Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Глава 6. Анна еще не вполне ясно осознавала, что происходит, но сквозь пелену забытья к ней пробились два голоса





«Армагеддон»

Анна еще не вполне ясно осознавала, что происходит, но сквозь пелену забытья к ней пробились два голоса, говорившие по-французски.

— Я вполне отдаю себе отчет в том, что вы считаете милосердие излишней роскошью, мессир, но все же смею настаивать — этой несчастной нужен уход, теплая каюта и свежий воздух, — с заметным упрямством твердил один мужской голос — басовитый и взволнованный.

— Не я создал эту проблему, — резко отвечал ему владелец второго голоса — хорошо поставленного и властного. — Если бы этот малодушный не повернул обратно, превратив нашу экспедицию в спасательную, мне не пришлось бы сейчас решать, что делать с вашей русалкой.

— Вы несправедливы, мессир, — немедленно возразил своему оппоненту первый голос, — брат Себастьян проявил истинно христианское благородство души. Он всего лишь пытался искупить наш общий грех — ведь это винты «Армагеддона» протаранили тот корабль.

— Никто из нас не виноват в том, что глупцы, пересекшие наш фарватер, болтались в тумане, самоуверенно полагая, что сделали все возможное, дабы избежать случайного столкновения, — не сдавался владелец второго голоса. — За эту гордыню они и были примерно наказаны. В следующий раз судовладельцы наймут на работу более опытного капитана и штурмана. А что касается брата Себастьяна, то за свою слабость он уже ответил — я наложил на него пост: в течение месяца он обязан молчать и удвоить количество молитвенных бдений.

— Истинность веры — в любви, а не в жестокости! — воскликнул первый мужчина.

— Истинность веры — в последовательности исполнения ее, — прервал его тот, кого называли мессир. — Из-за этой истории мы выбились из графика движения, и теперь еще должны подвергнуть само наше существование опасности. Вы прекрасно знаете, что «Армагеддон» — одна из самых сокровенных тайн ордена, которая сейчас может быть раскрыта из-за слюнтяйского поступка мальчишки, до конца так и не осознавшего величие и цель нашего предназначения. А в вас, мой дорогой Буассьер, говорит жалость и светские условности, плюс парижская рафинированность, которые вы так и не смогли в себе изжить.

— Побойтесь Бога, мессир, — первый из спорщиков, судя по всему, тоже не собирался отступать. — Во мне говорит врач, главным для которого всегда было и остается здоровье больного. Эта женщина нуждается в лечении, и я не могу равнодушно стоять рядом и смотреть, как вы собираетесь извести ее! И по том — это же женщина! Посмотрите, как она слаба! Чего и кого вы боитесь? Я знаю, что вы религиозны, и даже слишком, но все же — человек просвещенный, принадлежите к знатному и старинному роду. Как можете вы видеть препятствие вашим планам в этом несчастном хрупком существе, чудом избежавшем страшной гибели в морской пучине?

— Это не чудо, это ошибка в действиях брата Себастьяна, — зло сказал его высокомерный собеседник. — И я не намерен оставлять на своем корабле это средоточие соблазнов и похоти!

— И что вы сделаете? — насмешливо спросил доктор. — Опять выбросите ее за борт и оставите на съедение акулам? Или уморите в трюме голодом, всунув кляп ей в рот, чтобы не слышать стонов и криков о помощи нечаянной жертвы вашей ортодоксальности?

— Первое кажется мне предпочтительнее, — ледяным тоном промолвил все тот же, неумолимый в своей безжалостности, голос. — Снова оказавшись в воде, она решит, что мы и наш корабль ей привиделись. И кто знает, быть может, вашей протеже снова повезет, и какое-нибудь из проходящих мимо судов подберет ее. Или же она умрет — от голода и жажды.

— Право же, — тихо, но с вызовом сказал тот, к кому обращались Буассьер. — В отношении вас слово «иезуит» означает отнюдь не принадлежность к ордену, а служит характеристикой вашего ужасного нрава и дурных наклонностей.

— Не вы возложили на меня миссию, которую я исполняю, — после продолжительной паузы сухо ответил его собеседник, — не вам и судить меня. Однако ваша настойчивость вдруг натолкнула сейчас меня на мысль, что любое неприятное обстоятельство можно использовать во благо.

— Вы что-то задумали? — в голосе доктора послышались нотки подозрения.

— Закон дороги гласит — что потерял ехавший впереди, принадлежит тому, кто шел следом, — называемый мессиром самодовольно рассмеялся. — Я раздумывал над тем, что подарить моему старому другу Аль Джафару, и вот сама судьба вложила мне в руки этот бриллиант. Конечно, он еще нуждается в огранке, но, полагаю, что ваша врачебная забота и внимание придадут выловленной нами из воды дамочке тот товарный вид, который искренне порадует Аль Джафара. А он — большой ценитель прекрасного!

— Вы просто невыносимы! — вскричал доктор.

— Вам не угодишь, — усмехнулся его собеседник. — Вы только что обвиняли меня в жестокосердии, а теперь, когда я согласился сохранить этой несчастной жизнь, опять недовольны!.. Кстати, мне показалось, что ее ресницы дрожат. Она случайно не пришла в себя? И как давно? Слышала ли она наш разговор?

— Сомневаюсь, — быстро сказал доктор, поднося к лицу Анны что-то ароматное и пьянящее. Голова сразу закружилась, и она опять погрузилась в темноту.

