Любовь здесь больше не живет

Самарская обл., село Подбельск (координаты: 53 ° 36 ' 14 '' с. ш., 51 ° 48 ' 20 '' в. д.), 2033 г. от РХ

Женя закусила губу, стараясь не крикнуть, от боли и страха. Хотя этого добра за последнюю пару часов оказалось более чем достаточно. Проклятая спинка стула врезалась чуть ниже лопаток, отдаваясь в крестец. Хотя… сейчас это казалось чем-то слабеньким. Сильного ей подарили очень много.

На месте мизинца, безымянного и среднего пальцев правой руки, угнездились острые крючки и тупая пила. Поочередно, нисколько не смущаясь реакции хозяйки, то и дело спорили – кто сделает больнее. Смотреть на них Уколова не хотела, боялась, до дрожи в коленках, но не удержалась, глянула. Слезы побежали сами собой.

– Жалко себя? – Клыч свернул самокрутку, вставил в мундштук резной кости. – Правильно, жалеть себя надо. Хочешь курить?

Женя помотала головой, всхлипнув. Боль накатила сильнее, скрутив сломанные сучья пальцев огнем. Полыхало левое ухо, вернее, его остаток. Пекло в животе, после ударов подручных Клыча. Жгло в рассеченной брови. Стреляло угольями за разбитыми в кашу губами, разодранных осколками нескольких зубов. Зато пока она еще могла ходить, говорить и осталась целой левая рука, хотя бы что-то.

Клыч выпустил струйку дыма ей в лицо. Уколова сглотнула, стараясь не отворачиваться. Она не просто боялась, она боялась именно его.

Гриша, так страстно любящий морковь, ее просто бил. Сильно, жестко, не жалея и умело. Все, съеденное и выпитое за несколько минут, проведенных в качестве «гостьи», Женя выблевала после третьего удара. Голени, скорее всего, распухли и даже посинели под густой багровой коркой, оставленной окантованными металлом носками его ботинок. Но его Уколова просто боялась, Клыч же вселил в нее самый настоящий ужас.

– Надо жалеть себя, товарищ старший лейтенант… – Клыч мотнул головой. Гриша подтащил стул. – А ты вот, к примеру, совершенно не жалеешь. Стоит столько терпеть ради одного-единственного ублюдка?

Уколова молчала.

– Ты только посмотри, Гриша, прямо партизанка. Знаешь, кто такие партизаны, Евгения? Полагаю, что знаешь. Так зачем корчить из себя кого-то подобного? Молчишь…

Женя смотрела на пол. По доске, выкрашенной противной рыжеватой краской, полз жучок. Большой, черный, смешно перебирающий лапками и шевелящий длинными усами. Насекомое осторожничало, но упорно двигалась куда-то. Клыч, видно заметивший ее взгляд, наклонился.

– Надо же, как интересна человеческая психика… – он опустил мундштук, почти коснувшись жука. – Ей бы взять и сказать требуемое, а она молчит. Смотрит на насекомую и молчит. Ни словечка, только зубами поскрипывает и старается отвлечься. Э-э-э, нет, так не пойдет!!!

Погрозил ей пальцем и снова опустил руку с тлеющей самокруткой. Черный, поблескивающий панцирем усач опять повернул. Клыч проследил за попытками убежать и усмехнулся. Улыбка у него была поганой, такой, что хотелось спрятаться подальше и не высовываться.

– Ладно бы, Женечка, ты еще получила бы за свои мучения что хорошее, а то так глупо, прямо как движения этого самого жука. Ползет себе, не выбирая пути, стоит помешать, сворачивает, и тупо прет дальше. Ты со мной согласна?

– Нет. – Уколова шмыгнула носом, заткнув назад красную слизь, старательно старающуюся упасть вниз. – Не согласна.

– О как… – Клыч довольно кивнул. – Поспорим? Обожаю хороший спор с умным человеком.

– Чего бы нам и не пообщаться? – Женя кивнула. – Мы, сдается мне, именно этим и занимались не так давно.

– Ну, так-то да… – Клыч прикусил губу, глядя на нее. – Но так я не смогу, ты уж извини. Кто ж знал, что ты, Евгеша, окажешься настолько плохой девочкой?

– У-у-у… – Уколова стиснула зубы, боль в ногах стрельнула неожиданно резко. – Ты еще не знаешь, насколько.

– Надеюсь, что и не узнаю, – совершенно честно сказал Клыч. – Да, плохая. Вдобавок к тому, что глупая, как этот самый жук.

– Что ты к нему прицепился? – Уколова поморщилась, глядя на носок сапога, перекрывший усачу путь к отступлению.

– Помогаю ему развиваться. Вот, приглядись. – Клыч легонько толкнул жука, заставив опрокинуться на спинку. – Сейчас-сейчас… ага.

Насекомое, гудя и ворочаясь, пару раз растопырило надкрылья и перевернулось на лапки. Продолжило путь, двигаясь вдоль трещины в доске.

– Обратила внимание на крылья? Он может улететь, но вместо этого вполне логичного действия продолжает ползти. Глупо?

– Намекаешь на мою возможность удрать?

Клыч покосился на нее. Уколова, сама того не желая, вздрогнула. Осколки нескольких нижних зубов больно прошлись по разбитой губе. Хотелось плакать, но не стоило – уже поревела.

– Намекаю? Говорю прямо и открыто – скажи мне, где Пуля, и все прекратится до его обнаружения. А там, чем черт не шутит, вдруг надумаю тебя отпустить? На что ты мне мертвая или в качестве обозной шлюхи?

– Спасибо.

– Пока не за что. Так вот, смотри, что бывает, если упускаешь шанс.

Каблук придавил жука, не отпуская его и пока еще оставив жизнь. Насекомое зажужжало, пытаясь выбраться. Не вышло. Желтоватая масса выстрелила из-под хитина, хрустнуло.

– Хочешь также? – Клыч поднял глаза на Уколову. – А?

Женя замотала головой. Правый глаз наконец-то заплыл полностью.

– Я тоже полагал, что не хочешь. Что это? А-я-я-й, нехорошо. Хочу видеть красивые очи моей собеседницы. Гриша! Сделай ей что-нибудь с глазом.

Гриша, хрустя новой морковкой, нехотя подошел, нажал Жене на лоб, заставив поднять голову. Поцокал, явно неодобрительно.

– Вот, Антон Анатольевич, все же горячи вы… Надо же так приложиться-то было.

– Ты, Гришаня, давай мне тут не гунди, а дело делай. Тоже мне, эксперт-рецензент в нанесении телесных повреждений средней степени тяжести. Давай, работай.

Женя снова шмыгнула носом, не удержав кровавую тягучую нитку.

– Фу, бл…ь! – Гриша брезгливо вытер рукав об ее замаранную куртку. – Ненавижу баб бить. Жалко мне вас, слышь, комсомолка?

– Григорий! – прикрикнул Клыч, наливая себе чая.

Морквоед вздохнул и достал из внутреннего кармана кожанки опасную бритву.

– Не надо… – Женя шумно задышала. – Не надо, пожалуйста…

– О, уже не храбрится. – Гриша примерился, поднес бритву к ее глазу, надавил, проведя лезвием чуть вниз.

Разом стало горячо, по лицу нехотя потекла густая, успевшая свернуться, кровь. Гриша надавил на синяк, противно плюхнуло и Женя, не выдержав, провалилась в темноту.

