Из огня да в полымя

Самарская обл., село Подбельск (координаты: 53 ° 36 ' 14 '' с. ш., 51 ° 48 ' 20 '' в. д.), 2033 г. от РХ

Зуич молчал, злился и жевал табак. Сплевывал тягучей темной струей за борт и продолжал наливаться дурной яростью. Если бы не навес над ним, то, глядишь, капли, падавшие на его лицо, шипели бы и испарялись.

Уколова поморщилась, стараясь не глядеть на него. На душе бесповоротно осела мерзость.

Лодка с помостом, несшая на платформе невыразимо пафосного Дагона, так и не снявшего капюшон, осталась за спиной. Вместе с двумя десятками не выбравшихся на поверхность воды мутантов, слушавшихся его как верные псы. Только торчали над темным зеркалом реки невысокие гребни и глаза, закрытые пузырями. А еще на дне суденышка, скрючившись и трясясь, лежали три сразу же замолчавшие девушки. Зуич не обманул, обменяв право безопасного пути на человеческие жизни и их здоровые матки, должные родить существу под капюшоном новых слуг.

– И ты меня спрашиваешь, почему я не люблю мутантов? – она посмотрела на молчавшего Азамата. – У нас есть такое?

– Какое? – Пуля покосился на нее.

– Людей отдавать мутантам? Что-то не заметила у девочек хотя бы каких-то изменений.

Пуля сел рядом с ней, достал оселок и принялся за нож.

– Ты можешь не любить горком и саму партию, Абдульманов, но не признать сейчас мою правоту не сможешь. – Женя подняла глаза на пассажиров «Арго». Те слушали и угрюмо молчали. – Из наших никто и никогда не продавал людей, никогда. Или есть что сказать по этому поводу?

Азамат кивнул, усмехнувшись. Потрогал лезвие, довольно цыкнул и погладил Саблезуба. Хотя коту ласки досталось с лихвой. Страхолюдный зверь, растянувшийся на тюках, с самого отплытия был не один: дети, поодиночке и кучкой, окружили зверюгу, осторожно гладили, опасливо косясь на когти и клыки. Кошак порой лениво зевал, заставляя вздрагивать родителей маленьких водников, но пока ни разу даже не зашипел.

– Скажу. – Азамат почесал Саблезуба за ухом. – Обязательно скажу.

– Так говори, чего молчать?

– Ну, хорошо. Значит, девочки без изменений…

– Да!

– Хорошо. Первое, лейтенант: все три девушки имеют мутации. И это так же точно, как твое собственное звание, или то, что Петр Ильич хладнокровный и расчетливый карьерист, не гнушающийся любыми способами для достижения цели. Это река, старлей, и живущие по ее берегам меняются уже двадцать лет кряду. Она не страшна только таким как мы с тобой, приходящим и уходящим. Смекаешь?

Уколова фыркнула.

– Второе… – Азамат прищурился, глядя на реку. – Скоро прибудем. Так вот, второе. Ты обратила внимание, как спокойно движется судно? Вроде полная река всяких там ее жителей, так и желающих покушать пассажиров и экипаж. А мы плывем и плывем. Но так не везде. Здесь реку контролирует Дагон и его дети. Отсюда плавно вытекает и третье, почему девушки ушли довольно спокойно. Заметила?

– Они плакали.

– Конечно, лейтенант, они плакали. Страшно, неизвестно, да и мерзковато. Ну и что? С Дагоном никто не связывается по пустякам, и никто не хочет воевать с ним. Я знаю очень мало, но и этого хватает, чтобы разобраться. Никто из водников не может гарантированно сказать о сроке своей жизни, это же река. А у него девушки проживут относительно долго и счастливо, выполняя какие-то дела по хозяйству и рожая детей. Плохо это? Я не знаю.

– Это жестоко, Абдульманов.

– Да ладно? – Пуля нехорошо прищурился. – А держать в вашем изоляторе девочку пяти лет не жестоко? А выгонять мутантов республики на самые опасные работы, порой не давая им даже химзащиты и противогазов там, где они нужны, не жестоко? Отнимать детей у родителей из-за, страшно сказать, шести пальцев на руке, это милосердно, что ли?

Уколова сжала губы в ниточку, понимая его правоту. Крыть стало особо нечем.

– Ты посмотри вокруг, на них вон посмотри! – Азамат обвел глазами так и молчавших водников, сидящих на палубе. – Люди же не умеют жить спокойно. Все врагов ищут. Стало хорошо, жирок наели? Не беда, найдем врагов, чтобы стать еще жирнее. Или, наоборот, похудеть. Река эта, гребаный Большой Кинель, сама по себе такой стала? Мне как раз в поселке их рассказывали старики, что тут разве что на байдарке плавать можно было до Войны. А сейчас? И из-за чего все?

– Из-за чего? – Женя посмотрела на обычно молчаливого Пулю слегка удивленно.

– Из-за жадности человеческой и из-за поисков врагов от той же жадности. Жили бы себе, не тужили, так нет, кто-то и что-то кому-то всегда должен. Херак, ракетами друг по другу – милое дело. Вроде бы после такого надо головой бы подумать, да и успокоиться. Хрен на воротник же… в одном селе русских татары не любят, в другой деревне русские башкир, в третьем пригороде башкиры чувашей выживают. Здорово, что сказать. Так и надо, честное слово.

Водники, поняв, что про мутантов речь закончилась, начали отсаживаться, все в таком же молчании. Только дети чего-то выдумали и смеялись.

– А как, на твой взгляд, должно быть? – Женя погладила кота. Тот удивленно вздрогнул, и понюхал руку, легонько кольнув усищами. Спорить ей неожиданно расхотелось.

– Да жить просто надо по-человечески, вести себя как положено. Тогда, глядишь, и не придется считать татар хитрыми, русских пьющими, а башкир еще какими-нибудь.

– Ты прямо космополит с задатками диссидента, – фыркнула Уколова. – Чего ж тогда он, если поступил как положено и столько жизней спас, злится, а?

И кивнула в сторону Зуича, выпустившего очередную бурую струю табака.

– Я бы тоже злился. – Азамат почесал Саблезубу под нижней челюстью. Кот заурчал уж совершенно как работающий дизель и начал ловить пальцы друга лапами. – Стыдно же все равно. Взять девочек, очень даже таких из себя ничего, и отдать этому упырю за проход. Понимаю его.

– Надо же…

– Ну да. Зуич хочет «Арго» броней закрыть, подкупить боеприпасов и оружия кой-какого, да и выжечь Дагона со всем потомством. Думаю, что с ним пойду, если что.

– И как же мир во всем мире и человеческие отношения?

– Хм… Это понятно, но тут же компромисс. Доволен текущей ситуацией только Дагон, а это неправильно. О, приплыли.

Женя посмотрела на берег. Вечерело, и по курсу замаячили первые огоньки.

«Арго», пыхтя машиной, плавно забирал вбок, к небольшому пирсу. Люди («Нет, водники», – поправила себя Уколова) зашевелились, оживленно загомонили. Она оглянулась, туда, назад, на реку, полную опасностей – не верилось в легкость прохождения куска пути.

Семка, весь остаток плавания торчавший на корме, радостно помахал ей. Уколова дернула щекой, немного злясь на себя. Восхищенного юного поклонника только не хватало.

С левого бока, вынырнув из глубины, мелькнул бурун. Длинное блестящее тело, с вытянутыми острыми конечностями, прижатыми за плавниками, мелькнуло и ушло в глубину без всплеска. А от Семки остались лишь несколько капель крови. Уколова выронила автомат, шлепнулась на задницу, отбив ее и совершенно не заметив боли.

– Твою мать! – Зуич, косящийся назад, выругался, сочинив сложную трехэтажную руладу. – Да как так-то, как?!!