Сны, которые посетили ее после этого, отличались приятностью и легкостью. Анна видела поляны с небывалыми по размеру соцветьями диковинных и совершенно незнакомых ей видов растений. Она нигде не заметила солнца или каких-то иных источников света и тепла, но кожей ощущала согревающие лучи, под которыми хотелось нежиться и томиться, не опасаясь внезапной и опасной перемены постоянства и силы этого невидимого огня. Потом Анна шла по вымощенной солнечным камнем тропе, которая то и дело сворачивалась шаром у нее под ногами, но Анна не падала — она словно парила над дорогой, не чувствуя ни веса своего тела, ни силы преодоления земного притяжения. Воздух, в котором она находилась, как будто расширялся, безгранично и незаметно для глаза. И при этом Анна не превращалась в маленькую точку посреди окружавшего ее бесконечного пространства, а сама, точнее, ее сознание, расширялось вслед за ним, охватывая все изменения вглубь и вверх, точно голова ее была гигантским воздушным шаром, который все набирал и набирал в объеме…

— Пульс, конечно, еще немного частит, — улыбнулся мужчина, указательным и большим пальцами правой руки державший Анну за руку у основания левого запястья. Анна узнала первый голос, он принадлежал одному из вчерашних — или позавчерашних? — невидимых собеседников. Боже, так сколько же в действительности прошло времени? Его называли «доктор Буассьер». — Но это все опий…

— Опий? — прошептала Анна, едва разлепив ссохшиеся губы.

— Не бойтесь, волноваться не стоит, — доктор вернул ее руку в исходное положение поверх одеяла, — зависимость вам не грозит. В небольших и разовых дозах все — лекарство, даже бруцин, змеиный яд.

— Вы — врач? — спросила Анна, решив не выдавать незнакомцу, что слышала разговор между ним и «мессиром», если, конечно, он тоже не был бредом, порожденным насильно употребленным ею опием.

— Поль Буассьер, к вашим услугам, — кивнул доктор, подавая Анне металлическую кружку. — А ваше имя, мадам? Или мадемуазель?.. Возьмите, это вода. Но не торопитесь пить все сразу — голова может закружиться.

— Я — вдова, — сказала Анна, сделав глоток. Горло тотчас размягчилось, но доктор оказался прав — Анна почувствовала, что ее ведет, и разом ослабевшие пальцы разжались. Врач, однако, был наготове и успел подхватить кружку, поставив ее потом на металлический столик у изголовья кровати. Анна с благодарностью взглянула на него. — Меня зовут Анни Жерар, и я возвращалась домой на почтовом пароходе с Мартиники. Это вы меня спасли?

— Не я лично, — улыбнулся доктор. По-видимому, он не собирался открывать Анне истинную причину аварии корабля. — Но мы действительно оказались рядом, и теперь ваша жизнь вне опасности.

— Так вы доставите меня домой? — Анна с надеждой, наивно светившейся в ее взоре, взглянула в лицо доктору, но тот был непроницаем. — Недавно я потеряла мужа, и мои дети сейчас, наверное, думают, что остались сиротами, полагая, что их мать оказалась жертвой кораблекрушения.

— Надеюсь, когда-нибудь вы сможете развеять эти заблуждения, — спокойно промолвил доктор, снова принимаясь проверять ее пульс.

— Когда же это случится? — прямо спросила Анна.

— Всему свое время, — уклончиво ответил доктор и поднялся: он сидел на кровати рядом с Анной. — А пока вам надо как следует отдохнуть и набраться сил.

— Но где я? — не выдержала Анна. — Что это за корабль? Куда вы плывете?

— Однажды, мадам, вы получите ответы на все свои вопросы. Но сейчас послушайтесь моего доброго профессионального совета: примите ту данность, в которой находитесь, и думайте, прежде всего, о том, чтобы как можно скорее подняться на ноги. Отдыхайте. Если вам что-либо понадобится, нажмите вот эту кнопку над столом, — я немедленно навещу вас.

— Но… — сделала еще одну попытку добиться от него правды Анна.

— Никаких «но», — покачал головой доктор. — Только покой и хороший аппетит. А еду вам будут приносить в обычные для всех часы трапезы. Набирайтесь сил и главное — терпения.

Когда доктор ушел, и металлическая овальная дверь плотно закрылась за ним, Анна осмелилась подняться, но удалось ей это не сразу. Она не знала, что больше сказывалось на ее самочувствии — принятое «лекарство» или пережитые недавно волнения. А, быть может, головокружение было результатом морской болезни, к которой Анна так и не привыкла.

Она чувствовала — корабль, если это действительно был корабль, находился в движении, однако его ход сильно отличался от плавного покачивания парусника или приседания на волнах колесного парохода. Судно, на котором находилась Анна, шло ровно и быстро, разрезая воду, словно нож — масляный брус. Корабль не бросало и не подталкивало — его влекла вперед неизвестная Анне сила, присутствие которой ощущалось лишь при прикосновении к холодной и тоже металлической стенке, мелко вибрировавшей под пальцами у задраенного наглухо круглого иллюминатора и низко гудевшей у пола рядом с дверью.

Пройдя, держась за стену, вдоль всей каюты, Анна поняла, как она мала, но убедилась, что это — не каземат. В комнате, куда ее поместили, витал дух аскезы, кельи, но, тем не менее, в ней все было приспособлено для длительного и вполне комфортного проживания. В стене напротив прикрепленной к полу двухъярусной кровати была устроена ниша, в которой размещался умывальник, а над ним — отполированная до зеркальности и покрытая каким-то сплавом металлическая пластина, почти идеально отражавшая и саму Анну, и предметы за ее спиной. Открыв кран, Анна вздрогнула от неожиданности — ей на руки полилась вода: морская, но прохладная и поэтому напоминавшая воду из однажды испробованного минерального источника — нельзя пить, но умываться — одно удовольствие.