Темнота сменила темноту, став холодной, полной мороси и тряски. Женя провела языком по сухой верхней губе. Та ныла не так сильно, как нижняя. Хотелось пить, вокруг чавкала грязь, воняло конским потом и прелью.

Трясло и слегка поскрипывало. Рука, очнувшись, немедленно заявила о себе, взорвавшись фейерверком боли разного калибра. Уколова сцепила зубы, чтобы не застонать, и завыла. Острые обломки отозвались холодным огнем, полыхнувшим перед глазами белой вспышкой.

– А, пришла в себя? – голос, принадлежащий Клычу, пришел сбоку. – Эй, Пилюлькина позовите! Ну, как самочувствие?

Она покрутила головой, всматриваясь в начавшую сереть черноту. Клыч, сидя на сивой лошади, ехал сбоку. Повозка, на хороших рессорах, катилась по пролеску.

– Эй, девушка, я с вами разговариваю! – Клыч наклонился. – А, вон и наш отрядный эскулап, доктор Пилюлькин.

Наклонился ниже и доверительно шепнул:

– Неделю назад он был Клистировым. Но тсс-с-с, обижается.

Запыхавшийся доктор, в резиновом плаще, блестящем от воды, стянул респиратор.

– Так… как рука?

Уколова поднесла к глазам плотно замотанную ладонь.

– Болит.

– Это нормально. А для чего меня звали, Антон Анатольевич?

– Как это зачем? Мне эта девушка нужна в здравом уме и трезвой памяти, мы с ней еще не закончили разговор. Кто у нас отвечает за состояние здоровья в отряде?

Врач кашлянул и опасливо покосился на Уколову.

– Идите себе. – Женя села. Солома кололась даже через плотный брезент. – Вы, Антон Анатольевич, потрясающая личность. Хотя понимаю.

– Сами так же у себя поступаете?

– Несомненно.

– И хорошо. Значит, Женя, никаких обид и претензий, раз все ясно?

– Конечно-конечно, Антон Анатольевич, что ты… – Уколова смахнула слезы. Боль накатывала все сильнее. – Глупость какая-то… я могу предложить много больше, а ты мне пальцы ломаешь из-за наемника.

– Из-за наемника? – Клыч сплюнул. – Ну-ну, Евгения, ну-ну. Что ты мне сможешь предложить, кроме его жизни? Ничего. Насрать мне на Уфу и все там происходящее. Мне нужен Пуля, все остальное неважно. Мы скоро доберемся до наших зимних квартир и там побеседуем обстоятельно. Пилюлькин, на базе приведешь девушку в порядок за сутки, понял?

– Да, Антон Анатольевич.

– Все, иди. А мы, Женечка, побеседуем, дорога, времени много.

– Что-то мне не очень хочется беседовать. – Уколова старалась не смотреть на него. Страх, липкий и холодный, вертелся внизу живота. Накатывало странное оцепенение, хотя разум подсказывал совершенно другое.

– Но деваться-то некуда. А там, на базе, у тебя все равно появится желание рассказать мне все, что знаешь. Я, понимаешь ли, стараюсь всегда добиваться необходимого мне. Если же выпадает случай побаловать себя насилием над физиологией того, либо иного индивидуума… так только рад, если честно. Что поделать, Женечка, есть грех за душой, люблю наблюдать за корчами человеческими, за реакцией организма на раздражители разного рода. Хотя сдается мне, что и у вас в Уфе хватает таких любителей. Не?

Уколова промолчала. Что скажешь, когда прав он, хочется ли ей признаваться в этом или нет. Природа людская, ничего не поделаешь: на каждые сто человек, по личным наблюдениям Уколовой, приходится один любитель повоевать. На каждую тысячу – один палач по призванию.

– Как-то, знаешь, пришлось мне искать как раз твоего дружка, о котором тебе пока говорить не хочется. А, да, зачем он мне? Все просто… – Клыч наклонился к ней. – Он убил любовь всей моей жизни – мою сестру-близнеца.

Уколова продолжала смотреть вперед. Парок от дыхания Клыча, практически уткнувшегося в ее ухо, холодил кожу. Хотелось накинуть что-то теплое, спрятаться от сырости, заползающей в одежду. Отряд Клыча, без лишнего шума, шел куда-то вперед. На базу.

Сестра? Любовь? Ей было не все равно. Понятно, что теперь стоит начать говорить, ведь если Азамат имеет какое-то отношение к Клычу, то ей не просто несдобровать, нет. Молчание обернулось жуткой болью, не говоря об искалеченной руке. Уколова вполне понимала, что лучшим вариантом развития событий является быстрая смерть, не более. С какой стати ждать чего-то хорошего?

Начать говорить хотелось прямо сейчас. Места, пароли, явки, даже то, что она не знала. Страх, ворочавшийся внутри, становился все сильнее. Кто ей этот утраханный Абдульманов, на кой хрен ей надо было молчать перед этим, страдать, ожидая еще худшее? Тоже… партизанка хренова, Зоя Космодемьянская.

– Он тебе кто? – Клыч снова не казался угрожающим, но она же успела убедиться в его превосходстве подавления, движения и ударов. – Чего ты молчишь?

Что ответить? Почему она молчала?

– Ба-а-а, неужто вмещался пузан-голышок Купидон, попав в твое, Женечка, сердце, своей стрелой? – Клыч хохотнул. – Надо было с Гришей сразу забиться, на пяток золота. Слышь, Григорий?!

– Слышу, Антон Анатольевич. – Гриша оказался сзади.

– Ну, и славно. Люблю любовные истории. Они всегда так неожиданно разрешаются.

– У тебя тоже неожиданно разрешилась? – Женя неосознанно качнулась в сторону, вжав голову в плечи.

– И у меня тоже, а как же… Ты не бойся, что тебя сейчас плетью бить? Заорешь еще, зверье набежит. Этого ублюдка я найду в любом случае, а ты, сдается мне, в этом поможешь. Себя же надо любить, Евгения, а не терпеть ради кого-то там. Романтика, что и говорить, Пуля, весь из себя такой… мужественный, надежный, спокойный. Ты, позволь поинтересоваться, с мужиками-то спала вообще, комсомолка?

– Я член партии, а не комсомолка.

– Эх, бабы-бабы, член партии она, фу-ты, ну-ты. Холодная голова и горячее сердце, тоже мне, чекистка. – Клыч ткнул ее пальцем в ухо, то самое. Боль прошила голову насквозь, выстрелив электрическим разрядом. Женя затряслась, но сдержалась, не закричала. – Все в нашем мире происходит не так, как надо, всего лишь по нескольким причинам. Тебе, милая моя, член надо в руках держать, и головой своей умной пользоваться по назначению, а не слоняться черт пойми где, с всякими подозрительными личностями – глядишь, и проблем бы себе не нажила, веди ты правильную жизнь.

– Ну, да. Сестра, полагаю, любила шить или вязать? За что ее Пуля-то кокнул, за запах плохо сваренного борща?

– Дура. – Клыч сплюнул, чернея тонким силуэтом на все более сереющем небе. – Даже и не подумаю тебя пристрелить – ишь, чего надумала, подохнуть быстро и без боли. Нет, дорогуша, так не бывает. Мне, понимаешь ли, хочется, чтобы ты помучилась. Люблю храбрых людей, тех, кто перед совершенно определенной лютой участью продолжают хорохориться, хотя, Женя… тут есть одна тонкость. Проверить, храбрая ты, или я ошибаюсь, получится лишь по приезде.

Женя съежилась на своем брезенте. Сдай она Пулю, или, наоборот, продолжай молчать – результат окажется одинаковым. Для нее-то уж точно.

