радикальному феминистскому движению белый мужчина средних лет и традиционной ориентации.

– Это как будто он думает, что он все понимает лучше меня, – рассказываю я Чарли, снова начиная возмущаться. – У меня моча закипела от злости – моча, из‑за которой, кстати, на любом концерте я стою в очереди в два раза дольше, чем он.

– О, у меня это происходит все время, – весело говорит Чарли. – В основном это разговоры о том, как трудно быть геем, которые ведет мужчина обычной ориентации. Проблема в том, что люди традиционной ориентации многое о нас не знают, не так ли?

– Мы очень загадочны, – соглашаюсь я с набитым ртом. – Я имею в виду все те фильмы, книги или ТВ‑шоу о женщинах и геях, которые придумывают гетеросексуальные мужчины.

– У каждого гея, которого я там вижу, есть бывший любовник, умирающий от СПИДа. Я начал думать, что должен завести бойфренда со СПИДом – просто чтобы соответствовать представлениям общества о геях, – продолжает Чарли.

– Ага, и все женщины, всегда очень‑очень «хорошие» и разумные, продолжают подвергать мужчин с их сумасшедшими мальчишескими идеями проверке, – говорю я печально. – И они никогда не бывают забавными. Почему я не могу увидеть на экране забавную и эксцентричную даму?

– Еврейские женщины в кино и книгах бывают эксцентричными, – указывает Чарли. – Но они также должны быть одинокими невротичками.

– Может быть, мне нужно перейти в иудаизм, – говорю я мрачно. – Я пойду в синагогу и получу одну из этих свечей, а ты отправишься в клуб для еврейских знакомств и выберешь друга. Тогда мы будем правильными.

– Тем не менее у нас все хорошо по сравнению с лесбиянками, – говорит Чарли, беря счет.

Когда я бросаю сигареты в сумку, меня посещает простая мысль. Я знаю, что мне делать дальше: мне нужен бойфренд. Он сделает все лучше.