Вскоре после ухода доктора дверь в ее каюту снова открылась, и вошедший молодой человек принес для Анны кувшин с обычной водой, полотенце и чистое одеяние, до странности напоминавшее монашескую схиму. Молодой человек действовал молча и вежливо — он был одет в незнакомую Анне прежде униформу темно-фиолетового цвета, сочетавшую в себе элементы католической сутаны и сюртука семинариста. Строгость, равно присущая и военному, и обрядовому крою, придавала облику юноши почти мистический характер и невольно тревожила. Но еще больше поразила Анну схожесть черт лица этого молодого человека с лицом ее давнего парижского знакомого.

— Винсент? Винченцо? — осторожно и тихо спросила она, но молодой человек не проявил к ее словам ни малейшего интереса и, потупив взор, вышел из каюты.

«Не может быть! — мысленно воскликнула Анна. — Я, наверное, брежу…» Юноша был похож на двоюродного племянника Жозефины Стреппони. Этот милый, робкий молодой человек подавал большие вокальные надежды. Он имел тот редкий, внешне непредсказуемый (Винченцо не отличался эффектной статью), природный мужской голос, которому дано было счастливо избегнуть обычной для мальчика-подростка ломки. Красивый голос, которому подвластны и глубокие низкие ноты, и средний диапазон, который женщины называют бархатным.

Женщины обожали Винченцо, но Анна знала, что сам он по уши был влюблен в свою красавицу-тетку. И Анна подозревала, что Винсент брал уроки пения, скорее, из желания быть рядом с Жозефиной, нежели из стремления к славе и сценическому успеху. Винченцо никогда не любил театр: его смущало непостоянство публики, которая могла столь же неистово, как превозносила, развенчать недавнего кумира. Он не понимал законов игры и был слишком доверчив, принимая роль за истинную сущность актера или актрисы. Ему казалось, что все хорошее, что он разглядел в них, — подлинное, а плохое принадлежит сценическому образу. И поэтому закулисные разочарования поджидали его буквально на каждом шагу.

И самым большим из них стала сама Жозефина. Первое время Винченцо даже жил на ее парижской квартире, а позже его переезд в Латинский квартал подруга Анны восприняла, как нормальное стремление взрослеющего молодого человека выйти из-под родственной опеки. Жозефина продолжала с ним занятия вокалом и не переставала звать на свои артистические вечеринки, на которых Винсент всегда сидел в стороне и мрачно взирал на собравшихся у тетки гостей, будто они были темной и враждебной ему силой. Иногда Жозефине удавалось уговорить племянника спеть, но, когда восторженные почитательницы его голоса бросались к Винсенту с поцелуями и шампанским, он быстро уходил, порою даже не попрощавшись ни с самой Жозефиной, ни с синьорой Анной, как он всегда звал ее, и которую единственно из всех уважал — искренне и одновременно демонстративно.

Но окончательно Винченцо исчез с их горизонта, когда в жизнь Жозефины вошел Верди. Стреппони потом рассказала Анне, что племянник приходил к ней объясняться, но она говорила с Винченцо, как старшая родственница. Жозефина имела на это право и по их принадлежности к одной семье, и потому, что действительно любила Верди. А кто был для нее Винсент? Еще один потерявший голову поклонник ее таланта, милый мальчик, итальянский племянник, к которому она относилась с материнской теплотой, еще не познавший настоящей любви и не желающий узнать и принять так горячо любимые ею театр и музыку…

Анне было неизвестно, что именно сказала Винченцо его непреклонная тетя, но в последний раз она видела его сбегавшим по лестнице дома Жозефины — со слезами на глазах и устремленными куда-то вглубь себя почти мистически мрачным взглядом. Потом о нем долго ничего не было слышно, а вскоре до них докатился слух о том, что Винсент принял монашество, и больше Анна его не встречала. Она жалела Винсента: первая любовь нередко приносит разочарования, но не обязательно бывает единственной, и не знающие этого юные души очень часто оказываются во власти одной и той же иллюзии: им кажется, что жизнь кончена, и больше уже в ней ничего не будет. Хорошо, если он действительно выбрал веру, предпочтя служение Богу личной встрече с ним: самоубийства на почве неразделенной любви во все времена были не редкостью.

Анна вздохнула — Винсент ли приходил сейчас к ней? Возможно, у Анны просто разыгралось воображение, возбужденное всем случившимся за последние дни…

У нее еще не было времени подумать об этом. События, произошедшие столь стремительно, вновь неожиданно и резко изменили ее судьбу. Потеряв Владимира, Анна, казалось, обрела новую цель — вернуться домой и восстановить утраченное: покой в кругу детей, которые нуждались в ее теплоте и заботе. Быть может, когда-нибудь ей удастся утешиться и забыть горечь ухода Владимира, и дети помогут ей в этом. Они станут ее опорой и ее будущим, ради которого только и стоит жить.

Она вспомнила, как Варвара — наперсница их с Владимиром любви, все говорила ей: «Ты еще очень молода, девочка моя. И оттого любовь к мужчине волнует тебя больше всего на свете. Ты пока не понимаешь, что самое главное, — дети. Они — единственное настоящее проявление любви. И когда-нибудь ты поймешь это и перестанешь бежать за призраком того, что сейчас почитаешь за женское счастье. А оно — не в мужчине, а в том, что принадлежит лишь тебе, — в твоих детях». Тогда (и еще очень долго потом) Анна отнеслась к словам старухи с улыбкой, но, пройдя испытание потерей мужа и лишившись последней надежды на его возвращение домой, Анна вдруг поняла, насколько Варвара была права.