– Дело в том, Евгения, что ты своими словами меня оскорбила. Сестра моя, Анечка, любовью к ближнему и высокими моральными принципами не страдала. И убил ее наш с тобой общий знакомый во время карательной акции над одной тварью, испортившей моей сестре кожу. Говорили мне, что перегнула она палку, убив ее. Гриша, ты не помнишь? Нет? Да и ладно. Вышло так, как вышло, и сестренка, ненаглядная моя красота, погибла от количества боли, несовместимого с нормальным функционированием организма. А месть, сама понимаешь, дело святое. Кровь за кровь, так вроде бы где-то сказано. Не помнишь, где?

– Нет.

– Даже жаль. Но ты, Женечка, не переживай. Впереди тебя ждет много интересного, из того разряда, что и врагу не пожелаешь. Ты мне так и не ответила, спала или нет с мужиками. Зато, поверь, если мне придет в голову оказать тебе милость и оставить в живых, то сношаться тебе придется исключительно противоестественным способом, и никак иначе, так как кунку твою ожидает кочерга. Раскаленная, само собой, для дезинфекции. Понимаешь?

– Ты на всю голову больной ублюдок. – Женя уставилась прямо перед собой. Голос все-таки дрожал. – Ты…

– Да иди ты в жопу со своими нотациями. – Клыч сплюнул. – Тоже мне, фамм фаталь. Сидела бы себе в своей Уфе, так нет, потянуло на приключения. Вот и разгребай теперь, как сможешь.

Копытам лошадей явно полагалось стучать, вместо этого чавкало месимым суглинком. Женя дрожала все сильнее, сырость превратилась в холод. Через серость сумерек чернели частые хиленькие деревья. Ночь отступала, накатывалось ленивое осеннее утро. Получится ли дожить до вечера? Женя не знала.

Отряд Клыча насчитывал человек двадцать-тридцать. Три повозки, остальные на конях. Пешком никто не шел. Учитывая, сколько съедает за сутки лошадь, Клыч был человеком серьезным.

Тихий шепоток, пробежавший от одного отрядного к другому, она не расслышала. Только заметив быстрое движение одного из караульных, ехавшего сбоку, положившего на колени автомат, насторожилась. Щелчки предохранителей доносились отовсюду. Клыч, только-только ушедший в голову колонны, вернулся.

– Гриша!

– Я, Антон Анатольевич!

– Бери ее на-конь, и еще троих, и гони на базу. Видишь, что вокруг?

– Да. Понял.

– Все, давай, дуй быстрее. Ответишь головой, если что.

– Я понял. – Гриша кивнул, приостанавливаясь у повозки. – Сейчас дам тебе лошадь, скачешь рядом. И тихо.

Шепот она еле расслышала. Но что делать – поняла сразу. Потому что чуть раньше увидела замеченное другими. Точнее, замеченных.

Тени мелькали среди деревьев, приземистые, юркие. Объяснять кто это, не требовалось – враги, пусть и ни разу не виденные Уколовой. Щелкали, перекатывали горлом горошины странного квохтанья. Прыжками на двух лапах мелькали между стволов – вылитые куры, только очень опасные, если судить по ощетинившемуся стволами отряду Клыча.

Женя, едва не застонав от боли, вспыхнувшей во всем теле, перебралась в седло. Умирать ей не хотелось, а если уж и умирать, то не посреди мокрого ночного леса от зубов мутантов. Или когтей. Или, чем черт не шутит, клювов. По факту – без разницы, помирать таким образом ей совершенно не хотелось.

– Открывать огонь, как только Гриша пойдет к базе… – шепот Клыча, с чем-то длинноствольным, услышали все. – Давай, Гриша.

Кто-то из людей, Женя не разглядела, схватил ее лошадь за уздечку, дернул. Копыта так и не издали никаких дробных звуков, утонув в грязи и влажно чавкающей опавшей листве. Дробью ударили выстрелы. Мутанты, прячущиеся меж деревьев, затрещали, заклокотали и пошли в атаку.

– Бей! – Гриша оглянулся, выстрелил вбок, одиночным, еще раз. – Бей-убивай, мать их! Гони!

Тень, с клекотом вырвавшись через невысокие заросли по обочине, отлетела в сторону. Вторая приняла в себя сразу три пули и укатилась в темноту. За спиной, грохоча и огрызаясь выстрелами, тянулась лента отряда, нагруженного добром со спаленного подворья. Уколова вцепилась в гриву лошади, дико хрипящей и набирающей ход. Сначала твари, само собой, набросились на более медленный обоз, но и от всадников они не отставали.

Сравнение их с курицами оказалось неверным – мелькнувшую сбоку тень, вцепившуюся в ляжку одной из лошадей, Женя успела рассмотреть: больше всего тварь походила на большую ящерицу, решившую бегать на задних лапах. Низкая, сгорбленная, с сильными мышцами и вытянутой широкой мордой – любо-дорого посмотреть на очередной каприз матери-природы, бунтующей против своих детей.

Лошадь завизжала, взбрыкнув. Седок полетел вбок, судорожно хватаясь за седло, за коротко выстриженную гриву. Уколова, пролетая мимо, сжалась в комок, глядя на перекошенное лицо. Одноглазый в кожанке не хотел падать на землю, не хотел умирать, но две оказавшиеся рядом ящерицы с ним не согласились. Единственного глаза он лишился сразу, вместе со щекой, куском шеи и ухом.

Лошади несли в мах, летели через сырое туманное утро. Твари не отставали, скрежеща и чирикая позади. Немного, голов пятнадцать-двадцать. Но Гриша и остальные останавливаться явно не собирались. Позади, грохоча выстрелами и крича людским криком, шел отряд с обозом. Звуки доносились все глуше.

– Гони, гони! – Гриша чуть задержался, подхлестнул плетью лошадь Уколовой, обернулся и пальнул еще раз. – Там озерцо и мосток, прямо впереди! Сиплый, замыкаешь!

Сиплый громко и сипло заматерился – замыкать ему не хотелось.

– Озеро! – проорал первый всадник.

Лошади выскочили из леска, оскальзываясь на траве. Женя вцепилась крепче, стараясь не вылететь из седла. Боль уже не орала, она просто растворяла сознание, закрывала глаза алыми всполохами. Копыта ударили по дереву, Сиплого Гриша оттер корпусом, стегнул лошадь Уколовой. Та взвизгнула от боли, шарахнулась вперед, одним махом вытащив себя и седока на тот берег. Сзади бухнуло дуплетом. Женя обернулась через плечо.

Самые быстрые ящерицы, жадно клекоча, уже напрыгнули на непрерывно орущего Сиплого, рвали и его, и коня. Скотина, хрипя разнесенной шеей, судорожно била по земле правой передней ногой, вернее, лохмотьями, оставшимися от нее ниже сустава. До мостка Сиплый так и не добрался. Все же и впрямь остался замыкать.

Гриша догнал Уколову, убирая в седельную кобуру обрез, остро пахнущий порохом. Откуда-то сбоку раздался всплеск, но что за напасть двигалась за тройкой всадников, Женя не увидела – они неслись дальше.

Взмыленные животные смогли отдохнуть минут через пять. Гриша вздыбил своего, остановил лошадь Уколовой. Единственный живой из взятой в охранение тройки тяжело дышал, нервно лапая длинный, с деревянным прикладом РПК-74.

– Зачем ты с Сиплым так? – он подъехал к ним, сплюнул через зубы. – А?

