Грудь – что может быть печальнее?

Я, конечно, в курсе, что подростковый возраст должен быть полон невероятных открытий. Я провела много времени в библиотеке. Я прочитала «Анатомию Грея». Я могу процитировать главу о развитии нервной системы подростка – о том, что когда за дело принимаются половые гормоны, то подростковый мозг взрывается. Он вспыхивает, как курортное побережье в сумерках. Когда мне исполнилось 14 лет, я сама становлюсь экспериментом. Я перерождаюсь изнутри. Я нахожусь в эпицентре взрыва такой силы, что годы спустя буду искать это ощущение снова и снова в ночных клубах, на вечеринках, в туалетах, отдавая кучу денег за таблетки, чтобы почувствовать себя лишь на одну десятую такой же яростной, свободной и вдохновенной.

Я читаю биографии современников моего возраста, и у меня захватывает дух. Бобби Фишер был шахматным гроссмейстером в 15 лет. Пикассо выставлялся в пятнадцать. Меня, как и любого подростка, переполняет ощущение того, что я могу занять в мире место любого взрослого. Я могу быть чертовым гением.

Но это все в теории. Мои дневниковые записи свидетельствуют, что я использую свои выдающиеся умственные возможности для обдумывания довольно странных вещей:

«Жаль, что я не могу плакать вечно. Все ли со мной в порядке? Иногда я чувствую, что все могу! Я знаю, что родилась, чтобы спасти мир! Если я буду носить шляпу, буду ли я выглядеть стройнее?»

И запись от 14 марта 1990 года:

«Я обнаружила смысл жизни: группа Squeeze, песня Сool for Cats!»

А вообще я была слишком занята борьбой с собственной физиологией, чтобы обращать внимание на мой колоссальный потенциал гениальности. Черт, можно тронуться. Менструации и эксперименты с мастурбацией – это еще цветочки. Трансформация моего тела из чего‑то, что способно фактически лишь какать и собирать пазлы в целую вселенную, которая в один прекрасный день начнет производить на свет младенцев, занимала почти все мое время.

Однажды утром я проснулась, обнаружив, что мои живот, бедра, грудь, подмышки и голени покрыты синевато‑багровыми пятнами. Сначала я подумала, что это сыпь, и в течение двух дней ходила, утопая в детской мази, – в надежде, что все пройдет. Когда моя мать заметила, что запас крема уменьшился, она обвинила двухлетнюю Шерил в том, что та снова съела крем, и я благородно опровергла это предположение.

Я рассматриваю пятна внимательнее – заперев дверь и под светом настольной лампы, для моральной поддержки очень громко включив Cool For Cats. Я вижу, что они не похожи на рубцы. Это растяжки – кожа не успевает за ростом костей. Половое созревание, как лев, подрало меня когтями, когда я пыталась от него убежать. Той ночью я сказала Кэз: «Я собираюсь носить колготки и водолазки всю оставшуюся часть жизни. Даже летом. Я буду притворяться, что мне просто всегда очень холодно. С этим придется смириться каждому, кто меня знает. С тем, что мне всегда холодно».

Мы с Кэз переживали редкие дни покоя в наших отношениях. Два дня назад мы вдруг обнялись. Моя мать была так потрясена и встревожена, что сфотографировала нас, чтобы зафиксировать это событие. Я до сих храню эту фотографию – мы обе в одинаковых халатах стоим босиком, прижавшись друг к другу, на лицах читается 98 % расположения и 2 % скрытой агрессии. Наша мать считает, что мы наконец вместе – нас объединила ответственность двух старших детей в семье.

На самом деле мы обнимаемся так потому, что мы только что в течение двух часов разговаривали о том, как называть наши вагины.

– Я не могу это так называть, – говорю я Кэз. Мы сидим в спальне – я на кровати, она на полу. Мы слушаем Cool For Cats в девятый раз. Кэз вяжет джемпер, чтобы было что носить.

– Я бы предпочла притвориться, что у меня ее нет, чем сказать «вагина», – продолжаю я. – Если бы я попала в больницу и меня спросили, где болит, думаю, что вместо того, чтобы сказать «Моя вагина», я бы просто ответила: «Угадайте!», а потом упала бы в обморок. Я ненавижу это слово.

– В прошлом году все было проще, – печально соглашается Кэз.

Еще совсем недавно дети семьи Моран испытывали иллюзию, что слово «пупок» имеет отношение не к пупку, а к женским половым органам. Любая травма в этой области приводила к крику: «Я ударил пупок!» – и общему сочувствию. Одним из последствий этого стала неадекватная реакция на словосочетание «морской офицер». Когда принц Эндрю женился на Саре Фергюсон и был назван на канале, транслирующем свадебную церемонию, «морским офицером»[9], то мы впали в истерический хохот.

Кроме того, короткую передышку мы получили в 1987 году, когда наша младшая сестра Уина однажды произнесла слово «вагина» вместо «малина». Но, опять же, посещение продуктовых магазинов создавало определенные неудобства. Даже войти в магазин, где продавался малиновый йогурт или пирог с малиной, было сложно. Нам приходилось выбегать, натягивая капюшоны на головы и трясясь от смеха.

Так что теперь, в 1989 году, у нас нет слова для вагины, хотя мы в нем нуждаемся как никогда. Мы молча сидим в раздумье.

– Мы могли бы называть это Рольфом, – в конце концов говорит Кэз. – Похоже ведь на бороду у Рольфа Харриса?[10]– Мы смотрим друг на друга. Мы обе знаем, что Рольф Харрис – не тот ответ, который мы ищем.

Слово «вагина» звучит слишком по‑медицински, а это не сулит ничего хорошего по определению. Только мазохист хотел бы обладать штукой, у которой постоянно случаются «разрывы», которую непрерывно «осматривают» и в которой серийные убийцы оставляют разные вещи, как будто это полка для ключей в коридоре.

Я думаю, пришло время расставить все точки над i. На самом деле у меня нет вагины и никогда не было. Думаю, женщин, у которых она была или есть, можно пересчитать по пальцам. Например, королева Виктория или Маргарет Тэтчер. И наверняка они носили на лобках укладку, в точности повторяющую прическу на голове.

Но у всех остальных – нет. Люди используют жаргонные слова, клички домашних животных, выдуманные названия – семейные словечки, передающиеся из поколения в поколение. Когда я спросила в «Твиттере» о детских прозвищах вагины, то за 20 минут получила более 500 ответов – и все они напоминали бред сумасшедшего. Первый полученный ответ задал общий тон: «Мама моей лучшей подружки называла это “голубушка”, а менструации – “голубушкина хворь”».

Должно быть, подобные извращенные метафоры создаются поколением за поколением в замкнутых домашних сообществах, защищенных от любого внешнего влияния.

Прозвищ было огромное количество. Некоторые из них оказались совершенно прекрасными и/или забавными: «цветочек», «пирожок», «розочка», «муфта», «миледи», «дразнилка», «копилка», «пышка», «пирожное», «кармашек».

Некоторые названия явно появились в результате каких‑то семейных шуток – например, «тетушка Пеги» или «йоркширский пудинг».

А были совершенно странные и несимпатичные. Особенно меня поразил «сливной бачок». Не иначе как это название родилось в семье сантехника с небогатым словарным запасом.

Забавно, что в моей подборке нашлось место почти всем телепузикам – Ляле, Тинки и По. Я рада, впрочем, что люди черпают вдохновение хоть откуда‑нибудь.

Так вот: у меня лично есть п…а. Иногда это «половые губы», но большую часть времени это п…а. Это особенное, сильное слово с богатой историей. Когда я произношу его, старушки и священники падают в обморок. Мне нравится шокировать людей. Они реагируют так, как будто у меня в трусах ядерная бомба, которая через секунду взорвется.

В культуре, где почти все особи женского рода по‑прежнему рассматриваются как источники писка и визга – с менструациями, менопаузами и умственной отсталостью, – мне нравится, что слово «п…а» непобедимо. Оно имеет почти мистический флер. Все мы знаем, как это на самом деле называется, но мы не можем так это назвать. Мы не можем произнести слово. Оно слишком мощное. Подобно тому как евреи никогда не произносят имя бога и вместо этого должны иметь дело с Иеговой.

Конечно, все эти размышления оказались бесполезными, когда я растила двух дочерей. Нет смысла рассказывать им о «мистическом эффекте Иеговы», когда за ними по детскому саду гоняется разъяренный учитель, случайно услышавший, как одна из них произнесла самое сильное слово в английском языке.

Когда Лиззи было всего несколько дней от роду, мы с мужем стояли и с изумлением смотрели на нашу прекрасную маленькую дочь. Голубоглазая, мягкая, как бархатная мышка, просто созданная для поцелуев, она только что произвела огромную кучу.

Мой муж неуверенно вытер ее влажной салфеткой и пораженно посмотрел на меня.

– Мало того, что мне пришлось отмыть все… это, – сказал он почти на грани помешательства, – но я даже не знаю, как назвать место, которое я отмывал. Как мы будем называть ее? Прости, но не «п…й» же.

– Ее зовут Лиззи! – в потрясении сказала я.

– Да я не об этом… – вздохнул мой муж. – Я не могу использовать это слово. Это у тебя п…а. Но не у нее. У тебя… ну, понимаешь. О, боже – она в какашках с ног до головы. Я вытираю какашки с головы. Я не уверен, что мне нравится быть родителем. Как мы будем называть ее вагину?

В течение следующих нескольких недель мы вплотную занимались этим вопросом, подобно арт‑директорам рекламного агентства, обсуждающим кампанию для нового йогурта.

– Она похожа на божью коровку, – сказал мой муж во время одного особенно бурного обсуждения. – Мы могли бы называть ее божья коровка!

– Да, но тогда это будет похоже на «Фольксваген‑жук», – заметила я. – Мы могли бы вместо этого называть ее другим именем той же машины – Герби[11]. А когда Лиззи подрастет и станет сводить мальчиков с ума, мы будем снова и снова вспоминать фильм «Герби сходит с ума»[12], пока ты не посадишь ее под замок.

На следующей неделе мой муж пришел с идеей «Бэби Гэп»: «Это ее детская дырка!» – что было не только отличной шуткой, но также сулило немало поводов для истошного смеха, надень мы на дочку майку Baby Gap.

Однако это имя не жило долго – мы использовали его так часто, что оно приелось, как омлет по утрам.

Мы знали, что нужно найти что‑то более универсальное, попроще. Но это случилось, лишь когда Лиззи начала говорить – ей было около года.

Она упала и больно ударилась своей «детской дыркой». Я усадила ее на колени и попыталась описать словами то, что с ней произошло, – в манере, которая используется, когда вы учите ребенка говорить. И тут из темноты подсознания всплыло слово «пи‑пи».

– У тебя болит пи‑пи! – сказала я, утирая ей слезы.

«Пи‑пи» – так мама называла наши половые органы прежде, чем мы достигли подросткового возраста. Мы были слишком просты для чего‑либо более… специального.

А теперь вот оно, на службе у другого поколения. Круглое, аккуратное, маленькое, крепкое словечко.

Конечно, когда Лиззи станет старше, она окажется в ситуации, в которой оказались мы с Кэз в 1989 году. Девочке‑подростку приходится искать что‑то более весомое, чем… «спокойной‑ночи‑малыши». Когда в вашу жизнь врывается юность, то нет никакой возможности называть словом «пи‑пи» место, которое будет в эпицентре большинства ваших решений ближайшие 40 лет. Скарлетт О’Хара теряла голову из‑за Эшли и после из‑за Ретта не из‑за пи‑пи. На картинах Джорджии О’Киф показаны не пи‑пи. Мадонна рассказывает в книге «Секс» не о пи‑пи.

Часто после бурных вечеринок и традиционной травки я задумывалась над тем, что для девушки поиск названия для собственных половых органов – это некий обряд вступления в определенный возраст. Столь же значительный, как появление менструации или пирсинг. Когда лет в 12 мы осторожно пробуем «потрогать себя», это сродни непреодолимому желанию малыша засунуть пальцы в розетку. Однако здесь важно то, что девушка начинает думать о том месте, которое трогает.

В наши дни в мире, где подростки получают все свое сексуальное образование, просматривая порнофильмы, порноактер Рон Джереми, подобно Адаму, дающему имена животным, дает названия вагинам. Однако порнозвезды знамениты отнюдь не благодаря тонкости и эстетичности.

В результате выросло целое поколение девушек, привыкших называть гениталии «киска». Лично мне «киска» не нравится. Я много раз слышала в порнофильмах обращение к «киске» как к отдельной персоне: «Твоей киске это нравится, правда?»

В таком обращении особенно неприятно то, что женщину отделяют от ее собственной вагины. Также напрягает тревожное предположение, что мужчина на самом деле обращается к кошке, которая сидит рядом, злобно глядя в камеру.

Я думаю, в один прекрасный день все кошки, которые вынуждены присутствовать там, где снимают порно, выйдут на съемочную площадку и в кульминационной сцене совокупления демонстративно сблюют на актеров.

Но, будем честными, слово «киска» – меньшее из зол. Существует арсенал сленговых слов, которые, по сути, так же ужасны, как «вагина». Давайте не поленимся и вспомним их!

• «Твой орган»: звучит слишком безрадостно, навевает мысли о трасплантологах‑убийцах.

• «Дырка»: неприятность, которая может возникнуть в чулках или колготках.

• «Горшочек с медом»: подразумевает неизбежное присутствие пчел.

• «М…а»: почему‑то навевает ассоциации с коровьей лепешкой. Нет.

• «Куст»: что‑то из школьной программы по ботанике. Да, а еще пауки и колючки.

• «Писька»: звучит по‑детсадовски. Зеленые сопли, энурез. Нет.

С другой стороны, есть те, которые мне нравятся:

• «Мышка»: звучит уютно и по‑домашнему.

• «Губки»: забавно.

• «Муфта»: избалованный, смешной французский пудель.

Конечно, как только вы начинаете играть с глупыми именами для вашей «проблемы номер один», остановиться ох как непросто.

– Похоже, из этого облака пролился кислотный дождь, – говорю я с сожалением, сидя на унитазе во время приступа цистита. – Надеюсь, экология не слишком пострадает.

А как насчет вашей груди? В конце концов, придумать название для нее ненамного легче. Она с вами с 13 лет, но едва ли есть слово, которым ее можно назвать, не вызвав у окружающих неловкости.

Пару лет назад Скарлетт Йоханссон, дерзкая нарушительница приличий, открыла миру, что она называет свои груди «мои девочки».

– Мне нравится мое тело и лицо, – сказала она, повторяя мысли всех, кроме слепых, – и я люблю свои груди – я называю их «мои девочки».

Нельзя не отдать Йоханссон должное – она подняла действительно важный вопрос. Как, собственно, может взрослая женщина остроумно назвать свою грудь?

Актриса придумала идеальный ответ: «мои девочки» звучит игриво и женственно, однако никто другой теперь не может назвать так свои груди, так как люди будут неизбежно сравнивать вашу грудь с грудью Скарлетт.

– Как думаешь, мои девочки выглядят сексуально в этой майке? – спросите вы.

– Ну, мои девочки выглядели бы в ней фантастически, как и у Скарлетт Йоханссон, – ответила бы подруга. – Но твои выглядят одна выше другой и соски торчат в разные стороны. Если честно, они напоминают глаза Марти Фельдмана[13].

Конечно, в мире желтой прессы все обстоит намного проще. Там используется слово «сиськи». «У Кили, девушки номера, большие сиськи!», «У Шерил лучшие сиськи в группе Girls Aloud!» Даже если в разговоре с журналистом The Sun вы используете другое слово, за дело берутся их редакторы, и на выходе все равно получаются «сиськи». Однажды они брали у меня интервью. В то время я называла свои груди «амфетаминки»[14]– это был разгар популярности брит‑попа, и я таким образом пыталась выразить свою любовь группе Blur. Конечно же, на следующий день интервью вышло с ожидаемой фразой. «“Я люблю свои сиськи”, – признается Кейтлин Моран».

Лично у меня нет сисек. Ни одной. Для меня определение The Sun выглядело так же странно, как если бы я прочитала: «Я люблю свой полосатый хвост».

«Сиськи» годятся для шоу Бенни Хилла. Это что‑то круглое, прыгающее, смешное, их можно с тем же успехом назвать «клоунами» и покончить с этим делом.

«Сиськи» – это слово из лексикона западного плебса; вы не найдете сисек у выходцев из Бангладеш или из Бахрейна. Не существует и сисек королевы Елизаветы. Сиськи – это то, что есть у Памелы Андерсон и Барбары Виндзор, кроме редких случаев, когда Барбара снимается в «Жителях Ист‑Энда»[15], где в качестве одной из сюжетных линий присутствует героиня, заболевающая раком молочной железы. В том случае сиськи молниеносно превращаются в «грудь». Ведь у сисек не может быть рака, они не для кормления детей, они не могут быть предметом тонкого эротического искусства. Сиськи существуют только для тисканья у женщин в возрасте от 14 до 32 лет, после чего они обвисают и затем пропадают с лица земли, уносятся в космос и, может быть, становятся частью гигантских колец Сатурна.

Понятно, что «грудь» тоже не всем подходит.

Вы никогда не услышите слово «грудь» в комедии. Обычно оно предвещает плохие новости. Так же как и вагина, молочные железы существуют, чтобы в них был обнаружен рак. Также они частые герои триллеров – их, бедолаг, отсекают напрочь и готовят в белом вине. «Грудь» – это слово, которое используют мужчины‑неудачники перед тем, как заняться скучным сексом: «Могу ли я коснуться пальцем твоей левой груди?» Также его любят пожилые извращенцы: «Тонкая ткань соскользнула с ее великолепной груди».

«Бюст» звучит немного натужно. «Декольте» – очевидно не работает: «У меня боли в декольте». «Титьки» звучит приятно, обыденно и подходит для ежедневного использования: «Ой, черт, я ушибла дверью титьку», – но плохо подходит для ночного времени – слишком уж оно простецкое.

Лично мне очень нравится слово «ребята», но я уже так обращаюсь к семерым братьям и сестрам, и во избежание возможной путаницы, чреватой неврозами, мне придется отказаться от него.

На самом деле я называла их Саймон и Гарфинкель, потому что одна больше, другой. Но потом я родила ребенка. Акушерка очень строго посмотрела на то, как я пытаюсь втиснуть Саймона в ротик моей новорожденной, в то время как рядом лежал Гарфинкель, травмированный и кровоточащий. Так что от этой парочки пришлось отказаться.

Нам еще предстоит разобраться с проблемой того, как называть грудь обычной женщины. Однако, учитывая, что все мы невротики, невежи и хихикающие придурки, есть все шансы, что этот вопрос еще долго будет оставаться нерешенным.

Так или иначе, мы с Кэз поняли, что нет реальной необходимости в использовании особенных слов. После ряда экспериментов нас осенило, что можно просто указывать на соответствующие области наречием «там». «Там» и «там» работало, пока мы наконец не набрались достаточного опыта и смелости, чтобы взять на вооружение слова «титьки» и «п…а», – насколько я помню, у меня это случилось в 15 лет, а у Кэз в 27. Но, черт возьми, это было круто!