Конечно, Анну потрясла смерть Альбера, но все же этот молодой человек не был ей близок настолько, чтобы сравнивать его уход с расставанием с любимым мужем. Анна жалела лишь о том, что не уговорила Альбера сойти на Гаити и вернуться к невесте. Она надеялась, что их ждет достаточно долгий путь вдоль Атлантического побережья Северной Америки, и у нее еще будет время убедить Альбера простить Селестину и попытаться начать все сначала. Но судьба не дала ни ей, ни ему этого шанса. Увы, все случилось так, как случилось. И сейчас она не имела права тосковать и отчаиваться — дома ее ждали дети, к ним она должна была стремиться и думать только о них. Гнездо, ее родное гнездо едва не оказалось разоренным, и у нее не было права окончательно разрушать его…

Переодевшись и приведя себя в порядок, Анна повесила еще мокрое от нечаянного купания в соленой морской воде платье на верхнюю, свободную койку и села ждать. Она не знала, который час и где находится корабль, куда забросила ее судьба. Но не могло же бесконечно тянуться ее неведение! Кто-то должен был ей все объяснить! Разумеется, о чем-то она догадывалась, памятуя тот странный разговор, невольным свидетелем которого стала, но все же его содержание ей представлялось какой-то нелепой мистификацией — слишком все это было похоже историю из романа: тайны иезуитов и моряки, больше похожие на крестоносцев.

Впрочем, был еще и доктор. Его фамилия была известна Анне, хотя она не могла поверить, что это именно тот Поль Буассьер, которого долгое время считали одним из лучших частных врачей Парижа. Лично Анна его никогда не знала, но видела его портрет в рисунках на страницах газет, печатавших отчет о скандальной истории, в которой была замешана жена доктора и один известный и весьма модный французский журналист.

Буассьер, кроме превосходных профессиональных качеств, был знаменит своим уникальным даром молчания. Ему были известны многие тайны его пациентов, среди которых находилось немало влиятельных и высоких персон. Личная жизнь профессора тоже оставалась тайной за семью печатями, хотя, многие знали, что, целиком посвятив себя работе, он женился очень поздно на девушке из бедного, но дворянского рода, невольно приобретя за нею титул, к которому относился с иронией и никогда не бравировал им. И подобие его тихой семейной гавани вскоре пополнилось еще одним членом — очаровательным малышом, которого назвали Виктором.

О том, что случилось потом, долго писали все парижские газеты. После смерти малыша — ох, уж эта внезапная смерть в младенческом возрасте! — жена Буассьера отказалась впредь иметь детей и принялась вести соответствующий ее статусу светский образ жизни. Она стала завсегдатаем различных салонов, обожала танцевать и пользовалась успехом у мужчин. Говорят, доктор иногда сопровождал ее на выходах в свет, но всегда чувствовал себя неловко в окружении щеголей и красавиц. И не только потому, что презирал салонную суету, а, прежде всего, потому, что знал слишком многое практически о каждом из этих людей и прекрасно видел все те ухищрения, на которые они пускались, чтобы выглядеть в глазах окружающих благополучными и успешными.

Скандал разразился, когда в один прекрасный день доктора арестовали. В полиции ему инкриминировали разглашение врачебной тайны с целью обогащения и участие в антифранцузском заговоре. В одночасье вся репутация Буассьера и его опыт врача были уничтожены нелепым, как ему представлялось, предположением, инспирированным полицейскими. Для чего, доктор не знал, но представленные ему факты потрясли его — в полиции сумели доказать, что известная только ему информация оказалась в руках английских шпионов и использовалась в качестве шантажа.

Единственным человеком, кто, кроме доктора, имел доступ к его записям, могла быть лишь его Софи, но Буассьер категорически отрицал причастность своей жены к этому делу. Он отчаянно защищал ее, оплатив лучшего адвоката, хотя основания для сомнений в невиновности Софи у него имелись, и весьма весомые: у доктора не было помощника — поначалу после смерти ребенка Софи, чтобы занять себя и отвлечься от тяжелых мыслей, вызвалась какое-то время помогать мужу в его работе. Но вскоре ее увлеченность медициной прошла, и у Софи появилась новая страсть — балы и кавалеры. Одним из которых — и как утверждали, самым, близким ей — стал Антуан Маршаль, хроникер одной из популярных парижских газет, аристократ по рождению и проходимец по душевному складу и сомнительному образу жизни.

Именно Маршаль организовал в своей газете травлю Буассьера, выгораживая Софи, которая в преддверии вынесения приговора ее мужу все чаще стала появляться на людях в обществе Маршаля, откровенно выказывавшего ей недвусмысленное внимание. Буассьер тем временем сидел в Консьержери, и его ждала если не виселица, то каменоломни на пожизненной каторге. От доктора отвернулись почти все его бывшие знакомые, многие из которых прежде называли себя его друзьями. Рассказывали, что Буассьер хотел покончить с собой в тюремной камере, но в это верилось с трудом — вряд ли врач, прекрасно знающий все слабости человеческого тела, не довел до конца принятое им решение уйти. Скорее всего, это распространялись слухи, которые должны были усилить представление о Буассьере, как о виновном, и распускались все тем же Маршалем.

А потом случилось непредвиденное. Выступая в суде по какому-то мелкому делу своих светских знакомых, речь, кажется, шла о наследстве, Софи Буассьер призналась в том, что это она выкрала записи мужа и отдала их Антуану Маршалю, своему любовнику. Тот уже много лет являлся двойным агентом, находясь как на службе разведки ее Величества, так и в тайной полиции императора Австрии. На вопрос, почему она сделала это сенсационное разоблачение именно сейчас, мадам Буассьер сказала, что только узнала, что ее любовник, нарушив все данные ей ранее обещания, вознамерился жениться на дочери известного банкира, и их свадьба должна состояться через месяц. Сообщив все это под присягой, Софи на глазах у собравшихся в зале суда зевак и репортеров извлекла из сумочки какую-то ампулу и раскусила ее.