– Приказ Клыча слышал?

– Ну…

– Бздну! Было сказано – довезти вот эту самую девку до базы, так?

– Так.

– А Сиплый что хотел?

– Ладно, ладно, Гриш. Может…

– Чего?

– Ну, того-этого, что девке просто так пропадать? Антон Анатольевич же их живыми не выпускает. А так-то мы, ну… ее и это самое…

Уколова сдунула упавшие на глаза волосы, покосившись на кровавую тряпку, обмотанную вокруг правой ладони. Прикинула, что и как сможет сделать, стало очень невесело. Считать, сколько раз ее могли тупо оттрахать за время, прошедшее после ухода из Уфы, казалось смешным. Особенно сейчас, здесь, черт пойми где и зная свою собственную судьбу наперед.

– А меня ты спросить не хочешь, горячий ты мой?

– Осади… – Гриша сплюнул. – Не глупи, Ермак. Нам ехать надо.

Женя очень хотела, чтобы Ермак перестал тупить. Справиться с ним, даже сейчас, она бы смогла. Но вот с Гришей? Это вряд ли. Слишком быстрый парень, слишком умело двигается. А с ее-то покалеченными ногами и руками…

Движение сбоку она успела лишь уловить, даже не заметить, а так… поймать самым краем глаза. Мелькнула мысль про квохчущих, как куры, ящериц, которым не хватило Сиплого и его коняки, и тут же пришло осознание ошибки.

Почему лошади проморгали зверя и его запах, почему не заржали, не попытались хотя бы дернуться? Она не знала.

Саблезуб с земли, одним прыжком, долетел до Гриши, полностью закрыв ему голову и плечи. Тот даже не успел закричать, упав с дико заржавшей лошади. Саблезуб выл и урчал, что-то хрустело и лопалось. Ермак только и смог, что начать поднимать РПК: из тумана вылетела рогатина Азамата, чпокнула, пробивая горло, очередь ушла в светлое моросящее небо. Уколова заплакала, не забывая при этом удерживать лошадь, так и рвущуюся удрать.

Азамат остановился рядом с ней, придержал нервно храпящего невысокого конька. Похлопал того по шее, прикрыл ладонью глаза. Кивнул Жене:

– Ехать-то сможешь?

Та кивнула.

– Тогда сейчас поскачем. Пулемет только прихвачу, явно пригодится. Что с рукой?

– Пальцы поломали…

– Плохо. – Азамат, не слезая с седла, наклонился над еще живым Ермаком, выдернул у него из рук РПК. Повесил на грудь и вытащил рогатину. Подцепил отдельно валяющийся подсумок, завязал ремень на луке. – Эй, друг, хватит его драть, не отмоешься потом. Поехали, говорю. Прыгай ко мне.

Саблезуб поднял морду. Женя обрадовалась даже ей, мокрой, со слипшейся шерстью и усами. Кот мяукнул и, игнорируя приказ друга, запрыгнул на ее лошадь, вздрогнувшую и заплясавшую. Устроился на скатке за седлом, потерся Жене о затылок.

– Э, он тебя любит, слышь чего…

– Я его тоже люблю. – Уколова еле справилась со слезами. Но голос все равно дрожал. – И тебя, Пуля, тебя я тоже люблю.

– Ага, – тот ногами тронул коняшку вперед. – Я жениться пока не собираюсь. Давай двигаться, Клыч от этих отобьется, скоро здесь будет. Нас Зуич ждет на реке. Ты это, старлей, в следующий раз думай, когда захочешь погулять, ага?

– Ага. Как ты меня нашел?

– Это не я тебя нашел, а кот. Потом купишь ему рыбки. Только не соленой, а свежей, только с улова. И сметаны.

Погоню они услышали уже ближе к реке. Азамат не ошибся, и Клыч шел за ними. Лошади явно устали, Женина просто тряслась, порой подгибая ноги.

– Слезай. – Азамат помог ей спуститься. Хлопнул лошадей, по очереди, больно. Те понесли по-над берегом. – На время отвлекут, если получится. Я теперь Герасиму торчу ПМ за жеребенка. Пошли. Через камыши, осторожно и аккуратно. Смотри под ноги, там пиявки.

– Как их увидеть?

– Поди-ка их не увидь – каждая с полруки в длину.

Женя сглотнула, покосившись под ноги.

– Э-э-э, старлей, пошли уже. Ты ж в сапогах.

Ил под ногами тянул вниз, камыши расступались неохотно. Где-то позади орали, матерились и порой стреляли.

– Эть… – Азамат чуть присел. Саблезуб махнул ему на спину, вцепился когтями в мешок. – Вот как так, а? Тощий вроде, но тяжелый, зараза…

Кот лизнул его в ухо.

– И еще он подлизываться умеет. А ты, старлей, животных любишь?

Женя, еле переставляющая ноги, опираясь на рогатину, не услышала. Боль в ногах, пальцах, животе и голове вернулась. Накатывала волнами, разбивалась острыми кромками прибоя, угасала сотнями игл в каждом нерве.

– Ты держись, Женя, держись. – Азамат подхватил ее под руку. – Осторожнее, но быстрее все-таки.

– Что ты спросил?

– Говорю, животных любишь? Стой, вот тут наступи, это не кочка, это жабец.

– Я не знаю. У меня их не было никогда. А кто такой жабец?

– Жабец – это водный мутант. Маленький, но как вцепится, отдирать потом запаришься.

– А, ясно. А почему про животных спросил?

– На всякий случай. А детей?

– Детей люблю. Можем остановиться? Нога болит.

– Не можем. На вот, пожуй.

– Что это?

– Какая тебе разница, жуй, глотай и молчи.

– А как фе дефи?

– Ай, ладно, иди, давай. Друг, убери лапу мне с поясницы. Эй, убери, сказал, или когти спрячь. Молодец. Не, ты мне не подходишь.

– Пофему? Гофько…

– Сладкое калечит, а горькое лечит. Все также больно?

– Неа… голова легкая такая… Абдульманов, ты зачем мне наркотик дал?

– Это не наркотик, а природный транквилизатор и обезболивающее. Так… стой, замри. Водомерка вон, видишь?

– Вижу. Фу, какая некрасивая. Это жвала?

– Точно. Стой и не дергайся.

– Ты сам виноват, накормил чем-то. А я красивая?

– Самая красивая, лучше не встречал.

– А, что во мне самое красивое, а?

– Глаза, конечно. Пошли, удрала эта страхолюжина.

– А самое-пресамое прекрасное?

– Ну…

– Не запряг еще, чтобы нукать. Так чего?

– Эм…

– И это Пуля, гроза бандитов, мутантов и сепаратистов? Боишься сказать?

– Да задница, задница. Она просто прекрасна.

– Люблю честные ответы. А почему я тебе не подхожу?

Азамат, стоя по пояс в воде, замер. Вгляделся вперед. Улыбнулся.

– Вон и Зуич. Почему не подходишь? Потому что меня в Уфе ждет девочка, маленькая, и она мутант. А их ты точно не любишь.

Женя, падая в мягкую перину беспамятства, нащупала его руку. Уставилась на задумчиво нюхающего воздух совершенно мокрого кота.

– Ну, его я люблю. Тебя, возможно, тоже. Если я люблю твоего кота-мутанта, и, возможно, тебя, так почему бы не полюбить и какую-то там девочку? Что это со мной?

– А, это последняя стадия действия этого хитрого растения. – Азамат подхватил ее, не давай уйти под воду. – Зуич, ну помоги уже, а?