Уколова, чуть шатаясь, подошла к борту, глянула вниз. Никого, ничего. Черная вода, волнующаяся из-за «Арго». Азамат, уже стоявший за спиной, пожал ей плечо.

Зуич подвел судно аккуратно и ровно. Пирс, обшитый бревнами с остатками покрышек на них, вздрогнул от толчка бортом. Водники, стоявшие на берегу, надвинулись, радостно махали прибывшим. Уколова с Пулей спустились на берег последними. Шкипер «Арго», жадно глотнув мутного самогона, бросил Азамату ключ от своего дома и убрал сходни.

– Пить будет полночи. – Азамат сплюнул. – Пят’як! А нам ведь плыть еще…

Женя кивнула, идя за ним и механически оглядываясь.

Поселок, довольно большой, ютился по берегу реки. Домов сто, не меньше, теснившихся на пологой горке, окружал тын. Стеной не очень-то высокий забор из бревен называть не стоило. Именно тын.

Дома тоже смотрелись так, тяп-ляп на скорую руку. Где из неровных обломков кирпича, где из дерева, обшитого железом или досками. Крыши из дранки или неровных кусков жести вперемешку с совершенно выцветшими участками профилированного настила. Неуютный, хлюпающий грязью поселок. Вода по берегу, вода сверху из туч, вода в лужах на земле. Истинный рай для людей, ставших водными мутантами.

На них, вернее, на нее, оглядывались. Пару раз Уколова слышала даже злой шепот за спиной – ну, тут сама виновата, громко и вслух высказывала мнение о мутантах. Это какой же авторитет здесь и у Зуича, и у Азамата, что никто теперь ничего и не скажет?

Саблезуб спокойно трюхал впереди, лишь порой недовольно отряхивая лапы и явно зная дорогу. Женя шлепала за ним, порой спотыкаясь обо что-то, скрытое под жирной черной грязью. Азамат успевал подхватывать и, в конце концов, обогнал, потащив ее на буксире.

– Нам сюда, – он кивнул на крохотную хибару, построенную из бревен, – дошли.

Она только кивнула.

Внутри оказалось на удивление уютно, хотя и стыло. Азамат, поставив сапоги у двери, сразу же прошел к печи. Растопка занялась тут же, а дрова, сухие и нарубленные загодя, быстро застреляли, разгораясь. Пламя гудело ровно, печь потихоньку согревалась, даря дому и людям тепло.

По стенам, сбитым из неровных досок, Зуич натянул веселенькую, синюю в желтый цветочек, клеенку с несколькими прорехами.

Женя села на широкую низкую кровать, сколоченную надежно и прочно. Виновато покосилась на оставленные следы. Черные и влажные, они заблестели, как только Пуля запалил керосиновую лампу.

– Тряпка тут знаешь где?

Пуля кивнул.

– Где?

Тот вышел в крохотные сени, чем-то погрохотал и вернулся.

– Ты отдыхай, сам уберу.

Женя кивнула.

– Откуда керосин?

– Из Кротовки. Это форт по железке, чуть дальше нужного нам места. Откуда он там – не знаю. В Кротовке делают топливо, но не жидкое. Достают из земли какую-то пластичную массу, сушат, делают брикеты. Думаю, что керосин откуда-то дальше, торгует какой-то умный человек, что научился добывать нефть и ее перерабатывать.

– Понятно.

Тепло накатывало все сильнее, но, странно, ее даже не разморило.

– Хочешь есть? – Азамат достал из небольшого шкафчика кастрюлю с темными клубнями, кусок сала и несколько сухарей.

– Нет. – Женя встала. – Жалко мальчишку. Да и девочек тех жаль.

– Бывает. – Азамат пожал плечами. – Но Семку жаль, да. Мамка убиваться будет.

Уколова наклонилась к окошку. Темнело все сильнее, дождь еле крапал.

– Выходим утром. – Пуля разложил кожаную укладку со щетками, ветошью и масленкой. Взялся за оружие. – Ложись и поспи. Не хочешь спать – погуляй. Только старайся далеко не уходить, в самом поселке безопасно, но в лес лучше не соваться.

– Угу, – буркнула Женя, – пойду пройдусь.

– Давай, давай. Всяко лучше, чем киснуть.

Она надела куртку и вышла. Саблезуб, согнанный с рюкзака, пшикнул вслед и запрыгнул на лавку, накрытую стеганым ватным одеялом. Азамат посмотрел на уходящую Уколову и вздохнул.

– Знаешь, друг. – Саблезуб поднял одно ухо, чуть повернувшись к нему, и приоткрыл глаз. Как он им, с двумя-то зрачками, видел, Азамат так и не понял. – Чего-то с ней не то. Ходит, злится. Как думаешь, чего ей надо?

Саблезуб зевнул, показав черное небо, свернулся клубком, уткнувшись в короткий хвост носом.

– Во-во, и я так же думаю, друг, что мужика. А не бродить с оружием взад-вперед.

Калитка, тяжело просевшая на скрипучих петлях, скорбно доказала уход Уколовой.

– Ну, а если мужика нет, так пусть лучше походит. Устанет, да и спать ляжет. Э, лентяй, снова дрыхнешь?

Саблезуб, ясное дело, не ответил.

Женя шла по улице, чавкая подошвами по грязи. Местных уже практически не встречалось. Прошло несколько хмурых мужиков с оружием, тетка прокатила на тележке клетки с какими-то крупными зверьками. На нее саму старались не смотреть, но косые взгляды Уколова все же ловила. А она просто шла себе, куда ноги вели и глаза глядели. А ноги почему-то упорно шли к большой воде.

В голове метались мысли. Не вовремя, некстати, но отмахнуться от них не получалось.

Почему она так легко пошла на задание? Из-за Дармового. Из-за преданности ему. Из-за… Признаваться самой себе не хотелось. Евгения Уколова всегда была честной по отношению к себе, но в этом случае хотелось промолчать или уйти в сторону от прямого ответа. Потому что… в общем, потому что. И все тут.

Волны реки набегали на берег. Морось и ветер, холод… но ей не хотелось уходить. По левую руку что-то мелькнуло. Уколова оглянулась, успев заметить невысокий силуэт, скрывшийся в прибрежных кустах. И если ей не показалось, то туда, наверняка заигравшись в прятки, убежала та девочка с третьим глазом посреди лба.

Женя оглянулась, надеясь увидеть кого-то из водников. Но тех не оказалось.

– Ненавижу мутантов. И детей не люблю. – Уколова вздохнула. – Сдалась мне эта дура маленькая!

Кусты шуршали, стряхивая на нее капли. Уколова ругалась и лезла дальше, продираясь через них.

– Эй, как тебя! – Женя, наконец-то, выбралась из зарослей и выпрямилась. Присвистнула. – Эй!

Лес ее не пугал, но насторожил сразу же – слишком темный, частый и дикий. Как-то она совершенно не ожидала увидеть такое сразу за тыном. И как тут искать девочку? Впереди пискнуло. Или показалось? Пистолет она не опускала уже минут пять.

За тем деревом, где пискнуло, Уколова остановилась. Пригляделась, заметив кусок ткани, зацепившийся за сучок. Шагнула к нему – и земля неожиданно ушла в сторону. Ее подбросило вверх, дернуло, выбив воздух. Когда перед глазами мелькнул ствол, она не успела даже крикнуть.

– О, глянь-ка, кого тут нам бог послал? – голос дошел через гудение и бьющие молоточки в ушах. Женя попробовала посмотреть в его сторону, но не успела. По голове ударили быстро и умело, отправив ее в темноту.