Казалось, справедливость восторжествовала. Предатель был разоблачен, доброе имя Буассьера восстановлено, Софи предали земле как самоубийцу без покаяния и похоронили не в фамильном склепе — в саду ее родового имения в Пуатье. Доктор стал почти национальным героем, и после смерти жены к нему опять потянулись женщины, но он так и не смог пережить всего случившегося. Когда он вернулся из тюрьмы в опустевший дом, то нашел в ящике своего письменного стола и прочитал оставленное для него прощальное письмо Софи, после чего запил горькую.

В своем предсмертном послании Софи сообщала, что сделала все это лишь потому, что не смогла простить мужа гибели их малыша. Великий врач позволил умереть ее ребенку — вынести это было выше ее сил. Гнев матери взял верх над здравомыслием и моралью — Софи обиделась на Бога, на мужа и на весь белый свет. Она ступила на стезю порока и ушла, не приняв у Небес прощения и не попросив прощения у того, кого оклеветала.

И, хотя коллеги Буассьера убеждали его, что поступок Софи — проявление патологии, которой часто подвержены молодые матери, потерявшие своих детей, доктор винил во всем произошедшем одного себя. Он был слишком увлечен своей работой и врачебными принципами и просмотрел главное — тонкую и ранимую душу, которая все это время жила рядом с ним. Буассьер пил все сильнее и вскоре превратился в изгоя. А потом и окончательно пропал из поля зрения своих пациентов и со страниц светской хроники.

И вот — удивительное дело! Два загадочным образом исчезнувшие с горизонта парижской жизни человека оказались на борту этого странного корабля, к капитану которого было принято обращаться «мессир», а правила поведения экипажа которого представлял собою странное смешение военного и религиозного уставов. Желая хоть как-то приблизиться к разгадке тайны, Анна с нетерпением ожидала следующего визита Винченцо, но на этот раз пищу ей принес совершенно другой человек — немного старше и еще более погруженный в себя.

Он поставил металлический прямоугольный поднос на стол и вышел, но вернулся, едва Анна закончила есть, из чего она сделала вывод, что приходивший к ней человек мог наблюдать за ее действиями. Но откуда? Анна еще раз обследовала свое жилище, но так и не сумела определить, где находится место наблюдения, если оно действительно было. И теперь ее уже не покидало чувство смущения — неужели эти люди видели, как она умывалась, принимала туалет и переодевалась?! Господи! Да кем она была для них? Подопытным кроликом? Игрушкой?.. От волнения ей стало жарко, и Анна открыла иллюминатор, чтобы глотнуть свежего воздуха, но за стеклянной створкой оказалась еще одна, не позволявшая видеть то, что находилось за пределами каюты.

Позднее Анна узнала, что иллюминатор окна открывался с внешней стороны — какое-то устройство, по-видимому, приводимое в действие с палубы, поднимало внешний ставень окна, и тогда можно было, повернув ручку на нем, распахнуть иллюминатор и наслаждаться свежим морским воздухом и даже видеть звезды и огоньки маяков вдали. Еще Анну поразил воздуховод, решетка которого находилась над дверью, и свет, горевший всегда — природу этого явления она так и не смогла прояснить и почитала за чудо, равно как и силу, двигавшую весь корабль.

Скоростью и маневренностью он напоминал уже знакомый Анне клипер, а по устойчивости в несколько раз превосходил колесные пароходы, хотя Анна, позже лучше разглядевшая и многое изучившая на корабле, нигде не увидела признаков трубы или хотя бы дыма. За кормой этого удивительного судна все время тянулся вихревой след, как будто море взбивал огромный хвост гигантской рыбы, помогавший кораблю отталкиваться, и буквально — лететь вперед.

Первое время Анна в основном пребывала в одиночестве в своем заточении, но потом обнаружила, что дверь в каюту не закрыта. Однако в какой бы из коридоров она ни сворачивала, по какой бы лестнице не пыталась подняться — повсюду наталкивалась на странных матросов, молчаливых и строгих, и понимала, что путь наверх ей закрыт. Иногда к ней наведывался доктор, давал выпить какие-то порошки. Их запах был знаком Анне, и это уже был не опиум, а обычные лекарства. Убедившись в том, что состояние ее здоровья улучшается, врач исчезал. Однажды, правда, Анне удалось его задержать — она расплакалась, и Буассьер, в смятении замешкавшись на минуту у двери, вернулся к ней.

— Мадам, умоляю вас, это совершенно ни к чему, — доктор присел рядом с Анной на кровать и, точно маленькую, погладил по голове. — Вы ни в коем случае не должны терять самообладания. От ровности вашего самочувствия зависит эффективность лечения. Если вы станете надрывать себя бессмысленными переживаниями, вам опять станет хуже, а это ни к чему хорошему не приведет.

— Мне страшно, — призналась Анна. — Я не понимаю, что происходит. Если вы спасли меня, то почему не позволяете вернуться домой и держите в неведении относительно вашего курса? Если я не пленница, то почему не могу выйти на палубу и вдохнуть свежего воздуха и погреться на солнце? Эти стены давят на меня, а безвестность угнетает. Я почти перестала спать, мне кажется, что за мной следят. И мне повсюду мерещатся мрачные молчаливые, фигуры — эти ваши странные матросы.

— Почему же вы раньше не сказали, что плохо спите? — нахмурился доктор. — А как аппетит? Вам нравится пища, которую вам дают? Довольно ли порции?