Зуич, сплюнув за борт, развернул небольшую лебедку:

– В сеть положи.

– Вот что ты за человек такой, а? – Азамат загрузил Уколову в сеть. Та уже спала. – Нет бы, взять, помочь, подставить плечо, а ты мне устройство подставляешь.

– Так я и не человек… – Зуич несколькими рывками поднял Уколову на борт. – Я мутант. А ты сам забирайся, да?

И, закинув девушку на плечо своей единственной рукой, пошел по палубе, бухтя под нос:

– Связался, на свою голову, а… Митрич, Митрич!

– Шкипер?

– Запусти водомет, уйдем по-английски, тихо и не прощаясь. А то, кажись, за нашими пассажирами погоня.

Азамат усмехнулся, и полез по сброшенному концу с узлами. Саблезуб, уже сидя за бортом, старательно вылизывался.

– Морду вылизывай, убивец. – Пуля снял рюкзак. Прислушался к тихому рокоту водомета, толкающему «Арго» вперед. – Да… как дальше-то быть?

Женя села, больно ударившись макушкой о перекрытие. Ойкнула, прижав ладонь к голове, оглянулась. Тесная каморка, два на полтора, не больше. Со всех сторон доносился скрип, а снизу, через ребристый пол, доносились шлепки воды. Так, и где она?

Потянулась почесать вспотевший затылок и уставилась на аккуратно забинтованную ладонь. Потрогала лубок, идущий под желтоватой тканью. Боль отдавала в локоть, но не так сильно, как раньше.

Одеяло, серое с черными полосами по низу, сползло, разом пустив холод. Грудь, живот и ляжки тут же покрылись гусиной кожей. Женя прищурилась, небольшая лампочка под потолком светила неярко. От почерневших желваков на животе ей захотелось заплакать, хотя куда больше хотелось убить тех, кто это сделал. И даже стало жаль так рано погибшего Гришу – ей очень сильно захотелось самой добраться до него.

Сев, она поняла, что Гриша смог бы убить ее парой ударов, не больше. Сон пошел на пользу, смягчив боль, но не восстановил силу тела. Мышцы отзывались плохо, еле выделяясь под бледной кожей. Уколова принюхалась, уловив какой-то терпкий запах от нее самой. Провела пальцами по волосам в паху, поднесла к носу. Ромашка?.. Ее мыли с ромашкой? В горле запершило, сжало спазмом, но она справилась.

Одежда, явно из запасов Митрича, лежала рядом, на отстегивающейся полочке. Обувь, разношенные сапоги, стояли рядом. Женя поморщилась, спуская ноги на пол. Ботинки сейчас точно не подошли бы.

От коленей и до щиколоток, бугрясь твердыми желваками, под бинтами вздувались шишки. Синева с багровым оттенком, выползая из-под нижних витков, зацепила даже ступни. Поработали над ней знатно, что еще скажешь. В затылке она все-таки почесалась. Учитывая срезанные волосы, сделать это оказалось очень просто. Забинтованное ухо, как ни странно, чесалось, как будто заживая.

В люк, ведущий внутрь ее каюты, постучались.

– Я знаю, что ты проснулась. – Пуля кашлянул. – Койка скрипела. Зайду?

– Не надо. – Женя, прижимая одеяло к груди, прикусила губу. – Не надо. Выйду сама.

– Хорошо.

Он не настаивал. Уколова порадовалась этому. Язык больно зацепился за обломанный край левого верхнего клыка – и тут тоже, вот незадача, били на совесть. Женя сгребла одеяло, прижав к груди, и заплакала. Молча, сухо и страшно.

Хотела бы она, сидя голышом в крохотульке каюте, прячущейся под палубой «Арго», чтобы сталкер Пуля зашел?.. Что врать себе, конечно. Да, хотела. Да, зная, для чего. И что? Ради услышанного в собственном наркотическом бреду? Да хотя бы и так, Уколовой было наплевать. Для чего? Почему?

Потому что впереди темнота вместо определенности, жизнь может закончиться в любую минуту. Вот-вот только она осталась жива, и ей разом хотелось многого.

Хлебнуть настоящего чая, что так вспоминал Дармов, и запить его ядреным самогоном на меду и шишках, продаваемого из-под полы в Деме. Выйти на палубу и попросить у Зуича его вонючую трубку, чтобы накуриться до одури и рвоты непонятной смести, забитой туда. Найти Клыча, отрезать ему нос, уши, пальцы на руках и ногах, яйца с членом, а потом, отрубив ноги с руками, припалить их огнем. И прямо здесь, на скрипучей койке, наплевав на уши с палубы, отдаться долбаному сталкеру, крича и плача. Но из всего этого ей оставалось только пореветь еще, только от злости, или забрать у Зуича трубку.

Она потрогала обломки зубов, всхлипнув напоследок. Если вернется, придется остаток жизни проходить со стальной челюстью. Понятно, что таких счастливчиков, сумевших заплатить имеющимся зубным врачам, немного, и все прочие им завидуют, но от этого ей легче не становилось.

Женя отбросила одеяло и начала одеваться. В чужие вещи, выстиранные, но все равно пахнущие мужским потом, дымом и моторным маслом.

– Хорошо выглядишь, – пробасил Зуич, сидя под натянутым брезентом. Дождь барабанил по металлу, стекая ручейками в бортовые сливы. – Мне нравится твоя новая прическа.

– Замуж не позовешь?

– Не, не сложится у нас, – водник улыбнулся, встопорщив густо-смоляное полено бороды. – Комплекция у тебя не та. Люблю крепких, задастых баб с большими титьками.

Азамат, ютившийся на носу, нацепив плащ от ОЗК, покосился на Уколову через плечо. Она сразу пошла к нему. В ногах сильно отдавало при каждом шаге, ныло в паху. Пуля на нее не смотрел, наблюдая за берегом на той стороне реки. Дождь шел стеной, практически не давая рассмотреть что-либо. Женя нырнула под его навес, погладила дрыхнувшего кота. Саблезуб лизнул ладонь и развернулся на спину, подставив светлое пузо под пальцы.

– Спасибо.

Азамат пожал плечами.

– Еще раз хотела сказать.

– Пожалуйста. Лейтенант?

– Да? – Женя радовалась тому, что он не смотрит на нее и все равно старалась открывать рот поменьше.

– Ты не хочешь повернуть назад, пока есть возможность?

– Нет. Зачем?

Азамат вздохнул, повернул к ней лицо.

– Ты хотя бы знаешь, как выглядит девушка?

Уколова кивнула. Да, она знала Гульназ, сканер Дармова, показала ей лицо их цели.

– Ясно. Мы можем погибнуть. Клыч не отстанет.

– Вряд ли у нас проблема только в нем… – Женя встала. – Кто-то еще хочет забрать ее себе. Так сказала Гульназ, а она редко ошибается.

– Мутант со способностью чувствовать других людей? – Удивил ее Азамат.

– Откуда ты знаешь?

– Шила в мешке не утаишь. Особенно когда под конец от ОСНАЗа осталась горстка человек. Мы охраняли ее как-то раз. Подумал, посмотрел, кое-что понял.

– Я пойду в каюту. Сыро здесь.

– Иди. Подойду сейчас, надо поговорить.

– А здесь безопасно?

Азамат еще раз пожал плечами:

– Зуич говорит, что да. Небольшая заводь, ее не видно с берега. А мы его видим. Лодок у Клыча нет, так, лоханки. Хотя кто знает?

Женя повернулась и пошла назад.