Руки затекли. Немудрено, если они притянуты чем-то за спиной к спинке стула. Уколова не торопилась открывать глаза, пыталась хотя бы в чем-то разобраться. Ощутимо болела голова, мутило. На какой-то момент подкатило к горлу, но она удержалась. Сидела, вслушивалась.

Барабанило по крыше, отзываясь металлическим звоном, било по стенам, чуть шелестя по дереву, хлестало по окнам, явно закрытым ставнями. Где-то неподалеку сухо трещало и постреливало, разливалось густым, пахнущим смолой, теплом. Стучало и позвякивало там же, добавляя сытного и мясного запаха. Чавкали, пару раз рыгнув, и крякали, опрокидывая спиртное, там же. Рядом с Уколовой тяжело плюхнулось что-то мокрое, воняющее псиной и кровью. Ткнулось в колено и сердито заворчало.

– Э, пришла в себя, красотка? – хрюкнул мужской голос со стороны вкусного мясного запаха. – Да открывай глазки-то, не притворяйся.

Уколова открыла глаза, сощурилась, глядя в хорошо освещенную комнату.

Горели несколько ламп, залитых, судя по запаху, то ли маслом, то ли жиром. Язычков пламени, ровных и ярких, спрятанных под стеклянные колпаки, хватало. Во всяком случае, ничего, кроме теней, по углам не пряталось. Да и никого тоже.

Уколова покосилась на большого пса, с грязной шубой, роняющего на относительно чистый пол грязь и капли, принесенные с улицы. Помесь немца с кем-то еще породила страшный гибрид, заставляющий нервничать от его присутствия. Хотя хозяева псины казались сейчас страшнее.

– Эй, Живоглот, ну-ка, прекрати ей коленки обнюхивать. Фу, я сказал, на вот, мосол погрызи, – похоже, хозяин, плохо видимый из-за широких спин и крепких затылков с мерно двигающимися в такт жеванию ушами, кинул большущую кость. Стоявшая рядом крепкая баба неодобрительно покачала головой. – Ты смотри, а, каков строптивец, ну-ну…

Он встал, заметно покачнувшись, тяжело пошел по поскрипывающим половицам. Трое крепких ухватов, не оглянулись, продолжая мерно работать челюстями. Уколову снова замутило.

Хрустко дробились хрящи, размалываемые сильными мышцами и наверняка целыми зубами. Блестели мелкие капли пота на складках бритых лоснящихся затылках. Один из крепышей сморкнулся в пальцы, сочно стряхнув соплю на пол. Тут же подскочила незаметная серенькая девчонка, затерла и спряталась. Хозяин, пропустив ее, двинулся к Уколовой.

Невысокий и крепкий, с бородой, торчащей вперед и вверх, с наголо выбритым черепом. Нос картошкой, сочные жирные губы, неторопливо утертые платком, медленно убранным в карман брюк. Одежда у дядьки оказалась чистая, выглаженная, хотя и весьма старая. Стандартный набор последних лет, собранный по сусекам всяких охотничьих магазинов, участков полиции, войсковых частей и закромов Министерства чрезвычайных ситуаций. Форма снизу, камуфляж сверху. Разве что у этого, как нарочно, застиранный китель от «флоры» заправлялся в самые натуральные парадные брюки с красными лампасами.

– Так, и что ж нам тут боженька послал? – хозяин пододвинул еще один стул и сел, положив руки на спинку. – Живоглот, а ну, иди отсюда.

Пес рыкнул, схлопотав тычок в бок. Уколова покосилась на грубые, кустарно пошитые сапоги с тяжелой подошвой, и не стала сочувствовать Живоглоту. Скажите на милость, кого так назовут? Доброго пса-няньку? Помощника вон того калеки с одной ногой, сидящего в углу и неторопливо, с мерзким звуком, точащего нож?

– Меня, милаха, зовут Василием Петровичем, можно и просто Петрович. А как тебя звать?

– Не развяжешь? – поинтересовалась Уколова. – Невежливо как-то…

– И правда, какой я невежливый, – усмехнулся Петрович. Взмах руки она уловила сразу, и успела мотнуть головой. Удар ладонью пришелся вскользь, лишь ожег кожу. – О как, смотрите, пацанва, какая нам резвая кобылка попалась!

Пацанва, заинтересовавшись, развернулась в их сторону. Уколова вздрогнула, глядя на них. В голове, разом вспыхнув, завертелась мысль о рассказе Азамата про то, как его едва не схарчили. Вот и она, сама того не желая, сделала поворот не туда.

Если Петрович выглядел самым обычным человеком, то такого же про его пацанву не сказал бы никто. Глаз на троих у них было четыре, нормальный нос присутствовал только у одного, а двое, отпусти они волосы, казались вылитыми кабанами из-за выглядывавших за нижней губой крепких желтоватых клыков.

– О, смотри-ка, не приглянулись вы ей, отож… – Петрович хохотнул, зарумянившись от удовольствия. – Мать, ты глянь на нее.

– Чего на нее глядеть? – давешняя крепкая баба подошла к ним, неслышно ступая вязаными чулками. – Тьфу, Живоглот, а ну, пшел на улицу, натащил грязи. Косится, говоришь, отец?

Уколова смотрела перед собой. Тетка, видимо мать трех уродов, нависала над ней. Густо дышала чесноком, сложив сильные руки по выпуклому животу. Отвертеться у Жени не вышло. Сильные жесткие пальцы больно взялись за подбородок, задирая лицо к свету.

– Чего рожу воротишь, кобыла длинноногая? – недовольно фыркнула баба. – Сыновья не нравятся, не красавцы, что ли? А?

– Не нравятся. – Женя сморгнула. – И что?

– Да ничего… – подбородок она отпустила резко, заставив зубы громко клацнуть. – Наплевать, выбор у тебя небольшой. И то, если б не Ванечка, ты б сейчас не здесь сидела.

– А где бы? – Уколова старалась не смотреть на нее.

– Сидела в подвале, ждала торга, или висела бы в омшанике, вялилась. Меня Ниной Васильевной зовут, ведьма. Запомни, перепутаешь, зуб выбью. Не рожала, как посмотрю?

– Нет.

– Больная, что ль?

– Нет.

– Ну, дай бог, родишь.

Женя кивнула. Кто-то из уродов, видать, тот самый Ванечка, одобрительно крякнул, платком протерев слезящуюся ямку глазницы. Петрович хлопнул себя рукой по сытому бедру, обтянутому тугим сукном.

– Не нравишься ты мне, кобылка. Так как тебя зовут?

– Света, – буркнула Женя. – Светлана Сергеевна Анюкова.

Петрович кивнул головой и ударил быстрее, чем в прошлый раз. Капли из разбитого носа побежали лениво, но быстро ожили, пачкая брюки Уколовой.

– А не пи…ди, когда не просят. И если попросят, так тоже… не ври, – он брезгливо вытер ладонь об многострадальные уколовские брюки. – Это ж твое, милашка?

Женя посмотрела на собственный жетон, качающийся перед лицом, и кивнула. Отрицать? Куда как глупо.

– С самой Уфы, Женечка? – поинтересовался вновь подобревший Петрович. – И как там?

– Там? – Уколова подняла глаза. – Там людей не едят. А кто ест – на кострах сгорает.

– Это правильно, – кивнул Петрович. – Людей распустишь, так они и не такое сотворят. А у нас, слав те хосподи, такого пока не водится. Сами не употребляем, а другие-то… Некому тут таких жечь, да и с едой проблемы. Вот мы соседям-то и помогаем, по мере возможности. Люди-то что? Скот. А скот или работать должен, или в животе перевариваться, м-да. Так что, Женечка, видно, благословил тебя Господь наш Иисус Христос, что живая осталась. Теперь заживешь, не переживай. Ну, а не захочешь… Так я тебя, сучку, самолично разделаю, и твою ж печенку на твоих глазах Живоглот употребить изволит. Мне-то, голуба, свининка куда как милее. Все ясно тебе, милаха?

Куда уж яснее? Она пожала плечами.

– Вот и ладно. Так, Ванечка, ты давай-ка, присмотрись к ней, подойдет она тебе или как. А то если нет, то и не надо будет охотиться в ближайшую неделю. Девка, конечно, жилистая и тощая, но, ничего… Найдем, куда пристроить.

Уколова вздрогнула, дернулась, стараясь расслабить узлы на запястьях. Глупо? Очень, но уж лучше, чем вставший кряжистый Иванушка, осклабившийся и погладивший бороду. Остальные захохотали, глядя на ее рывки.

Рассыпался в мелком, горошинами подпрыгивающем, смешке сам хозяин, Василий Петрович. Гулко бахая редко роняемыми смешинками, грохотала его супруга. Одинаково, по совиному, ухали двое сидящих братцев Ванечки. Выскочила откуда-то серенькая девчонка, заржала, запрокидывая голову и жутко напоминая самую настоящую лошадь. Заливался и одновременно кашлял калека в углу. Не хватало только смеющегося по-человечески пса Живоглота, чтобы стало совсем… хорошо. Уколова продолжала сражаться с веревкой, а семья не прекращала смеяться.

Со двора, заглушая хохот, донесся выстрел, еле заметно рассыпавшись дуплетом. Следом накатили скрипы и удары. Смех стих разом, Петрович побелел, разворачиваясь к входной двери. Ванечка, уже расстегнувший ремень, замер, недоверчиво поводя головой и, казалось, принюхиваясь.

Больше, если честь по чести, никто ничего не успел. Разве что Петрович еще чуть привстал. Хотя тут же шлепнулся назад, побелев еще больше.

– Ну, здравствуйте, дорогие мои и уважаемые… – слова оказались под крышей раньше их владельца, появившегося сразу же за двумя «Бизонами» и хмурыми личностями, держащих ПП на взводе. – Не ждали, не гадали?

Мокрые и блестящие «Бизоны» смотрели на явно расстроившихся хозяев не менее грустно. Уколова замерла, вполне обоснованно предположив, что неловкое движение может трактоваться как угодно.

– И еще раз говорю вам… – голос внешности не соответствовал. – Здравствуйте!

Василий Петрович сглотнул, начав приподниматься («Бизон» качнулся, заставив сесть обратно), и преданно уставился на хозяина глубокого сочного баритона. Самого обычного, весьма худого, с вислым носом и светло-рыжими волосами мужика лет тридцати с хвостиком. Дядька сбросил на пол замызганный грязью плащ от ОЗК, обнаружив под ним черное длинное пальто, смотрящееся в окружающем безумии странно и диковато.

– Так что, Василий Петрович, – чуть гнусавя и шмыгнув носом, вошедший встал у раскаленной печи и поежился, потер ладони, – не рады мне, как погляжу?

Внутрь набивались незваные гости, наполняя хибару запахами дождя, недавно сгоревшего пороха и уверенности в себе. Жирно чавкали грязью, счищая ее об стойку для обуви. Скрипела кожа курток и сапог, трещали старые табуретки, немедленно появившихся на свет. Семейка за столом продолжала хранить молчание, так и не восстановив нормальный цвет лиц. Уколова дунула, убирая с глаза волосы, рассматривала новых гостей. Странно, но страх, появившийся вместе с возвращением из обморока, пропал.

– Эй, хозяин! – усатый дядька в «росе», толкнул в плечо Василия Петровича. – Невежливо не отвечать на вопрос.

Стоявший у печи некто в черном пальто покивал головой. Какой-то неуклюжий, худой, совершенно не внушающий никакого уважения, не говоря о страхе, но только недавно все из себя серьезные работорговцы заметно обтрухались. Он развернулся, совершенно неожиданно уставившись прямо на Уколову.

– Да бог с ними, Андрей, еще побеседуем. А кто это у нас тут, что за пленница нашего злобного семейства?

– Так это, Ант…

Рыжий недовольно дернул головой. Усатый Андрей ударил коротко, умело, в ухо начавшему говорить хозяину. Тот охнул и замолчал.

– Тебя не спросили, – рыжий подошел к Жене. – Здравствуйте, прелестная незнакомка. Стул дайте, господа бандиты.

Стул возник тут же. Один из лысых братьев, потирая ушибленный затылок, мирно спрятался в уголке. Рыжий сел напротив Уколовой, расстегнул пальто. Галстуку, спрятавшемуся под жилеткой, она уже не удивилась. Как и совершенно дикому среди всей обстановки «маузеру», висящему на боку в огромной кобуре.

– Что такое? А-а, удивлены вот этому агрегату, ну, не спорю, впору поразиться. Сам не поверил, когда попал он мне в руки. Хотите посмотреть поближе, вижу искорки интереса в ваших глазах. Это, как мне кажется, говорит о многом, да-да.

Уколова отвела взгляд, понимая, что уже поздно. Многие ли из ее ровесников могут знать что-то про оружие, применявшееся полтора столетия назад? То-то же и оно, что весьма немногие.

– Не представился, простите. Антон Анатольевич Клыч, к вашим услугам, – рыжий карикатурно кивнул, оставаясь при этом совершенно серьезным, – местный, с позволения сказать, лесной воевода. Смотрю, что и слово воевода не вызвало у вас даже гримасы недоумения? Великолепно. Петрович, Петрович…

Торопить того не пришлось. Хозяин сам, напоминая недавно выгнанного Живоглота, подскочил и, бочком протираясь мимо спутников Клыча, заскрипел половицами. Уколова тоскливо смотрела в сторону, понимая – на этот раз вляпалась.

Набившихся оказалось человек семь. Как-то незаметно выдавив домочадцев Василия Петровича, расселись у стола, вели себя совсем как дома. Звенели разнокалиберные стаканы, чашки и тарелки. Кто-то пластал ножом кусок мяса, вытащенный из собственного мешка, кто-то со скрежетом пытался открыть ножом банку консервов. То ли та не подавалась, закаменев со временем, то ли нож давно не точили, кто знает. Одно Уколова понимала ясно: никто не притронулся к еде, стоявшей на столе. Никто.

Один из людей Клыча, сухой одноглазый субчик в вытертой кожанке, неровно торчавшей из-под «разгрузки», подмигнул Уколовой, отсалютовав чайной чашкой с красными цветами по бокам. Та лишь вздохнула.

– Разрешите, Антон Анатольевич? – хозяин дома, не оглядываясь на бьющееся стекло посуды, летевшей на пол из шкафчика, потрошимого мрачным типом с замотанной мордой и с СВД на плече, замер рядом с Клычом. – Я, тут…

– Тут ты, кровопивец, чуть ли не сам человечинкой балуешься и девушек вот похищаешь… – лениво протянул Клыч. – Инициатива наказуема, знаешь этот простенький постулат, дубина? Ладно…

Петрович задрожал оттопырившейся нижней губой, смотря на него с совершенно нескрываемым страхом. Уколова не сдержалась, широко улыбнувшись.

– О как! – Клыч расплылся в ответной улыбке. – Видать, таинственная пока незнакомка, крепко досталось вам от этого не заслуживающего уважения мужчины? Да-да, можете даже и не кивать, и не подтверждать мои слова. Что поделать, места у нас тут довольно дикие, никаких нравов, никакого приличия. А уж что хозяин этой халупы делает со своими, с позволения сказать, гостями, мы все тут знаем. Так ведь?

Вопрос Клыч, не оборачиваясь, адресовал своим людям. Те замычали, занятые едой, кто-то даже постучал по столу. Мамаша семейства, не знающая, куда спрятать руки, начала пятиться за занавеску, ведущую на кухню. Не удалось. Не глядя на нее, пулеметчик, заросший до самых глаз пегой и подпаленной бородой, ткнул бабе в бок кулачищем. Та охнула и осела по стенке. Один из братьев, единственный двуглазый, дернулся, и замер, уставившись на не шелохнувшихся с самого прихода владельцев «Бизонов». Из открытой форточки ощутимо тянуло гарью, пробиваясь даже через все не успокаивающиеся тугие струи, бьющие по земле.

– Продолжим… – Клыч, продолжая зябко ежиться, повернулся к Петровичу. – Рассказывай, изливай душу, ну?

– Меня зовут Евгения Уколова. – Женя поморщилась, руки затекли неимоверно. – Освободите меня, и больше мне ничего не надо. А взамен сможете получить немало хорошего.

– Надо же… – совершенно искренне удивился Клыч. – Как так?

– У него мой жетон. Возьмите, прочитайте данные: вы, Антон, явно неглупы, хотя и играете свою роль не особо артистично.

Клыч, только что бывший этаким самодуром, осознающим собственную власть и значимость, внимательно посмотрел на нее. Уколова, сама того не ожидая, вздрогнула. Мысль о собственной, новой и повторяющейся ошибке пришла поздно. Слишком много в человеке, сидящем напротив, говорило о его опасности: сильная воля, холодность и расчет. Но больше всего пугали легкие сполохи чего-то неуловимого, едва заметно мелькнувшие в нескольких словах и гримасах подвижного лица.

Клыч протянул руку и взял жетон, протянутый Петровичем. Лампа, только что стоявшая на полочке, уже светила рядом, удерживаемая одним из бойцов.

Уколова замерла, скользнув еще раз глазами по людям Клыча. Кто такие и чем занимаются, стало ясно сразу. Отморозков, работников ножа и топора, романтиков с большой дороги в Башкирии хватало. До недавнего времени. Рядом с Новой Уфой, километров на пятьдесят в радиусе от нее, старательно дочищали остатки банд, состоящих из кого попало. Так что вряд ли Антон Анатольевич Клыч сотоварищи отличался от своих же собратьев чем-то исключительным.

Разве что пока никто не тащил на задки дома серую девочку-мышь, съежившуюся за широкой спиной хозяйки. Но тут Уколова не обольщалась: судя по запаху гари – Клыч не собирался уходить просто так. А уж почему решил не просто прийти, перестрелять всех или сжечь живьем, это дело десятое.

– Как интересно… – Клыч перевернул стул спинкой вперед, и подвинулся ближе. – Никак не ожидал от рядовой операции по пресечению непослушания такого вот казуса. Ну надо же, целый старший лейтенант Службы Безопасности из самой Новой Уфы. Да твой дом, Петрович, кладезь сюрпризов. Так, Евгения, подождите немного, сейчас я вернусь к вам и мы продолжим беседу.

– Руки не прикажете развязать?

– Что?! – Клыч недоуменно нахмурился. – А, ясно. Эй, кто-нибудь, разомните нашей гостье руки и плечи. Но пока не развязывайте, не внушает мне доверия ее звание, да и вообще. Итак, дорогой ты мой человек, Петрович…

Хозяин, без лишних слов, молча хлопнулся на колени. Уколова, морщась из-за рук одного из людей Клыча, не жалеющего сил, даже позлорадствовала – столько обреченности во взгляде человека ей видеть доводилось редко.

– Ну, полно тебе, дружище. – Клыч потрепал Петровича по плечу. – Что ж ты так, прямо раз, и на колени? Поднимать не стану, заслужил, что сказать. Ведь мы с тобой договаривались о чем-то определенном? Договаривались. Напомнишь, о чем шла речь, а?

Петрович кивнул, пожевал губами, собираясь ответить.

– Нет-нет, дорогой друг, не стоит продолжать, не надо. Я сам тебе напомню. Эй, господа-товарищи бесы, пока прекратите жрать, и займитесь делом, ну-ну, живее, пошли, я сказал!

– Идем, батька… – самый молодой за столом, юркий и жилистый, смахивающий на хорька лицом, встал. Поправил подсумок для РПК, кобуру с чем-то серьезным, скрипнувшую по удивительно новому камуфляжу британской расцветки. – Хорош есть, черти, пора дело делать.

– Ах, да, я же не сказал вам, дорогая Уколова… – Клыч повернулся к Жене. – Раньше-то меня называли чуть по-другому. Грехи молодости, ничего не поделаешь, так ведь, Василий Петрович?

Хозяин дома, еще так недавно бывший гордым и сильным, напоминая бойцового петуха, совершенно сник. Лишь кивнул опущенной головой, и все. Женя, привязанная к стулу и сидящая напротив странного человека в совершенно дико смотрящемся черном пальто, явственно ощутила надвигающееся что-то. И «что-то» отдавало только нехорошим.

– Итак, друг мой. – Клыч развернулся к Петровичу. – Твоей задачей было что?

– Отслеживать водников… – хозяин вжал голову в плечи.

– Верно. Причем, если ты помнишь, что когда мои намеки не были поняты, то я напрямую сказал о том, что водники мне нужны живыми и как можно быстрее. Лучше всего – ребенок. Так?

– Мы все сделали, Антон Анатольевич, – хозяин скрипнул зубами, – мы…

– Мы, мы, мы, сделали, что вы сделали? Где ребенок водников, я тебя спрашиваю? – Клыч презрительно скривил губы. – А я тебе скажу, где… на леднике, в омшанике, что сейчас уже вовсю полыхает, так?

– Так.

– Выполнил ты мое задание? То-то же, мил-друг, что нет. Так что, не обессудь. Договор у нас с тобой, если помнишь, звучал просто… ты делаешь, что скажу, а я тебя не трогаю. И глаза закрываю на твои, мм-м, проказы. Гриша!

Петрович не успел ничего сделать. Гриша, невысокий худой парень, недавно массировавший плечи Уколовой, молча грыз морковку в ближнем углу. Ее он даже не выпустил. Ударил неуловимым движением, мелькнул длинный клинок, тихо-мирно висевший на боку. Петрович захрипел, схватившись за разрубленное горло, завалился на бок, булькая и стараясь зажать развалившуюся плоть пальцами.

Баба заорала, сыновья Петровича, медленно соображающие, да быстрые на подъем, дернулись вперед. Ударили «Бизоны», завоняло порохом, кровью и дерьмом. Пистолеты-пулеметы били в упор, не стесняясь. Людей Клыча в комнате уже не оказалось. Уколова сидела, не шелохнувшись, смотрела на повалившиеся кули из мяса с костями.

– Ах, ты ж черт! – Клыч поковырялся мизинцем в ухе. – Оглушили, бестолочи! Вернемся в лагерь, отправлю на кухню в наряд. Сколько раз было говорено – надевать глушители, а? Ни черта не слышу по вашей милости теперь. Ладно, эй, очистите комнату, приберите, на стол чего-то поставьте. Мне вот надо с девушкой поговорить. Ну!

С писком в комнату влетела давешняя серая мышка, дико посмотрела на еще дергающуюся хозяйку. Голова бабы, деревянно стуча по доскам, моталась туда-сюда. Ее утащили первой, в дождь и грязь. Остальных выволокли сразу за ней.

Девка летала из кухни обратно, махая веником и старательно затирая полы. Одноглазый в кожанке, прислонившись к разгоряченной печи, смотрел на нее и улыбался. Такой… доброй и многообещающей улыбкой. Глядя на него, мышка старалась еще сильнее.

– Давай-давай, сучья дочь, пошевеливайся! – Клыч усмехнулся, глядя на ее торопливый бег взад-вперед. – Мечи, как говорится, что есть из печи. Только мяса не неси, если не хочешь кончить, как твои родные. От какая молодчинка, ты посмотри… Евгения?

– Да?

– Соблаговолите ли пройти к столу? Гриша, развяжи гостью. Вот, разомните ручки, милая, и прошу-прошу, присаживайтесь. За окном, как вы явно заметили и непогода, и небольшой пожар. Посидим в тепле и уюте, поговорим?

Женя пожала плечами, соглашаясь. Села, стараясь не задеть локтем краешек стола. Как ни старалась мышка, но багрово-серый студень, висящий на скатерти, не заметила. Зато гримасу Уколовой заметил Клыч. Недовольно нахмурился, наклонился.

– А-я-я-я-й, – он недовольно покосился в сторону занавески, где уже приглушенно попискивала мышка. – Ильнар! А ну, тащи ее сюда, суку тупую!

Та вылетела из кухни пулей, чуть не упав.

– Кошмар какой, попросил по-человечески убрать. Стыдно тебе? Не? – Клыч покачал головой. – На дворе сейчас который час ночи, а? Милая, ты мешаешь мне нормально общаться. Сколько там у нас?

Из кармана жилета, зашелестев длинной цепочкой, на свет выбрались круглые часы. Судя по цвету и блеску – золото, чистое, какой-то там пробы. Мышка, забыв про страх, зачарованно уставилась на них. Уколова вздохнула.

– Нравятся? – Клыч щелкнул крышкой. – Вот же гадство, почти два часа. М-да… Иди-ка сюда.

– Не-не… – мыщка замотала головой, уставившись в пол, – не…

– Ну, не хочешь, как хочешь. Я не барин, сам подойду.

Пружинисто выскочил из-за стола, оказавшись рядом с ней. Свистнуло в воздухе, еще, еще. Мышка снова пискнула, схватившись за лицо. Через нос, от левого глаза к подбородку, вскрыв нижнюю губу, протянулся самый глубокий след, на глазах наливались кровью остальные, поменьше. Девчонка испуганно вытаращила глаза, подавив крик. Клыч схватил ее за волосы и, как котенка в наделанную кучу, ткнул лбом в скатерть, повозил. Та лишь шумно дышала, всхлипывая. Антон придирчиво осмотрел скатерть, удовлетворившись результатом. Пнул ее в лядащий зад сапогом.

– Пшла отсюда, и чтоб все готово было, если что. Ильнар!

– Да, командир! – одноглазый вытянулся.

– Не трогай ее пока. В лагерь возьмем, нам посудомойка нужна.

– Хорошо.

Он снова сел, улыбнувшись Уколовой.

– Не жалко девчонку?

Та пожала плечами.

– Нет. С чего бы?

– Действительно… – Клыч налил кипятка в кружку, добавил сладко пахнущей заварки из чуть битого чайничка, придвинул блюдце с медом. – Да ты, Евгения, угощайся. Ничего, если на «ты» перейду?

– Нет. Спасибо.

– Медок у нас недешев, но это же, сама понимаешь, трофей. Итак, Женя, моя милая собеседница, что ты делаешь так далеко от своего дома?

– Разведка. – Уколова пожала плечами. – Потихоньку пытаемся понять, что творится рядом.

– Ну да, как не подумал… – Клыч хмыкнул. – Рядом. Полтысячи километров ради данных. Что сказать, впечатляет. В одиночку?

Что было отвечать? Одна? Глупо. С кем-то? А с кем?

– Мм-м-м… – Клыч с видимым удовольствием отломил горбушку от круглого хлеба, окунул в мед и зажевал. – Фкуфно… Не отфефай, не надо.

Он доел хлеб, облизал пальцы и потянулся за чаем. Хитро покосился на вернувшуюся к еде Уколову, что-то маркитаня в уме. Покрутил пальцем перед ее носом, явно собираясь что-то сказать. И закашлялся. Глубоко и сильно, до багровой красноты на лице и выпученных глаз. Уколова встала, прямо к нему за спину, испытывая сильное желание воткнуть в затылок вот этот самый немаленький нож, что только что пластал масло. Но желание оказалось явно глупым, уйти у нее не вышло бы при любых раскладах.

Руки на его грудь, надавила и сильно дернула на себя. Клыч хакнул, выплюнув корку. Сел, сипло прогоняя воздух в легкие.

– Ну, ты, Евгения, даешь… Эй, Гриша, все нормально. Опоздал ты. А вам, телохранители, за то, что в сундуках лазали, наплевав на командира – и сортир чистить придется. Все, валите, глаза б мои на вас не смотрели.

Уколова уткнулась в свою тарелку, куда незаметно от нее уже шлепнули яичницу. Желудок бунтовал от голода, и сейчас стоило заняться именно им, и ничем другим. А дальше кривая выведет.

Клыч откинулся на стуле, покачивался, скрипя половицей. Уколова ела, стараясь на него не смотреть.

– Петрович и его семья работали на меня. – Клыч скрипнул половицей и сел ровно. – Не знаю, как ты умудрилась к ним попасть, но тебе повезло. Не думаю, что пришлось бы по душе жить у них здесь. Развлечений тут мало, думаю, что тебе не особо понравилось бы.

– Они и впрямь торговали человечиной?

– Несомненно. Народа в округе немало, в отличие от хотя бы какой-то приличной еды. Не стоит думать, Женя, что все поголовно любят кушать человечинку, нет, но отдельные экземпляры попадаются. Тем более что если завялить кусочками, то многие сразу и не отличат. Караванщики охотно покупают. Покупали. Погорел бизнес.

Клыч хохотнул. На дворе продолжало потрескивать и дымить. Женя порадовалась, что омшаник стоял далеко и огонь никак не смог бы перекинуться на дом.

– Как там у вас в Уфе?

– Так же, как и везде: выживаем, деремся, хороним, порой рожаем. То мор какой-нибудь, то мутанты новые гоном идут, то люди хотят неожиданно награбить награбленное.

– О как. И как поступаете с последними?

– Ну… – Женя глотнула остывшего настоя. – Раньше вешали. Публично. Сейчас в основном – работы. Чтобы трудом исправляли ошибки, перед лицом партии и народа республики доказывая свою сознательность.

– У вас там коммунизм, что ли? – Клыч удивленно покачал головой. – Ишь как.

– А у вас?

– Тут каждой твари по паре. – Клыч хмыкнул, нехорошо дернув щекой. – И коммуняки были, и кого только не было. Еще пять лет назад я сам, Женечка, можете ли себе представить, носился по округе на бронетачанках да под черным знаменем. Анархия – мать порядка, хаос порядка отец, вперед черти, рая нет, я батька Сатана.

Уколова нахмурилась, глядя на его совершенно серьезное лицо, хмыкнула и засмеялась. Более дурной глупости ей слышать не приходилось. Клыч кривил губы и улыбался вместе с ней. Она хохотала, ощущая дикое напряжение, становящееся все сильнее, но не могла остановиться.

– Да, понимаю, смешно. – Клыч подмигнул ей. – Многие смеялись, было дело поначалу.

– Потом перестали?

– Конечно. Попробуй-ка, посмейся, если голову на кол насадили. Жутко неудобно, предполагаю.

Женя осеклась.

– Ну да.

Скрипнула дверь, пропуская еще одного члена отряда Клыча. Уколова покосилась на него и вздрогнула.

Живоглот, скорее всего застреленный тем самым дуплетом, казался страшным. Собака, остановившаяся рядом с Клычом, страшной не казалась. Она ею просто-напросто была.

Не очень высокая, широкая и крепкая, в густой шубе из свалявшихся серых волос. Голова, огромная, с криво торчащими клыками и слишком большими глазами. Местами виднелась темная кожа, с вздувавшимися под нею мощными мускулами. Села рядом с Антоном, высунув сизый язык и буравя Уколову глубоким янтарем своих глаз-плошек. Потянула воздух носом, оскалилась и дернулась в ее сторону.

Уколова напряглась, видя желтоватые клыки в очень опасной близости от себя.

– Сидеть! – голос Клыча резко изменился.

В комнате, явно ожидая приказа, появились оба телохранителя. Судя по скрипу за спиной, там же материализовался Гриша. Кого из этих пятерых Уколова боялась больше – она затруднялась признаться сама.

– Что ты тут такое учуяла, Инесса? – Клыч встал, погладил собаку по холке. – Это, Женечка, моя боевая подруга. Рекомендую, Инесса Арманд, прямо как любовница вашего великого и бессмертного вождя. Нюх стопроцентный. И, сдается мне, что-то она учуяла интересное. Ищи, милая, ищи.

Инесса искала, тщательно обнюхивая Уколову. Женя сидела ровно, стараясь не дернуться лишний раз. Черный нос легко касался ног, коленей, ткнулся в куртку, замер. Собака повернула голову к хозяину, рыкнула. Клыч наклонился, жестом потребовав что-то. «Чем-то» оказался фонарь «жучок». Выпрямился бывший батька Сатана скоро. Поднес руку к глазам, и оскалился не хуже собственной собаки.

– Гриша!

Тот почти воткнулся в руку командира, вглядываясь. Кивнул. Клыч усмехнулся, жестко и зло. Поднес пальцы к самому носу Уколовой. Зажатые между ними, прямо перед глазами Жени оказались несколько волосков. Рыжих с серым. Саблезуба, не так давно спавшего на ее рюкзаке.

– Вот тебе и ответ, дорогая гостьюшка, как ты сюда добралась, с кем… – Клыч сел на стул, кивнув подручному. Уколова сглотнула, памятуя про скорость Гриши. – Пуля, значит, так? И его утраханный кот, верно, его шерсть?

– Кто?

Клыч мотнул в ее сторону головой. Руку, правую, ей выкрутили в мгновения ока. Прижали к столешнице, люто вывернув и заставив растопырить пальцы. Раритетный «маузер» уже оказался в руке хозяина, удерживаемый за ствол. Уколова успела только вздохнуть. Хрустнуло, по руке разлилась неудержимая боль от сломанного мизинца.

Клыч схватил ее за волосы, горячо зашептал в ухо:

– Где? Мать твою! Сраный! Пуля?!!

Postmortem (негатив ушедших дней)

Слова

Уколова покосилась на сидящего человека. Постучала пальцем по столу. Тот дернулся, затравленно покосившись на нее.

– И для чего?

Тот глотнул. Кадык, выпирающий из худой волосатой шеи, заходил взад-вперед. Человек не ответил. Сержант-дознаватель, тихо и спокойно курящий папиросу в углу, встал, нарочито шаркая, двинул к нему. Допрашиваемый трясся, косился в сторону стола справа.

Уколова выдержала паузу, дав ему возможность еще раз полюбоваться на инструментарий. Сама она им пользоваться не любила, постоянно заполняя наряд на ассистента из Третьего отдела СБ. Петр Ильич посмеивался, но подмахивал бланки не задумываясь.

Допрашиваемый задрожал сильнее, глаза бегали: взгляд то на стол, то через плечо назад. Понятное дело, впечатляли оба наблюдения. И если Михал Михалыч, сержант-дознаватель, с виду казался вылитым душкой, таким милым со своими залысинами, то его инструменты себя показывали сразу. И какая разница, что куда страшнее именно невысокий, с сухим сильным телом пожилой мужчина в кожаном фартуке? Металл всегда пугает сильнее.

Клещи с изогнутыми и прямыми щипцами. Совершенно изуверские, с острыми кромками. Ровно выложенный набор хирургических ножей, включающий большой резекционный. Иглы, шила, и прочие милые приспособления. И тут же, не чураясь такого соседства, плоскогубцы, старый шуруповерт и заляпанная въевшимся бурым киянка. Допрашиваемый побелел и дико покосился на мягко улыбающегося Михал Михалыча.

– Воронин! – Жене пришлось почти крикнуть. Зато допрашиваемый сотрудник технического сектора при администрации Новоуфимской КРБ соизволил повернуться в ее сторону. – Зачем?

– Что? – перед лицом Воронина возник выщербленный и адски ужасный канцелярский нож. Михал Михалыч ласково потрепал юношу по курчавой голове. Тот застучал зубами. – Что зачем?!!

Уколова вздохнула, покосившись на несколько листов драгоценной бумаги, покрытой не менее драгоценными чернилами для совершенно неприлично дорогого принтера. Щелкнула выключателем, шарахнув Воронина по глазам светом, и, перегнувшись к нему, заорала, схватив за ворот рубахи:

– Зачем ты, придурок, использовал дефицитнейшие чернила для печатной техники и распечатывал вместе с дружками всякую херню вроде этой, а?!!

Воронин шумно дышал, хлюпающе втягивая воздух носом. В левой ноздре, пузырясь и не желая лопаться, надувался пузырь. Уколова брезгливо отдернула руку, покосилась на странный текст…

Или не странный?

Или откровенно бредовый?

Ну, а как еще оценивать такое:

«Человеческий ум в западне —

Е…я, шмотки, еда и посуда!

Раз весь мир говорит о ху…е,

Так давайте базар

Доводить до абсурда!

Затрещали беседы по швам,

Закипают мозги уеб…в!

Мы напишем на радость Богам

Высокую песнь Интеллектуалов!

Воздух пах дождем, шашлыками, дешевой латексной любовью и армянским табаком. Немного аромата добавлял работающий где-то в стороне асфальтоукладчик. В самом деле, когда лучше всего класть асфальт, если не в дождь?

Радостно рассказывая миру о «Яге» в пакете и размахивая непочатой полоской «Контекс», прошла малолетняя лахудра с подружками.

– Время классики вышло. – Росинант плевать хотел на очередной фестиваль «Рок над… и за…» – Рокеры поют о вреде наркотиков, а пчелы ненавидят мед. Не иначе Апокалипсис?

– Да не… – Мэд-Дог поковырялся в зубах зубилом. – Это просто модно.

– Что именно? Орать про «мамабыменявиделасгандономистрайками»? Алкоголику участвовать в акции против наркотиков? Говорить о «скольколетможноотмечатьденьпобеды»? Носить только вещи из как бы новых коллекций псевдоитальянских бутиков?

– И это тоже, несомненно. – Мэд-Дог проводил взглядом пьяненькую «милф», явно желающую выглядеть красивее. Вот только корректирующее белье все же надо покупать с умом и вряд ли стоило надевать его под джинсы на бедрах и топик. – Сейчас вообще многое модное абсурдно. Что поделать, такова селяви.

Росинант почесался с помощью недавно встроенного манипулятора с французским маникюром. Посмотрел на отклеивающиеся афиши, воспользовавшись черно-белым прямоугольничком и сравнив цены. Стас Михайлов стоил в два раза дороже Джо Кокера. Мутант-иноходец вздохнул и решил сходить на «План Ломоносова».

– Что вообще у них нового?

– Нового?.. – Мэд-Дог покрутил головой, прищурившись из-под козырька потрепанной бейсболки «Entombed». – Ну… что-то да есть, мне кажется. Джастин Бибер вон, его вроде как модно ненавидеть в Сети. Ты его слышал по радио?

– Неа.

– Я тоже. А все равно модно. А, да, появились новые признаки весны.

– Так говно и дохлятина из-под снега…».

Уколова покачала головой. Нет, это ж надо додуматься, потратить НЗ на подобную ерунду?

– Что вы еще распечатывали, ты, и твои друзья полудурошные? Хотя нет… Сперва скажи мне, додик – зачем? Михаил Михайлович, принесите, пожалуйста, чаю нам. Воронин, хотите чая?

Тот закивал. Страх, плещущийся в глазах, не ушел. Но Уколовой этого и не было нужно.

– Вышел сержант, прекрати трястись. Разрешаю отвечать.

Воронин закивал, смотря на нее совершенно по-детски. Надо же, не так давно был отчаянный борец с режимом партии, тирании и деспотии, а сейчас вылитый нашкодивший мальчик, что порки боится больше всего на свете. Хотя, глядя на кочан капусты вместо уха и совершенно заплывший левый глаз, Уколова его понимала – боль, она такая.

– На имеющихся жестких дисках информации не так и много.

– И надо печатать все, что есть, что ли? А если там, Воронин, порнография была бы?

– Ну… это же не порнография.

– Да я вижу!!! – Уколова шандарахнула рукой по столу. – Это бред сумасшедшего!

– Это творчество! – Воронин выпрямился. Губы затряслись. – Чье-то, возможно глупое и наивное, но творчество! На том диске находилось много всего. Совершенно ненужные вещи! Вам ненужные! Потому что там не было патриотизма, не было технических условий для чего-то нужного! Владелица хранила на диске книги и стихи, и фотографии!!

– Стихи… – Уколова села назад. Посмотрела на него, худого, забитого и испуганного. – Стихи, гребаный ты мудак. Про любовь несчастную небось про драконов каких-нибудь, про что еще?

– Да даже если про любовь к драконам! – огрызнулся Воронин. – И что? Это слова тех, кто жил до Войны, их мысли, их жизнь.

– Угу. А ты не думал о том, что вместо любви им надо было про что другое думать? – Уколова покачала головой. – Про то, что вокруг творится, куда мир катится? Ты же имеешь допуск к архивам, не говоря про жесткие диски, что уцелели. Ты же видел, Коля, сколько всякой ерунды крутилось в головах наших с тобой соотечественников. И сам же потакаешь тому, чтобы оно распространялось и сейчас. Республика выживает, строит новый мир, республике нужны бойцы и рабочие! Хорошо тебе сидеть в теплой комнате, с горячей водой не раз в неделю, с порцией еды три раза в день, с выдаваемой одеждой и обувью? Хорошо?

Воронин открыл рот, закрыл. Да-да, товарищ архивариус, как быстро все доходит через лишение простейшего комфорта. Уколова, половину лета проведшая в руинах по окраинам Уфы, плевать хотела на него неудобства, свалившиеся по его же собственной глупости. Знаний захотелось дураку, хотя какие там, знания… Проку-то от очередного четверостишия о страданиях великовозрастной дуры, пусть и жившей до войны? Лучше бы та проектировщицей оказалась, и на диске хранила полностью разработанный проект отопительной промышленной системы.

А этот? Умный парень, своим интеллектом делавший больше бригады слесарей, восстанавливающих канализацию в одном из жилых районов. Сколько нужного такие ребята вытаскивают из архивов с трудом восстановленных компьютеров! И сколько гнилой ненадобности, пополам с ненужной шелухой, оседает у них же.

Уколова месяц распутывала странное дело о распространении среди населения самиздатной запрещенной литературы. Ненужной, глупой, подрывной. И зацепка в виде вот этого самого листка с чушью о восьминогом мутанте-иноходце выводила ее на какой-то след.

– Я… – Воронин сглотнул. Жалкий и понимающий собственную глупость. Когда он в последний раз работал руками? В дождь с ветром, в снег, валящий стеной или под палящим солнцем? В интернате? – Я видел в нем что-то умное. Что-то, сказанное от самого сердца, о том самом, о чем вы говорите. Вы почитайте, там же не просто слова. Там же есть и что-то другое.

– Ага, есть. Воронин?

– Да, товарищ старший лейтенант.

– Ты поверишь, если я тебе скажу, что сейчас Михал Михалыч вместо чаю сломает тебе несколько пальцев?

Он кивнул. Страх шевельнулся снова.

– Так вот… – Уколова аккуратно достала и положила перед ним лист бумаги. Открыла чернильницу и протянула ручку с пером. – Пиши. Кто, когда, где. И ничего и никого не забудь. Все ясно? Вперед и с песней.

Стал ли ломаться Воронин? Нет. И в этом Уколова не сомневалась. Это его сломала СБ в лице ее, Евгении Уколовой и сержанта Мишина. Перо скрипело, строчки росли в длину и вниз. Женя подвинула лист с напечатанными на принтере буквами:

«…– Не, не то. Как это… – Мэд-Дог достал из кармана планшет. – Щас… вот: как накачать ягодичные мышцы за неделю протирания ткани офисного кресла с помощью усилий жопой. Десять кило за пять дней с помощью пророщенного кизяка и болотной воды из дельты Амазонки.

– Покажи мне эту глупышку. – Росинант ткнулся окуляром встроенной камеры в экран. – Дык это ж мужик у себя на стенке выложил… блжджад.

– И не говори. – Мэд-Дог гыгыкнул и помочалил зубами кончик карандаша «Фабер-Кастелл». Хотелось курить. – Вот, сам видел, признак весны. Лето ж скоро, кому хочется целлюлитопроизводящую фабрику на пляжике-то показывать. Щас же если купальник, так обязательно чтоб шнурок между булок, и не больше.

– А рак кожи их уже не пугает? – мутант хмыкнул. – Карандашик-то дорогой, не жалко?

– Было бы чего жалеть. – Мэд-Дог разгрыз грифель и харкнул щепкой в проходящего хипстера.

Хипстер сделал вид, что дождь неожиданно стал щепкопадом, раскрыл клетчатый английский зонт и поправил очки в черной оправе. Пластмасса под «роговую» стильно и трендово гармонировала с белой ленточкой, повязанной морским недоузлом. – Одна юная и, несомненно, не острая звезда изъявила желание души устремиться к высокому. Ейный хахаль и приобрел ей разом наборы карандашей, акварели, мелков, пастели и угля с сангиной. Ладно, хоть масло с гуашью не притащил заодно. Грешно было не позаимствовать.

– Молодец! – одобрил Росинант. – Может, хоть определится со специализацией и таки подарит миру шедевр. Хотя, дражайший товарищ, недавно наблюдал вернисаж из нескольких десятков человеческих анусов. Так что к современному искусству отношусь с подозрением.

– М-да. Хоть чистых? И то хорошо. Говорят, где-то в Европах для детишек передачи идут, так там какашка, моча и еще какая-то хрень буржуинским киндерам про организм рассказывают. Страшно представить, что будет, когда речь зайдет о венерических заболеваниях. Или там о гельминтах, к примеру.

– М-да… – мутант грустно вздохнул. – Мне с ними даже бороться не особо хочется.

– Да и мне не особо. Но, дружище, надо. Понимаешь?

– А то.

Пора отвлечься от шлюх и козлов,

Пускай вещают с дебильных каналов.

Мы будем петь всем гадам назло

Прекрасную песнь

Интеллектуалов!

Баба-Яга против Фантомаса!

Баба-Яга против Фантомаса!

Баба-Яга против Карабаса!

Баба-Яга против Барабаса!

Баба-Яга против Космонавта!

Баба-Яга против Ломоносова!

Баба-Яга против Бабы-Яги![1]

«Что же творилось в ваших головах, люди?» – Уколова подожгла лист, положила в стальную пепельницу. Махнула встрепенувшемуся сержанту. Оригинал, на самом деле распечатанный на принтере и с отпечатками Воронина, давно лежал в деле. А вот его копию, сделанную на единственном аппарате «Xerox» СБ, жечь было не жалко. Свое дело листок сделал. Так пусть горит.

Date: 2015-07-11; view: 347; Нарушение авторских прав