— Довольна ли я?! — воскликнула Анна. — Как может быть доволен человек, если его лишают права знать правду о своем положении и своей дальнейшей судьбе?

— А разве кто-нибудь из нас может знать свое будущее? — грустно улыбнулся доктор. — Любое знание отягощает существование человека. Пользуйтесь той передышкой, что даровал вам случай. Вы живы, у вас есть крыша над головой, вы не голодны и не испытываете никаких соблазнов. У вас есть время подумать о себе, о своей душе…

— Я долгое время только и делала, что думала о себе, — не очень любезно прервала его Анна. — Я остановилась и теперь желаю одного — как можно скорее вернуться к своим детям.

— Материнская одержимость? — недобрые огоньки мелькнули в глазах доктора, и Анна вдруг испугалась: внешне добродушный высокий, лысоватый толстяк с широкой улыбкой у нее на глазах превратился в затаившегося большого и опасного зверя. — Иногда она может стать манией, но ничего, не переживайте, мы вас полечим…

— Я не хочу, чтобы меня лечили от любви к детям! — вскричала Анна, но Буассьер уже ушел, еще раз взглянув на Анну перед уходом, и как-то странно и немигающе посмотрел в ее сторону.

Лишь на вторую ночь Анна догадалась, что с того дня ей стали подмешивать снотворное в пищу, принесенную на ужин. Поначалу, впервые за те несколько дней, что она уже провела на корабле, заснув быстро и спокойно — как будто разом провалилась в тихий и счастливый сон, Анна даже обрадовалась. Утром она чувствовала себя легко и свободно, но, когда назавтра история повторилась, Анна заволновалась, и тревога овладела ею.

Все, что она читала о докторе, позволяло ей видеть в нем человека, пострадавшего безвинно, а значит — жертву. И все те слова, сказанные им в тот день, когда Анна была спасена, — они же не приснились ей? Так чем же вызван его поступок — искренним желанием помочь уставшей от бессонницы пациентке или стремлением подавить ее сознание, отказаться от мыслей о возвращении? Неужели тот благородный доктор, о котором Анна была наслышана прежде, превратился в жестокого и бездушного исполнителя воли его коварного хозяина, «мессира»? И каков будет их следующий шаг? Анна не могла поверить, что эти люди решатся выполнить то, о чем говорили. Отдать ее какому-то Джафару — ради того, чтобы сохранить тайну своего существования? Эти люди не были похожи на разбойников, но кто же они на самом деле? Почему их корабль движется в основном при неверном свете луны? От кого и почему они скрываются под покровом ночи? Анна знала лишь приблизительно, сколько дней провела на корабле, — лишенная дневного света и свободы перемещения, она научилась определять время суток по разнице в блюдах, которые, подавались ей. А теперь — и по принятому вместе с пищей лекарству. Проснувшись после насильственно данного ей сна, Анна понимала, что прошел еще один день ее неожиданного заключения. И от сознания того, что она бессильна что-либо изменить в своем нынешнем положении, Анна была близка к отчаянию.

Но, как это уже часто бывало с нею, тупиковые, казалось бы, ситуации лишь ненадолго смущали Анну своей видимой безысходностью. И уже вскоре она начала задумываться о бегстве. И первое, что Анна сделала — незаметно для своих таинственных «благодетелей» отказалась от вечернего приема пищи. Она почему-то вдруг решила однажды, что, если за нею и наблюдают, то только из-за полированной поверхности металлической пластины, выполнявшей роль зеркала.

Анна даже поразилась, насколько верным и точным был расчет ее хозяев: зеркало не могло никого смутить, и к тому же его присутствие в каюте словно расширяло ее — глядя на свое отражение в овале на противоположной части стены, Анна чувствовала себя не так одиноко. Между тем, зеркало давало полный обзор всего пространства ее нынешнего жилища, а, так как свет в ее каюте никогда не гас, ее жизнь и она сама были видны тем, кто наблюдал за ней, как на ладони.

Однажды Анна решила проверить свои подозрения и, сохранив обеденный хлеб, демонстративно спрятала его под матрас. Назавтра она проделала это еще раз — честно говоря, Анна и сама не знала, для чего ей могут понадобиться два сухаря, но, возможно, наблюдавшие сочли это подготовкой к побегу. И ночью, когда Анна усердно притворялась, что спит, в ее каюту вошел один из членов экипажа и осторожно достал из-под матраса заготовленную ею приманку. Ловушка захлопнулась — Анна положила сухари в то место, которое было заметно лишь под определенным углом и только оттуда — из-за зеркала. И теперь она точно знала, что за ней следят.

Раскрыв тайну, Анна стала решать, как незаметно для своих тюремщиков избежать пропитанной снотворным пищи. Устроить скандал и бросить принесенный ей поднос на пол или просто отказаться от еды можно было разве что однажды. Потом эти господа все равно придумали бы, как заставить ее принять снотворное: оно могло оказаться уже и в питьевой воде, подаваемой на завтрак и к обеду. И тогда Анна придумала есть на ходу: она брала в руки тарелку с пищей и принималась расхаживать по каюте, периодически оказываясь в углах слева и справа от зеркала, откуда невозможно было рассмотреть все ее действия и, пока она оставалась вне зоны «зеркальной» видимости, Анна ложкой собирала традиционную вечернюю чечевицу в дамский платочек и прятала его в карман платья, чтобы потом «постирать» прямо перед носом своих соглядатаев.