Ноги заломило, отбитые места ныли, отдаваясь уже до таза. Она легла, закутавшись в одеяло, в каюте стало холодно. Присмотревшись, она увидела ТЭН, уже остывший. Надо же, специально ради нее шкипер запускал машину, тратя пеллеты. Люк скрипнул, пропуская Азамата. Пуля присел на небольшой раскладной стул, откинул столешницу. На нее, чуть лязгнув, приземлился его мешок. Рядом лег АК-103, добытый не иначе как во время ее спасения. Обрез, с которым сталкер не расставался, появился чуть позже.

– Кто такой Клыч?

Азамат хмыкнул, достав из мешка масленку, ершик и кусок ветоши.

– Старлей хочет не только выполнить задание, но и отомстить?

– Да. – Женя натянула одеяло на самый нос. – Это разве плохо?

– Нет. – Пуля отложил небольшую отвертку. Достал из мешка флягу и кусок вяленого мяса. – На-ка вот, сделай три глотка, больших, боль уберет и заживлению поможет. Ухо тебе Митрич обработал какой-то местной мазью, она прямо чудодейственная. Но действует только на открытые раны, поэтому и с ногами ничего сделать не смогли. И поешь.

– Ты не ответил на вопрос. Хотя у меня есть еще один, куда как важнее.

– Хм… небось, про меня и Клыча?

– Откуда ты знаешь?

– С чего ему тебя так мучить-то надо было? Зря молчала… хотя хрен знает. Клыч не дурак, и все это только из-за злости и любви к искусству, как он сам говорил.

– К искусству?!

– Для него – да. Очень обожает искусство войны, что и говорить. Исповедует путь воина, как говорит сам, извращенец. Почитает особо сильных противников и страстно желает получить их в свои руки живыми. Некоторых получал.

– Где же здесь искусство?

– Да нигде, только для него самого. Путь воина для Клыча, как истинного самурая заключается в достижении победы и полного уничтожения противника. И это тоже входит в искусство. Для него оно делится на два вида: панорамное и камерное. Для красоты собственных панорам может спалить к чертовой бабушке село, предварительно понатыкав жителей на колья в шахматном порядке. Очень любит лесопилки и цех одного дробильного заводика, до такой степени, что разобрал и вывез на базу. Камерная часть еще хуже, от его натюрмортов и полевой хирург блеванет не задумываясь.

– Да он просто душка, еще милее, чем мне показалось при нашей встрече. Опасный противник, так?

– Обратила внимание, что на судне только Зуич с Митричем? Он третьего отправил в поселок. Клыч явно понял, откуда ты взялась, водникам стоит ждать гостей.

– Почему сам Зуич не ушел?

– Он мне должен. Долги надо отдавать.

– Разве вы не друзья?

– Если у тебя станет выбор между спасением друга и своей большой семьи, что ты выберешь? То-то же. Поэтому и пришлось напомнить про долг. Но ты не переживай, Зуич все сделает до самого конца, и не удерет, если что. И нас не сдаст. Долги у водников – дело серьезное.

– Хорошо. Ты убил сестру Клыча?

– Убил? Да, и не просто убил. Подохла она страшно и больно. Тебе нужно это знать? Для чего?

Женя просто поднесла к его лицу свою руку. Ту, что он сам и забинтовал.

– Хорошо, расскажу. Нам все равно ждать еще несколько часов. Дождь обложной, и пока не закончится – не выйдем на реку.

– Неужели умный Клыч не расставит людей по берегам?

– Расставит. Только людей у него не полк и даже не батальон – полторы роты полного состава. И если он за прошедший год не смог построить целую флотилию из моторок с пулеметами, у нас есть шанс. Попробуй поспать, тебе надо набираться сил. И не забудь глотнуть отвара и съесть вот этот вкусный кусок мяса.

– Хорошо. Расскажи мне колыбельную. Только попробуй упустить хотя бы немного подробностей, касающихся нюансов ее убиения. Хотя… не надо, рассказывай, как случилось. Полностью, а я посмакую подробности, фантазируя о Клыче.

Азамат очень серьезно посмотрел на нее.

– Ты опасна, старлей. Хотя первое время я считал тебя форменной дурой, уж извини за откровенность.

* * *

Пахло медом.

Лугом.

Распустившимися листьями.

Просыпаться не хотелось. Азамат разрешил себе чуть полежать, поглаживая мягкое и гладкое, спящее рядом. Но не получилось – нос защекотало, запах стал сильнее. Чем она моет свои медвяные волосы, почему они так сладко пахнут? Пришлось открыть глаза – и тут же улыбнуться.

По-другому не выходило уже целую неделю. Как пришел сюда, решив больше не возвращаться, так и улыбался. Говорят, что смех без причины – признак дурачины. Какая разница, когда причина сама радостно тебя будит, улыбается только потому, что ты рядом, может без повода обнять или провести пальцами по голове, перебирая отросшие вроде бы волосы?

– Морсу хочешь? – солнечная и теплая причина поелозила сверху, держа в руках жестяной кувшинчик. – Зубы не чистили, а целоваться хочется.

Пуля взял холодный с одного бока, что прижимался к оконцу, кувшин, хлебнул кислого, аж заворотило, морса. Целоваться? Ну, и целоваться тоже… Маленькие упругие грудки коснулись лица, медом запахло просто неимоверно. Нож, всегда прячущийся под подушкой, со стуком упал на пол.

Уйти из ОСНАЗа оказалось не так уж сложно: расписка, еще одна, и снова пора ставить подпись. Неразглашение, государственная тайна, снова неразглашение и даже инструкция об ограничении применения специальных навыков и умений, полученных во время действительной военной службы. Ну надо же, как интересно. Азамат смотрел в рыбьи глаза сухого «безопасника», принимавшего подписанные документы и презрительно молчавшего. Он что, на полном серьезе полагает, что ему, Азамату Абдульманову, придется придерживаться этих правил?

Но вопроса задавать не стал – не буди лихо, пока спит тихо. Получил два комплекта формы, зимний и летний, сапоги, вязаную шапку и расчет. В облигациях банка Новоуфимской Коммунистической Республики. Смешно. На службе приходилось экономить патроны, и при увольнении на них, уже бывших бойцах, снова сэкономили. Пуля не переживал, на черный день все давно было отложено.

Потом… потом Азамат помнил не особо хорошо. Пили, пили много, пили несколько недель. Спускали заработанное кровью и кусками собственного тела, похороненными и так и не найденными телами друзей, юностью, закончившейся сразу и навсегда. День за днем, ночь за ночью, на окраинах Демы, в двух кварталах, с зубовным скрежетом выделенных исполнительным комитетом под новых «нэпманов».

Проснуться, непонимающе уставившись на чье-то голое тело рядом. Пинками выгнать шлюху за дверь, растолкать дрыхнувшего на соседней койке Мишку – и вперед, в новый загул. Дым коромыслом, новый, пахнущий казенщиной тельник на груди – в клочья, стакан с мутной спиртяшкой – хлоп, живой огонь закусить головкой лука. Слезы, хрип за соседним столом, где на пока крепком плече татуировка черепа с кинжалом, братишка, за что гибли, за что кровь проливали, выпьем, выпьем, выпьемвыпьемвыпьем…

Порой дрались, молча и страшно, пересчитывая зубы и ребра местной шпане и заново вылупляющимся блатным. Шли на ножи с заштопанным тельником на распахнутой груди, стиснув зубы, как ходили против одних, других, третьих. Хрустела кость, брызгала красная юшка, стонали криком те, кто не понял сразу и не отступил. Милиция, редко когда прибывающая вовремя, материлась и отпускала, видя на выступающих жилах шей металл жетонов. Пока отпускали…

А потом Азамат стоял глубокой ночью, посреди холода и черноты неожиданно очистившегося неба. Смотрел на алмазы звезд, на Мишку, зажимавшего его, Пули, разодранным тельником пропоротый бок, на три мертвых тела на снегу. Смотрел на звезды, слушал крики за спиной, вспоминал собственные мечты о доброй и хорошей жизни.

– Пуля… – Мишка сел, потряс головой. – Что это было вообще?

Азамат пожал плечами.

– Ничего нового, все по-старому.

– Слушай, это…

– А?

– Не пора завязывать?

Азамат не ответил.

Мишке штопали дырку в железнодорожном лазарете. Молоденькая санитарка, мывшая рядом операционный стол, все косилась на него, заливаясь малиновой краской. Пуля, грызя спичку, переживал за дверью, поглядывая через стекло в бокс. Выписался Мишка через неделю, съехав к депо, на квартиру к той самой санитарке. Азамат помог ему перевезти невеликий скарб, пожал руку и ушел назад. Сам ушел по оттепели, сбивая со следа головорезов неожиданно появившегося местного авторитета.

Работы бойцу ОСНАЗ хватило: Пуля исходил, изъездил и исползал те уголки Башкирии, где не бывал даже на службе. Ходил с медикаментами до Калтасов, в обход фонящего до сплошного треска счетчика Нефтекамска. В Ишимбае, нетронутом прямыми попаданиями, месяц держал оборону на бывшем заводе «Витязь». Как ни смешно, но работал на Комитет республики, тративший найденное золото Госрезерва на пушечное мясо в виде наемников. Дрался с ордой низкорослых мутантов, набежавших на уцелевший Бирск. Получив от «боевого товарища» пулю в ляжку за требуемый карточный долг, убил его и снова подался в бега – «товарищ» оказался родственником одного из заместителей начальника Новоуфимской СБ.

На второй месяц вынужденного похода, подарившего ему много нового, Азамат добрался до небольшого, в десять домов, сельца рядом с Кинель-Черкассами. По дороге случалось разное, но лучшим оказалось знакомство со здоровенным бородачом Зуичем. Он-то и рассказал про людей, живших в дне пути от поселения водников. Те, что неудивительно, косились на чужака с недоверием и нескрываемым желанием скормить его рыбам. Пуля, провожаемый далеко не добрыми взглядами соплеменников Зуича, отправился туда злым, раненым и горевшим желанием набить морду первому попавшемуся. Первым встречным оказалась улыбчивая неожиданность, живущая на самом отшибе Покровки.

Неожиданность попалась с искрящимися серыми глазами, смуглой кожей и несгибаемым характером. Отправиться к цивилизации отказывалась наотрез, заливаясь хохотом на все доводы Азамата и прижимаясь к нему крепким тонким телом с еле заметным пушком на сильных ногах и родимым пятном над… Где находилось родимое пятно было тайной их двоих.

– Черт, как же хорошо… – она потянулась, подмигнув ему. – Хочешь есть?

– Очень. – Азамат не хотел вставать. Ему хотелось лежать и смотреть на нее, не отпуская от себя. Но встать все же требовалось. – Я сейчас, это…

– Это? Ай, не могу… иди уже, герой-любовник! – смеялась она звонко, радуясь неожиданно теплому дню и солнцу. – Я пока схожу, яйца соберу у кур.

– Ты там это, аккуратнее. Их вообще резать уже пора – месяц-полтора, и они нас сами съедят.

Распогодилось. Пуля, в одних брюках и обрезанных резиновых сапогах, прошел через двор к нужнику. Солнце, такое внезапное, пригревало, парила земля, на душе пели соловьи. Или еще какие-то певчие и давно помершие птицы. Как говаривал в подобных моментах умный и начитанный Саныч, ну прямо чистая пастораль.

Сортир Азамат обихаживал сам, с месяц назад. Даже раздобыл в одном из рейдов в Кинель-Черкассы, жуткое заброшенное место, сиденье в заводской упаковке. Правда, его пришлось-таки обшить тканью, но все равно некоторые из соседей специально ходили дивиться эдакой курьезной, хотя и приятной нелепице.

Прикрывая дверь, он почему-то насторожился. Списал на недосып, расстегивая ремень. И замер, услышав вскрик во дворе и стук копыт – если слух не изменял, к ним пожаловало человек пять, не меньше. Пуля взялся за ручку и снова замер. Звук, знакомый до боли, он отличил бы среди тысячи других – лязг затвора не спутаешь ни с чем. Азамат прижался к двери, всматриваясь в крохотное оконце.

Всадников и впрямь оказалось пятеро. Четверо мужчин и одна женщина. Высокая, рыжая, угловатая, с красивым и неприятным лицом. Самым неприятным в ней был «Грач», уверенно лежащий в ладони. Спутники ничем не отличались от самого Азамата во время войны, самые обычные убийцы, разве что форма была у каждого своя.

Он скрипнул зубами. Глупее ситуации не придумаешь. Пятеро с оружием и он один, в штанах, калошах и с мятой бумажкой в руке и с ножом на поясе. И все. Против пятерых, вооруженных до зубов. Великолепный расклад, как ни крути. Вспомнилась прилипчивая поговорка покойного Сергея Саныча, что тот лепил и к месту, и не к месту:

– Это уж как карта ляжет… Хорошее имя – Карта.

Как ляжет? Хреново легла, что и говорить. Не особо повоюешь в его положении. Что-то не особо верилось в добрые намерения пятерки.

– Выходи, хозяюшка… – рыжая проворковала так ласково, что стало ясно – все очень плохо. – Да брось ты яйца эти, только аккуратно, чтобы не разбились. Ну, иди-ка сюда.

И повернулась к двум, стоявшим справа:

– Дом проверьте, бестолочи, чего ждете?

По ее левой щеке, от глаза и до самого подбородка, расплывалось красное пятно. Пуля насторожился. Его невысокое счастье, пахнущее медом, лечила людей и не только людей – собирала травы, делала мази и отвары. Аптек и врачей в округе как-то и почему-то не водилось. Один раз пропадала где-то, появляясь молчаливой и задумчивой. Где была – не говорила. А случилось это не так давно, всего с неделю назад. Азамат вцепился пальцами в доски, загнав занозу под ноготь. Сердце колошматило, ожидая чего-то страшного.

– Ну, красавица, иди-иди ко мне, не бойся… – рыжая нагнулась, опершись на лошадиную шею локтем. – Что это у меня на щеке? Не подскажешь?

Азамат затрясся, видя только всадников, ждал ответа.

– Это химический ожог. Я же говорила, надо добавлять вытяжку понемногу и обязательно разводить или спиртом, или…

– Сука… – процедила рыжая. – Говорила она, как же. Специально все сделала, а мне теперь как?

Хлопнула дверь.

– Пусто. Но Рябой не наврал, мужик ее здесь. Куртка висит, ствол вот, хороший ствол. И обрез нашли.

– И где твой петушок, курочка ты моя? – голос рыжей ощутимо срывался. Нервно и высоко вибрировал, выдавал прорывающуюся истеричную злобу. – В доме нет, во дворе не видно… В сортире, небось? Хорошо тебе с ним трахается, сука, а? Красавицей себя считаешь?!! Где?!!

«Молчи! – Азамат стиснул рукоять ножа. – Молчи, не отвечай… Пожалуйста, только молчи!»

Она ответила. В сраную, ненужную, глупую рифму. Так, как он и ждал, смело и безрассудно. Выстрелы, слившись в один, раздались сразу же за ответом. Пуля прижался лбом к доскам, еле слышно засопел. Вдохнул-выдохнул, понимая – времени практически нет.

Всего всадников пятеро. Двое спешились, идя к нему. Еще двое закрывают рыжую, а ее сбрасывать со счетов нельзя. Из оружия – нож и он сам, Азамат. Нырять в дерьмо не стоило: сам Пуля, встретившись как-то с вонючим, но от того не ставшим безопасным человеком с острым клинком, научился бросать в дырку гранаты.

– Сортир проверьте, – рыжая не успокаивалась, истерика в голосе не проходила. – Хотя… сначала расстреляйте, потом проверьте.

Выстрелы ударили сразу, в два ствола. Хрустели доски, пахло легкой гарью и щепками. Строчили из обычных «семьдесят четвертых» АК, пули все же вязли в плотной древесине.

– Вот теперь и проверяйте… – рыжая сплюнула, зазвенела удилами. – Вперед, вперед.

Боец в вытертом бушлате осторожно подошел к изрешеченному деревянному коробу, протянул руку, открывая несчастную дверь. Свет упал косо, осветив пустую будку. Усики вышли легко, высвобождая чеку. Азамат, вися под потолком, похвалил себя за добротно сколоченный сортир. Упал вниз, ударив коленом в нос. Хрустнуло, боец не успел даже закричать.

Азамат прикрылся им, слыша выстрелы и чавканье пуль, подхватил гранату, ребристую «эфку», и метнул в сторону всадников. Грохнуло, жахнуло по ушам, дробно застучали осколки по злосчастному сортиру. Дико заржала лошадь, заорал, плюясь и булькая, раненый. Пуля метнул нож, успев заметить движение за поленницей. Вскочил, полоснув от бедра очередью из автомата погибшего. И, кувыркнувшись, ушел в сторону.

Лошадь, и не одна, чалая с пегой, продолжали хрипеть. Подгибаясь на перебитых ногах, волочили за собой склизкие змеи кишок, месили грязь вперемешку с собственной кровью. Оба всадника лежали поодаль, еле заметно вздрагивая и хрипя. Третий, тот, в кого попал нож, молчал, не двигаясь. Азамат выругался, заметив блестящий след, ведущий за ворота. Ринулся следом, стараясь не смотреть вправо, на покрасневшее белое платье и рассыпавшиеся золотистые волосы.

Из домов, не удивив его, никто так и не выбрался. Лошадь рыжей лежала сразу за околицей, сама она, запинаясь и оглядываясь, хромала к леску. Азамат побежал следом, петляя, делая рывки в разные стороны. Бежал по ассиметричной дуге, старательно считая выстрелы. Сам не рисковал, хотел взять ее живьем.

Рыжая занервничала, выпустила подряд чуть ли не всю обойму, споткнулась, запутавшись ногами в высокой траве. Азамат не дал ей шанса, в несколько прыжков оказавшись рядом, рубанул прикладом по голове.

* * *

Уколова, сжавшись в комок, смотрела на него. Пуля чистил обрез, говорил не останавливаясь, ровным и спокойным голосом.

* * *

– Ты кто?! – рыжая болталась на… крюке? – Эй, ты!

«Эй, ты» отвечать не торопился. Ходил рядом, что-то перебирал, звякал и стучал. Рыжая покосилась, насколько позволила длина шеи. Знакомое место, как показалось сразу, обернулось коптильней Рябого. Сам хозяин, привязанный к столбу, поддерживающему кровлю, нашелся рядом. Избитый, постанывающий и что-то бормочущий. Рыжая дернулась, забилась, захлебываясь собственным ужасом.

– Эй, урод, эй!

– На эй – зовут лошадей… – задумчиво ответил Азамат, остановившись напротив и примериваясь к стамеске Рябого. – Меня же зовут Пуля. А тебя?

– Я Анна Клыч! – плюнула рыжая. – Ты знаешь, кто я такая?!!

Азамат кивнул. Расслабился, зажирел, не почуял сразу, откуда ветер дует. Кто такая Анна Клыч – он знал.

– Если отпустишь, то…

– Ты оживишь ее? – он кивнул на брезент, закрывающий что-то в углу. – Сможешь?

– Ты останешься живым… – злости в ее голосе стало заметно меньше. – Даю тебе слово.

– Я и так останусь в живых дольше тебя. – Азамат пожал плечами. – Это же так просто понять. И еще, прежде чем мы приступим, мне стоит сказать тебе пару вещей.

Он нагнулся, чиркнув спичкой. Загудело, Пуля встал, показав Анне Клыч разожженную паяльную лампу. Та закричала. Азамат пожал плечами, встал на табурет и споро, умело, засунул кляп. Ор стал тише.

– Когда перебиваешь кого-либо вот таким образом, теряешь самое главное, суть сказанных тебе слов. Это нехорошо. – Пуля накинул ей петлю на правую ногу, натянул прочный канат, замотав вокруг столба подпорки. Мышцы и сухожилия рыжей тут же заныли, наливаясь болью. Чуть позже к ним присоединились их собратья с левой ноги.

– Так вот… – в его руках оказался острый разделочный нож Рябого. – Все это сейчас будет сделано по одной причине. Мне хочется причинить тебе хотя бы малую толику боли, причиненной тобой мне. Не понимаешь? Тяжело понять, коли убиваешь человека из-за пятна на роже, которое, кстати, сейчас уже и не такое красное.

Одежда развалилась под клинком, как масло. Клыч дернулась, напрягая мышцы.

– Порвешь связки, еще хуже придется. – Пуля глотнул из большой бутыли. – Э? Да, я пьян, вусмерть просто, в грибы пьян. Ты полагаешь, что мне очень просто взять и разделать человека? Ну, ты, в принципе, недалека от истины в своем предположении – так оно и есть. А пью я только потому, что ты лишила меня будущего. Такого, знаешь, доброго и красивого. Глупость? Да, так и есть, откуда такая роскошь в наши дни… Но мне в нее, в глупость эту, очень сильно хотелось верить. И именно ты не дала этого сделать. Так что не обижайся, жизнь штука сложная и очень опасная. Особенно если ты сестра самого серьезного бандита в округе и позволяешь себе творить что угодно. Да-да, Рябой мне рассказал очень многое.

Рыжая Анна Клыч, полностью освобожденная от одежды, дергалась на растяжках. Бледная веснушчатая кожа ходила ходуном из-за сокращающихся мышц. В коптильне ощутимо холодало. Жесткие рыжие волосы торчали дыбом там, где были. Пахло гарью и давней запекшейся кровью. Когда она не выдержала, освободив мочевой пузырь, завоняло сильнее. Когда нож сделал первый разрез, она уже плакала, захлебываясь и натужно краснея от не вырывающегося наружу крика. Боль пришла сразу, захватив каждый сантиметр ее тела.

* * *

– Сдохла она медленно и страшно… – Азамат взялся за проверку патронов. – Старлей?

Уколова спала, вздрагивая и шевеля губами.

– Спи, Женя… Завтра нас с тобой ждет будущее.

Пуля потрепал Саблезуба по умной голове, вернувшись к делу. По бортам редко и сильно била волнами река. По крыше, металлически звеня, колотил сильный дождь.

Date: 2015-07-11; view: 305; Нарушение авторских прав