Но самой трудной оказалась для Анны не эта нехитрая женская уловка. Не принуждаемая более ко сну снотворным, она испытывала невероятные мучения, стараясь не выдать себя, когда наступало время сна. Ей приходилось огромным усилием воли удерживаться от желания повернуться с бока на бок, полежать с открытыми глазами, обдумывая дальнейшие планы. Анне потребовалось все ее мужество, чтобы успешно притворяться крепко спящей. И однажды она была вознаграждена за свое терпение — как-то ночью в ее каюте опять раздались знакомые голоса.

— В чем вы хотите убедить меня, Буассьер? — с усталостью, вызванной, по-видимому, неугомонностью надоедливого доктора, спросил его непреклонный хозяин.

— Знаю, убедить вас невозможно, — тихо отвечал доктор. — И поэтому я взываю к вашему благоразумию и милосердию.

— Да чего же вам еще надо? — с искренним возмущением произнес «мессир». — Вашу подопечную не беспокоят, она не испытывает не достатка в еде. Если ей скучно, можете принести ей книги из библиотеки.

— Посмотрите на ее бледность, — не унимался доктор, говоривший внятным шепотом. — Этой женщине не хватает солнца и тепла. Вы должны позволить выйти ей на палубу!

— Никогда! — повысил голос его собеседник, но спохватился и тоже перешел на шепот. — Я не могу рисковать! А вдруг она поймет, куда мы направляемся? И потом, эта бледность ей даже к лицу, она точно понравится Джафару.

— Скажите, мессир, — в голосе доктора вдруг послышался не свойственный ему металл, — чего больше вы боитесь: того, что эта несчастная узнает о том, о чем не должна знать, или того, что, если она получит право свободно передвигаться по кораблю, то это может внести смятение в души и помыслы членов вашего экипажа, а, быть может, и в ваши собственные?

— Вы стали слишком много позволять себе, Буассьер, — словно вскользь бросил «мессир», и тон его не предвещал ничего хорошего. — Мне показалось, что вы опять зачастили к буфету. Я заметил, что брату Иоанну приходится чаще, чем прежде, обновлять содержимое моего любимого графинчика с абсентом.

— Это не имеет никакого отношения к теме нашего разговора, — отрезал доктор. — Мы говорим не обо мне, тем более, что я, соглашаясь принять участие в вашей экспедиции, не давал обета воздержания от алкоголя. Я просто хочу, чтобы вы поняли, — я не могу помешать вам исполнить задуманное. Сопротивляться вам так же бессмысленно, как убедить меня изменить веру. Но я хочу быть до конца честным перед самим собой, как врачом. А мой долг служителя Эскулапа велит, чтобы я позаботился об этой женщине, ей и так пришлось вытерпеть немало. И сколько ей еще предстоит!..

— Жалость — это проявление слабости! — от слов «мессира» повеяло ледяным холодом. — Я не допущу ее вмешательства в устав моего корабля! На «Армагеддоне» нет места человеческим недостаткам, ибо только совершенный способен познать Господа в его истинном облике!

— Я не уговариваю вас сделать исключение для членов экипажа, — не сдавался доктор. — Я прошу о снисхождении к невинной душе, невольно нарушившей наше уединение. Вглядитесь в это лицо — разве это не лицо ангела?

— Не богохульствуйте, доктор! — твердо сказал его хозяин. — Но, так как вы не унимаетесь, я готов пойти вам навстречу. Но с одним условием — вы забудете дорогу к абсенту.

— Клянусь! — пообещал доктор.

— Попробую вам поверить, — усмехнулся «мессир». — Утром мы входим в гавань Рока. Весь экипаж сойдет на берег. Судя по всему, нас ожидает какое-то важное задание, а значит, братьям будет полезно вспомнить боевое искусство. Если хотите выгулять свою подопечную, оставайтесь на корабле — пусть подышит воздухом. Так и быть, я позволю даме подняться на палубу. Но вы станете на это время ее тенью — она не должна увидеть того, что ей не позволено. Однако же, если такое случится, вы ответите за это. И миндальничать я не буду — вы знаете, чего стоит мое слово.

— Благодарю вас, мессир, — тихо сказал доктор, и спорщики удалились.

Анна едва сдержалась, чтобы не проявить радость. Завтра она выйдет из своего заточения! И все благодаря доктору, а она-то едва не заподозрила его в жестокости! Конечно, он давал ей снотворное, но, наверняка, из лучших побуждений. Анна подозревала Буассьера во всех смертных грехах, а он все это время защищал ее от карательных мер своего господина. Доктор понял Анну, как никто, — такая самоотверженная женщина непременно должна была, в конце концов, решиться на что-нибудь кардинальное, а это привело бы к необратимым для нее последствиям. И теперь Анна понимала это. Благодаря доктору у нее появилась возможность не просто увидеть свет — завтрашнее утро может оказаться для нее светом в конце тоннеля. Анна мысленно принялась молиться, призывая рассвет прийти побыстрее, и сама не заметила, как уснула. Крепко и спокойно — без лекарств.

— Пора, — разбудил ее доктор. — У меня есть для вас хорошие новости, мадам.

— Уже? — спросила Анна, не в силах скрыть своих чувств — корабль слегка покачивался, но был не на ходу.

— Вы думаете, что вернулись домой? — сочувственно произнес доктор, не догадываясь о том, что Анне все известно. — Увы, мы всего лишь сделали остановку на своем пути. Но, тем не менее, вам позволено выйти из своей каюты, и уверен, вы будете рады прогулке по палубе. Команда сошла на берег, и весь корабль — в нашем распоряжении.

— Только по палубе? — в голосе Анны послышалось разочарование.

— Хорошего понемногу, — улыбнулся доктор. — Но не хочу вам мешать — одевайтесь и выходите. Я встречу вас в коридоре, и для начала мы позавтракаем в кают-компании…

Если бы Анна не была одержима мыслью о побеге и возвращении домой, то она была бы, наверное, искренне рада тому вниманию и теплоте, с которой доктор заботился о ней. Буассьер, похоже, устал от аскетического образа жизни экипажа и его капитана. Он был не прочь поболтать и в перерывах между блюдами, сегодня отличавшимися не только разнообразием, но и некоторой изысканностью, с удовольствием расспрашивал Анну о Мартинике, а, представляя одно из незнакомых ей прежде кушаний, поведал, что узнал его рецепт в Центральной Америке.

— Так готовят маис местные индейцы, — сказал он, и Анна поняла, что сфера интересов таинственного капитана «Армагеддона» весьма обширна.

— Вы изучали там секреты народных врачеваний? — словно между прочим поинтересовалась она у доктора.

— И это тоже, — туманно ответил тот, наливая себе из стоявшего перед ним графинчика изумрудную жидкость и залпом выпивая всю рюмку — уже третью за время их трапезы.

— Действительно ли эти варварские народы владели многими искусствами и науками? — старалась Анна поддержать разговор. Она видела — доктор от порции к порции становился все мрачнее, и глаза его заметно затуманились.

— Варварство — понятие не географическое и даже не этнографическое, мадам, — вздохнул он. — И просвещенные люди иной раз проявляют такую необъяснимую склонность к жестокости, что остается только удивляться, откуда берутся в них эти, казалось бы, изжитые со времен язычества качества.

— Вы хотите сказать, что просвещенность и величие духа не обязательно связаны между собой? — удивилась Анна. — Но разве знание не приближает наше понимание Бога и всего сущего?

— Божественность — в незнании, — недобро усмехнулся Буассьер, принимаясь за очередную рюмку абсента. — Поверьте, чем меньше ваш кругозор, тем спокойнее и благостнее ваша жизнь. Да-да, и ваша тоже! Я же вижу, чувствую, что в вас роятся вопросы, на которые вы непременно желаете получить ответы. Но для вашего же блага — умоляю! — убедите свой пытливый ум остановиться. Чем сильнее вы хотите разгадок окружающих вас тайн, тем скорее вы приблизитесь к финалу, который может обернуться для вас трагедией.

— Вы призываете меня смиренно принять участь пленницы и оставить надежду на спасение, на встречу с детьми? — тихо спросила Анна, утратив всякий интерес к еде.

— Я не хочу, чтобы вольно или невольно я стал виновником еще чьей-то гибели, — пробормотал доктор, осушая еще одну порцию напитка, который славился своей сокрушительной силой. — Сейчас ваша жизнь висит на волоске. Проявите благоразумие — смиритесь с тем, что случилось. Уверен, мне удастся постепенно смягчить в дальнейшем ваше заключение, но для этого у меня должен быть повод…

Анна вздрогнула — доктор рухнул головою в тарелку. Тотчас бросившись к нему, Анна приподняла Буассьера, что оказалось не так-то просто. Грузное тело доктора было похоже на бесформенную глыбу, которая никак не поддавалась на попытки придать ему равновесие. Доктор был безнадежно пьян. С одной стороны, это было кстати — теперь никто не мог помешать Анне бежать с корабля. С другой, Анне было жаль этого доброго, но совершенно запутавшегося человека.

Оглядевшись, Анна нашла в кают-компании кувшин с чистой водой и, увлажнив ею льняную салфетку, протерла лицо доктора. Потом, опасаясь, что под тяжестью собственного тела он все равно рискует упасть и разбить лицо, Анна привязала его руки парой других салфеток к спинке стула, добившись таким образом устойчивости положения. И лишь тогда она поднялась на палубу — надо было спешить. Анна не знала, когда вернется экипаж и его пугающий своей истовостью капитан, и сколько в ее распоряжении времени. Конечно, убегая, она обрекала доктора на обещанную ему «мессиром» страшную кару, но ее собственная жизнь находилась в не меньшей опасности. И вряд ли еще представится другая такая удачная возможность для побега.

Оказавшись на палубе, Анна огляделась — от левого борта на пристань (неширокий естественный выступ в скале) спускался раздвижной металлический трап. Наверное, это его скрип она слышала в ту ночь, когда «Армагеддон» натолкнулся в заливе на почтовый пароход, догадалась Анна, обнаружив ручку, вращая которую ей удалось удлинить трап, чтобы его первая ступенька оказалась у самой кромки скального выступа. Потом, замерев от страха и с ужасом глядя в воду, которая, судя по цвету, была здесь довольно глубока, она спустилась по трапу на узкий козырек причала, который вел вглубь скалы. Внутри нее был выдолблен проход в человеческий рост.

Пройдя по тоннелю, Анна оказалась на площадке, от которой одна тропинка вела вниз, на берег, где лагерем стояли матросы с корабля. Анна увидела разведенные костры и много сильных, хорошо вооруженных мужчин, которые упражнялись в стрельбе и фехтовании. Как будто они готовились к скорому бою, подумала Анна.

Вторая тропинка спиралью поднималась от площадки вверх, и Анна, не мешкая, бросилась по ней, вскоре оказавшись на самой оконечности скалы, откуда был хорошо виден весь остров. Остров! Это был остров — маленький, скалистый, и до самого горизонта — ни малейших признаков земли! Анна почувствовала, как силы оставляют ее, — все напрасно! Все совершенно напрасно! Отсюда нет выхода, и вот что означали слова Буассьера: ей некуда бежать, ей надо принять свое положение как данность и оставить нелепые надежды на спасение. Анна покачнулась — голова от волнения закружилась. Анна потеряла равновесие и соскользнула вниз.

Date: 2015-07-10; view: 219; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию