Под парусом надежды

Океан казался бесконечным и где-то у самого горизонта сливался с небом — таким же бездонным и непроницаемым. Удивительное и ни с чем не сравнимое ощущение — как будто находишься на искрящейся под солнцем спине огромного сказочного существа, которое, слегка вибрируя широко расставленными, гигантскими плавниками, важно и властно несет тебя в неизвестную и заманчивую даль…

Никогда прежде Анна не чувствовала себя такой непоправимо оторванной от земли, от дома. И в то же время новые впечатления наполняли ее совершенно незнакомыми ей прежде, необыкновенными ощущениями. Просторы, открывавшиеся сейчас ее взору, казались непреодолимыми, но вместе с тем — влекли к себе, как зачарованную. Так ветер порой подхватывает птицу в полете и подчиняет своей воле, превращая свободное существо в одинокий, унесенный стихией с дерева лист.

Анна стояла близ носовой части корабля по левому борту. Через несколько дней после выхода в океан она сделала открытие: при любой силе ветра судно всегда шло с наклоном вправо — волны словно отбрасывали его, сопротивляясь вторжению в суверенные владения Посейдона, бога морей древних греков. Но отважные мореплаватели не сдавались и твердыми руками вели свой корабль по проложенному курсу к намеченной цели своего путешествия. И он как будто скользил над волнами, балансировал, избегая возможных преград и повинуясь только своему рулевому да еще влажному попутному ветру.

«Жаннетта» была парусником, которые не только не вышли из моды, но продолжали удерживать первенство в Атлантике. Не отягощенные громоздкими колесами боковых винтов, подобно большим пассажирским пароходам, не так давно завоевавшим Европу, ловкие клипера вот уже несколько десятилетий поддерживали оживленную торговлю между Новым и Старым светом. Они по-прежнему были свободны от запасов топлива и нуждались лишь в одном — удаче, приходившей вместе с Розой ветров и оканчивавшейся с сезоном штормов.

Анна уже путешествовала на пароходе, возвращаясь из Италии во Францию, но приземленность его конструкции не шла ни в какое сравнение с изящностью силуэта и гибкостью клипера, чьи бесчисленные белоснежные паруса трепетали под ветром, как живые существа, а корпус казался произведением искусства.

— Сегодня вы чувствуете себя лучше?

— Намного, — улыбнулась Анна, кивнув подошедшему к ней Альберу Корнелю.

Их знакомство, столь неожиданно состоявшееся в кабинете его отца, с началом путешествия через Атлантику постепенно приобрело ту форму привязанности, которая существует между братьями и сестрами. Анна, покровительствуя на правах старшей, проявляла поистине материнскую теплоту и внимание к одолевавшим Альбера мыслям, а Альбер вносил в их отношения предупредительную мужскую заботливость и галантность.

Внезапное появление Анны в кабинете месье Корнеля застало последнего врасплох, и под ее давлением он признался, что намеренно ввел ее в заблуждение, не открыв истинных причин исчезновения «Массалии». Свой поступок месье Корнель, правда, объяснил желанием уберечь мадам Жерар от напрасной надежды — неизвестно, какой части заключенных удалось бежать, и стал ли «месье Жерар», если он действительно был невиновен, отягощать груз несправедливого осуждения побегом. К тому же месье Корнель посчитал, что для мадам, так или иначе связанной с графом де Морни, не стоило подвергать свою репутацию опасности признания родства не просто с заключенным, а с беглым преступником, теперь к тому же, возможно, замешанным в гибели членов экипажа и самого судна.

Проникнувшись сочувствием к побледневшей от этого известия мадам Жерар, Альбер довольно бесцеремонно прервал отца:

— Мне кажется, что вы все излишне усложняете. И, хотя названные вами причины и представляются мне весомыми, но все же не настолько, чтобы лишать эту женщину права на правду. (Здесь Альбер усмехнулся — вышел неплохой каламбур!) Думаю, мадам будет небезынтересно узнать, что большая часть экипажа была спасена волею некоего поляка, пана Янека, и высажена в шлюпки близ острова Сент-Люси, в то время как судно, переименованное в «Святую Анну», направилось к принадлежавшему англичанам Барбадосу. Но полагаю, там беглецы задерживаться не стали — обычно путь людей, ставших «вольными мореплавателями», ведет в Мексиканский залив или Гватемалу. Там, на побережье, сейчас много корсаров, промышляющих извозом опиума из Кохинхины или запрещенного живого товара — рабов из Африки. И, если они сами не стали таковым, то, несомненно, присоединились к пиратскому братству.

«Мадам Жерар» боялась поверить своему счастью. Это не может быть простым совпадением: поляк-осужденный, пан Янек, и Анна, ее имя!

— А этот корабль, «Святая Анна», о нем что-либо известно? Он тоже пропал?

— Обычно корабль либо становится объектом дохода для захвативших его людей. Тогда судно, вполне возможно, продадут и разделят прибыль от этой операции, и мы уже никогда не узнаем, где он и кто его новый владелец, — уловив ее заинтересованность, кивнул Альбер. — Но, если его новый экипаж решил выкинуть на мачте черный флаг, то рано или поздно корабль объявится. А вы, похоже, намерены отыскать «Массалию»?

— Все, о чем вы только что рассказали, дает мне основание продолжать поиски пропавшего супруга, который находился среди заключенных на этом корабле, — с делавшей ей честь прямотой сказала Анна.

Внимательно вглядевшись в лицо модно одетого молодого человека, она не увидела в нем ни тени необратимого порока или прожженного лицемерия. Конечно, на первый взгляд он казался типичным столичным франтом, но его самоуверенность питалась лишь одним — молодостью и здоровьем.

— Но это глупо! — в сердцах воскликнул месье Корнель, явно недовольный тем, что сын принял сторону мадам Жерар, и, скорее всего, из мальчишеского неповиновения. Младший сын всегда отличался строптивостью и стремлением самому принимать важные для себя решения. — Откуда у вас убеждение, что супруг ваш жив?! Разыскивать человека на островах — затея еще более бессмысленная, чем тратить время на поиски иголки в стоге сена. И потом, если бы ваш муж пожелал вернуться, то уже сделал бы это!

— Если вы бы прежде были знакомы с моим мужем, — твердо сказала Анна, — то знали бы: то, что он не вернулся, означает одно — его задерживают какие-то, пока еще непреодолимые обстоятельства…

— Или он попросту мертв, — раздраженно прервал ее месье Корнель.

Альбер недовольно покачал головой. Он увидел, как глаза незнакомки тут же наполнились слезами.

— Отец, это не очень вежливо с вашей стороны. Никогда не стоит лишать человека надежды! Мы все можем уйти из жизни, но надежда не умирает никогда… Кстати, ты так и не представил нас. Мадам?..

— Жерар, — буркнул смущенный его словами месье Корнель, — а это мой младший сын, Альбер. И на Мартинике его ждет невеста.

— Я не собираюсь делать мадам Жерар предложение руки и сердца, — усмехнулся Альбер, и его улыбка успокоила Анну. — Но составить компанию — непременно. И, уж если мне выпало отправиться в изгнание, то, по крайней мере, не придется на этот раз скучать среди ваших прямолинейных морских волков. Интересно, а мадам Жерар любит музыку?

— Насколько мне известно, она — превосходная музыкантша и певица, — месье Корнель с недовольным видом покосился на Анну, и та кивнула.

— Вот и славно! Я велю установить в кают-компании небольшой клавесин, — Альбер встал с кресла, быстро подошел к ней и склонился к ее руке для поцелуя. — Уверен, мы подружимся.

Однако сначала Анне пришлось пережить привыкание к большому морю. И первые дни плавания ее романтическое настроение постоянно подвергалось испытаниям морской болезнью. Едва она ступила на борт «Жаннетты», а казавшийся воздушным клипер прошел образованный давним вулканическим сотрясением пролив между островами Каларасень и Жарос, мощно взрезая волны, и проследовал мимо острова Иф и мыса Моржирон, Анна поняла, что несколько преувеличила свои силы.

Ее больше не радовали красоты простиравшейся за бортом водной глади, и в каюте ей было душно, как тесно было быстроходному клиперу в «медитерранском корыте» — так презрительно отзывались о Средиземном море моряки, привыкшие к размаху и величию Атлантического и Южного океанов. И, пока «Жаннетта» не выбралась из капкана Сциллы и Харибды в Гибралтаре, Анна чувствовала слабость и зависимость от мелкой качки, раздражавшей невыносимой для желудка вибрацией.

Альбер, не без иронии наблюдавший за тем, как таяла ее решительность, потом, однако, проникся искренним состраданием и вызвался ухаживать за Анной, но она умолила судового врача не пускать его. Они были еще слишком мало знакомы, чтобы позволить молодому человеку видеть ее слабость. К тому же в ее затворничестве была и другая причина. Анна чувствовала, что, несмотря на расширение цивилизации по обе стороны океана, моряки «Жаннетты» по-прежнему придерживались старых взглядов на присутствие женщины на борту их корабля. Многие из них считали, что женского имени и безмолвной женской фигуры на носу судна и так вполне достаточно, чтобы прослыть по-современному просвещенными.

С ее присутствием примирились позднее, когда увидели ее кроткий нрав и услышали ее пение — Альбер выполнил свое, поначалу, казалось, данное в запале обещание погрузить на борт «Жаннетты» клавесин. И вскоре не только старшие офицеры, но и матросы с нижних палуб признали право Анны занимать место на их корабле. Ее независимость и ровное ко всем отношение придало обедам в кают-компании светскость, ее обаяние и артистизм осветили суровую атмосферу рядового плавания. Жизнь на корабле, где все подчинено одной цели — добраться до порта назначения как можно быстрее — требовала огромного напряжения сил и практически не оставляла места для душевности. Еще по разговорам моряков в гавани Марселя Анна знала о суровых нравах, царящих на отправлявшихся в Америку кораблях. Слышала рассказы о наивных подростках, попадавшихся на удочку рассказов о далеких странах и оказывавшихся потом всеми унижаемыми юнгами в кабале на «чайных» или «опиумных» клиперах.

Поправившись, Анна со временем восстановила и свои отношения с Альбером, который оказался настоящим джентльменом и был неплохо образован.

Альберу не было еще и двадцати пяти, но он уже повидал и испытал немало. Склонный к приключениям, как и каждый, кто провел детство в портовом городе, пропитанном легендами о сказочных заморских странах, таящих в своих землях немалые сокровища, он жаждал подвигов и славы. Однако морская жизнь не привлекала его, зато мундир африканских легионеров по-прежнему пользовался популярностью у его сверстников. И, если большинство из них шли в спаги из-за денег, то Альберу хотелось чего-то необычного и волнующего.

Увы! Алжирская поездка едва не разочаровала его, и этим «едва» он был обязан лишь своему знакомству с полковником Флери, одним из ближайших — как это потом ему стало известно — к Луи-Наполеону Бонапарту людей. Служба в пустыне с ее суровыми полковыми буднями, назойливыми насекомыми, песчаными бурями и коварными бедуинами была непохожа на картину, нарисованную в воображении Альбером, с восторгом натянувшим на себя элегантный красный мундир легионера, в котором традиционный французский армейский крой причудливо соединялся с украшениями, свойственными восточной военной форме.

В отличие от большинства своих сверстников Альбер с содроганием думал о том, что, оставшись в Марселе, как того хотел отец, он со временем превратится в одного из типичных буржуа, которыми по мере процветания становились знакомые его отца и соседи. Альбер с детства пренебрегал привычными для большинства марсельцев развлечениями, игнорируя даже петанк (игру в шары) — излюбленное послеобеденное времяпровождение горожан, которое они считали занятием не менее интеллектуальным и аристократичным, чем английский гольф. Альберу не хотелось быть ни купцом, ни чиновником, ему также претила мысль о плаваниях, а национальная гвардия казалась жалким подобием настоящей службы.

Но муштра и казарменный дух в сочетании с нездоровьем Сахары заронили в нем сомнение и в той единственной надежде на романтическое, каковую он до сих пор связывал со своей службой в спаги. И лишь появление господина Флери внесло в банальность колониальных буден ту остроту, которой Альберу всегда так не хватало. Разумеется, делясь воспоминаниями о своем прошлом с очаровательной мадам Жерар, Альбер воздержался от подробностей, утаив от нее предысторию столь неожиданной развившейся дружбы с полковником Флери. В глазах Анны Корнель-младший хотел быть легко идущим по жизни и успешным — каковым он и был на самом деле.

И вообще, кому какое дело, почему энергичный молодой марселец оказался в самом центре политических событий Франции? И, хотя его история весьма типична для тех лет, Альбер желал остаться в памяти потомков существом менее меркантильным и циничным. Но такова была жизнь того времени, в которой цинизм являлся главным принципом, формирующим умонастроения молодежи. В послереволюционном Париже считали, что жить надо лучше, и только для себя, поступать удобнее, и обязательно с выгодой для себя. Этот девиз стал для Альбера правилом и образом жизни. И поэтому, когда явившийся к ним в полк эмиссар Луи-Бонапарата месье Флери, выделив Альбера среди других офицеров, предложил ему — небескорыстно — поучаствовать в одной из его тайных операций, Корнель-младший немедленно согласился.

Официально полковник Флери прибыл в Алжир для того, чтобы сформировать среди легионеров группу поддержки партии Луи-Бонапарта, с огромным отрывом от других претендентов победившего на недавних довыборах в Законодательное собрание, где после июньского выступления рабочих освободилось одновременно тридцать пять депутатских мест. Флери должен был поддерживать связь между теми штабными офицерами, которые занимали ключевые посты в африканском легионе и сочувствовали наследнику идей Наполеона, и Парижем, где находился и сам принц-президент, и штаб-квартира его партии.

Но вербовка новых сторонников бонапартизма была не единственной целью приезда полковника Флери в Африку. Подобно другим «новым политикам» — своему компаньону и непревзойденному интригану де Морни или личному казначею Луи-Бонапарта де Персиньи — полковник, прежде всего, был деловым человеком, расчетливым коммерсантом и ловким торговцем, с успехом проворачивавшим миллионные сделки и всегда, кстати, использовавшим политические интересы своего хозяина в собственных и откровенно меркантильных планах.

Вышедший из вполне обеспеченной парижской купеческой семьи, Флери, будущий полковник, за несколько лет с легкостью промотал все свое состояние в столичных притонах и курортных казино. После чего подался в армию, где и познакомился с де Морни. Тот вынес из спаги не только военный — стратегический и тактический — опыт, но и налаженные коммерческие связи: от примитивной торговли восточными сластями до афер с бюджетом и продовольственными запасами колониальных городов. Однако все эти новые французские политики были не просто проходимцами, а серьезными удачливыми дельцами, аферистами самого высокого полета и грандиозного размаха.

Попав в круг таких людей, Альбер быстро проявил недюжинную смекалку и оказал полковнику Флери ряд весьма ценных услуг, которые не остались незамеченными. Поначалу Флери предложил молодому Корнелю состоять при нем порученцем, но в Париже, где к подающему надежды поручику присмотрелся уже и де Морни, ловкий молодой человек пришелся, что называется, ко двору. Благодаря протекции де Морни Корнель-младший не только получил чин лейтенанта, но и был переведен в столицу, где оказался в департаменте тюрем — месте, весьма по тем временем хлебном.

Заключенные — это самые лучшие рабы. Непреложность сей истины никогда и никем не оспаривалась, и лишь дураки — наподобие якобинцев — предпочитали массово уничтожать своих противников на гильотинах. Умные англичане еще в XVII веке в заокеанских колониях использовали бывших политических оппонентов наравне с неграми, тысячами вывозимыми в Америку и на острова в Карибском море из Западной и Центральной Африки. Также поступала с участниками июньского восстания и новая французская власть, а потому, здраво рассудил месье Корнель-младший, будет вполне резонно использовать представившуюся возможность в своих целях. И не все ли равно осужденным, где влачить свое жалкое существование — в Новой Гвинее или на Мартинике?

Эти соображения Альбер как-то высказал отцу в один из приездов домой. А месяц спустя к нему в Париже наведался давний партнер месье Корнеля по торговым делам — барон Альфонс Сен-Жан дю Плесси де Танжери. Его дочь Селестина, которую отец и мать вывезли на смотрины на материк, произвела на Альбера столь сильное впечатление, что он на краткий миг забыл об истинной цели визита делового компаньона своего отца. И в результате этого посещения осуществились сразу две сделки — первая партия осужденных по Закону о ссылке отправилась не в Южный океан, а через Атлантику. И у прелестной дочери месье де Танжери появилась своя партия — Альбер преподнес девушке роскошный перстень с алмазом в знак серьезности своих матримониальных намерений.

И все шло прекрасно вплоть до инцидента с «Массалией». Лучше бы ей было просто затонуть, затеряться на безбрежных просторах океана! В воздухе запахло скандалом, и Флери, которому нравился этот услужливый и оборотистый молодой человек, рекомендовал Альберу на время отдалиться от дел под любым благовидным предлогом. А что может быть лучше, чем решение семейных дел? И Альбер отправился навестить отца, чтобы получить его благословение и денег на дорогу. Он немного поиздержался за свою недолгую парижскую жизнь…

— Я рад, что вы опять в моей компании, — Альбер галантно поцеловал Анне руку и приятельски кивнул стоявшему вблизи старшему вахтенному офицеру.

— Вам, похоже, тесно на корабле, — заметила Анна, в который раз отметив про себя удивительное чувство комфорта, которое она испытывала в обществе этого молодого человека.

Альбер Корнель явно обладал весьма редким для мужчины качеством — чувством меры. Он, кажется, изначально знал — что, отчего и почему, и никогда не пытался изменить открывшихся ему соотношений добра и зла.

Наверное, если бы Анна хотя бы на долю секунды позволила себе большее, чем просто благодарность за понимание, Альбер не преминул бы этим воспользоваться. Но без насилия, а для удовольствия времяпровождения, что никогда не могло стать серьезной помехой в его жизненных планах. Судя по отдельным репликам Альбера, Анна поняла, что его чувство к невесте — вполне искреннее и глубокое. Альбер не чуждался случайных связей, но они занимали в его душе ровно столько места, сколько было положено — и ни на пункт больше.

— Это все проклятый штиль, — пояснил Альбер. — Самое страшное для меня наказание — отсутствие движения. Я был готов уговорить капитана собрать команду гребцов и выставить тягловую шлюпку, чтобы мы могли двигаться. Пусть медленно, но — вперед!

— А я была так рада этой передышке, — призналась Анна. Пока обездвиженная штилем «Жаннетта» сутки пребывала в покое, она расслабилась и теперь заново привыкала к качке и странному ощущению движущейся не по твоей воле «земли»-палубы, которая казалась такой ненадежной опорой. И к тому же после начала движения к Анне ненадолго вернулась «морская болезнь».

— Редкой женщине, если она действительно ощущает себя таковой, нравится столь стремительная перемена, неважно чего — времени, места, участи, — сказал Альбер. — Настоящая женщина — это воплощение постоянства и верности. Это крепость, которая должна стоять в тылу у воина или путешественника, нерушимая и неприступная. Мужчина — вольный стрелок, его пути неисповедимы, его действия непредсказуемы. Но женщина, если она жена, не имеет права на слабости или сомнения.

— Вы полагаете, что брак — это особая форма рабства? — иронично осведомилась Анна.

— Я уверен, что брак — это удачная сделка, в которой за каждой из сторон договором закреплены определенные права и обязанности, — Альбер даже порозовел от негодования: Анна истолковала его слова столь прямолинейно, что он почувствовал себя уязвленным.

— Мне, однако, казалось, что семья — это, прежде всего, любовь, — обезоруживающе улыбнулась Анна. — А гарантию взятым на себя в браке обязательствам сторон дает взаимное уважение супругов и — дети.

— По-вашему, — нахмурился Альбер, — никакой разницы в положении женщины и муж чины в семье не существует?

— Существует, но совершенно в другом смысле, — покачала головой Анна. — Вы говорите о праве мужчины делать вне семьи все, что ему заблагорассудится. Я же знала немало примеров тому, как рушились все эти, как вы их называете, «крепости», если терпению женской стороны наступал предел. И последствия подобных катастроф были ужасны — от них в равной мере страдали и безвинные, и виновные.

Анна вздохнула, и по ее челу промелькнуло облачко грустных воспоминаний. Чуткий Альбер тут же уловил негромкую перемену в ее настроении и разволновался — он не предполагал, что его бравада вызовет переживания в душе мадам Жерар. Эта женщина нравилась ему — ее ровность, ее решительность и целеустремленность восхищали Альбера, и он не хотел доставлять ей неприятности.

— Пожалуй, вы правы, — смущенно при знал Альбер. — Я даже не представляю себе, что мог бы сделать, если бы узнал, что Селестина, пусть даже случайно и без каких-то обязательств, делит свое общество с кем-то другим. А мы ведь еще только помолвлены.

— Я думаю, что, если из семьи уходят любовь и привязанность супругов друг к другу, то брак теряет тот высокий смысл и предназначение, которые определены ему свыше, — промолвила Анна. — И, поверьте, меня ведет на поиски мужа не сомнение в нем, а уверенность в том, что его чувства столь же сильны и неизменны, как и прежде. И я ищу не формального воссоединения, я знаю — разделенные в пространстве временем и обстоятельствами, мы все равно стремимся друг к другу, как две половинки магнита. И, хотя я готова идти за ним даже на край света, я уверена, что мне достаточно будет сделать лишь несколько шагов навстречу. Остальной путь он уже проделал сам.

— Вы так убеждены в том, что эта поездка вернет вам мужа?! — воскликнул Альбер, искренне пораженный ее словами. Все-таки мадам Жерар — удивительная женщина!

— А вы полагали, что я решилась отправиться через океан исключительно из любви к приключениям? — к Анне вернулась ее обычная насмешливость.

— Мне казалось, я почувствовал в вас родственную душу, — признался Альбер. — Вы ворвались в кабинет отца такая взволнованная, страстная, говорили так убедительно и, в конце концов, добились своего… Я как будто видел самого себя со стороны! И прежде я не встречал столь целеустремленных дам, если они, конечно, были благородного происхождения и порядочного поведения.

— Мне жаль разочаровывать вас, месье Корнель, — улыбнулась Анна. — Но я в действительности отношусь к тому типу «крепостей», иметь у себя в тылу которые вы так искренне желаете.

— Так значит, вы не против семейного рабства? — лукаво поддел ее Альбер.

— Вряд ли вы знаете, что значит быть рабом, крепостным, — тихо сказала Анна, посмотрев прямо в лицо Альберу, и от ее взгляда ему стало не по себе.

— Простите, если случайно обидел вас… — растерянно промолвил Альбер.

Нет, право, эта женщина полна загадок, и это делает ее еще более привлекательной! Если бы она была менее неприступной, то… Кто знает, как сложились бы их отношения… Но Альбер не любил брать хорошо вооруженные редуты: вкусив реальностей войны — хотя бы и колониальной — он окончательно понял, что не создан для настоящих сражений. И, кроме того, армия научила его довольствоваться тем, что есть, и сразу.

Непредсказуемость и краткость солдатского счастья превращала многих его сослуживцев в торопливых любителей утешения. Цинизм его нынешних друзей убеждал в непрочности и иллюзорности настоящих чувств: многие из его новых знакомых не торопились обзаводиться семьей — зачем? Жизнь коротка, а наслаждение — всегда доступно, был бы полон кошелек, из которого достаются монеты на его оплату.

Утешительным призом в эту всеобщую эпоху разочарования должна была стать Селестина — юное рыжеволосое существо со смуглой кожей и огромными миндалевидными глазами, синими, как небо над Атлантикой. Альбер сразу осознал ее власть над собой и с удовольствием окунулся в это прекрасное, романтическое чувство, так непохожее на все, что проповедовали его друзья по легиону и новые покровители. Селестина была умна, начитана, у нее были хорошие манеры, и она должна была составить столь преуспевающему молодому человеку, как он, Альбер Корнель, хорошую партию. Селестина просто обязана была построить вместе с ним ту крепость, за стенами которой он будет отдыхать от неизбежных при его характере рискованных авантюр и связанных с ними волнений и тревог.

Альбер любил рисковать, но ровно настолько, чтобы возбудить в крови токи, своей энергией вливающие в его организм здоровую бодрость и легкий азарт. Ему претили безумные от чада игры глаза картежников и было ненавистно вожделение. Альбер никогда не хотел испытать глубоких чувств и разрывающих душу эмоций, и, скорее всего, именно эта его поверхностность всегда служила Альберу защитой от попадания в опасные для жизни авантюры. И, похоже, именно это качество останавливало его влечение к таинственной мадам Жерар. Альберу просто нравилось ее общество — ненавязчивое и скрашивающее дальнее путешествие…

Анна хотела сказать что-то оправдательное, но ей помешал гонг — корабельные склянки подали сигнал к обеду. Альбер с любезнейшей улыбкой подал мадам Жерар руку, и они спустились в кают-компанию. Что было весьма кстати — клипер, полностью развернувший паруса и набиравший ход после недавнего затишья, стал подхватывать высокую атлантическую волну: за эту особенность этот тип кораблей называли мокрыми.

После обеда, в присутствии Анны протекавшего как всегда довольно церемонно и чопорно, она вернулась в свою каюту, расположенную в кормовой части корабля. Клипер, конечно, не был предусмотрен для перевозки пассажиров, и Анне пришлось мириться со многими неудобствами. В помощь ей был выделен молоденький юнга Жак. Этот исполнительный, но вздрагивающий от каждого хлопка на палубе подросток был больше похож на запуганного, бесправного ребенка, глаза которого походили на глазки-бусинки на мордочке затравленного охотниками зверька. Анна, конечно, жалела мальчика, но понимала, что ее доброты вряд ли хватит, чтобы заменить для него хотя бы на краткий миг утраченную по наивности материнскую теплоту и сердечность. Жак однажды рассказал мадам Жерар, что был завербован капитаном судна, попавшись на удочку рассказов о приключениях на море и обещаний богатства и славы, и теперь пожинал плоды собственной неосмотрительности.

Путешествие натолкнуло Анну и на другие размышления. Во время штиля она впервые спустилась на нижнюю палубу и только тогда представила себе, как должны были чувствовать себя люди, согнанные в трюм и отделенные от океанской пучины лишь обшивкой корабля. Анна поняла, что они должны были ощущать, постоянно лишенные света и свежего воздуха, не говоря уж о нормальной пище и элементарных удобствах. В таких условиях бунт был неизбежен! Но просто удивительно, как осужденным с «Массалии» удалось захватить свою плавучую тюрьму. Впрочем, отчаяние, как известно, очень часто придает человеку такие неведомые прежде силы, что он становится способным на многое.

Набранная скорость хода и усиливавшаяся качка — капитан велел поднять все паруса: надо было наверстывать время, упущенное из-за штиля, — заставили Анну прилечь. И тревожные мысли вновь овладели ею. Разговор с Альбером взволновал ее сильнее, чем она могла ожидать. Невольно легкомысленный и самоуверенный француз затронул опасную для нее тему: Анна в который раз взялась продумывать собственные действия.

Условия путешествия не позволяли ей, как это уже вошло у нее в правило за последние несколько месяцев, писать домой. И поэтому все время пересечения Атлантики Анна говорила с родными и близкими, представляя себе их образы и мысленно обращаясь к ним. Она почему-то была уверена, что все произнесенное ею в ее собственном воображении не пропадает — дети непременно должны услышать сердцами ее голос, полный любви и отчасти раскаяния.

Быть может, ей следовало положиться на волю Небес? Но тогда чем считать случайно попавшуюся ей на глаза заметку о пропавших кораблях? Разве это не знак судьбы и не указание свыше? Если только это не было очередным дьявольским искушением, то и дело смущавшим ее… Анна измучилась. Оторванная от родных, без всякой возможности открыться и излить все, что накопилось в душе за эти дни, она ощущала одиночество, которое становилось порою невыносимым, и вместе с тем не могла сопротивляться той силе, что толкала ее на продолжение поисков. Они были необходимы — кому? Ей? Анна уверила себя, что делает это, прежде всего, ради детей, и уже потом — ради ее любви к Владимиру. Но нужен ли этот подвиг ему самому?

Ревность всегда была неизбежной спутницей их отношений до свадьбы. Анна так и не смогла забыть, какие сильные порой испытывала терзания. Впрочем, и вся ее жизнь, до того момента, как Анне открыли тайну ее происхождения, зависела от ревности связанных с нею людей. Ревность княгини Марии Алексеевны разлучила ее с настоящими родителями и погубила ее опекуна и брата Андрея. Ревность Марфы, ее родной матери, едва не отняла у нее и сестер отца. Ревность толкнула глупую Полину на обман и подлог, на покушение, едва не стоившее Анне жизни. Ревность стояла между ней и Михаилом, постоянно вмешивалась в ее отношения с Владимиром, ломая их, и создавала новые повороты в их судьбах.

И выходило так, словно ревность, а не любовь определяла их будущее. Ревность подвергала любовь сомнению и превращала ее в средство борьбы с собой, заставляя любовь забыть о своем главном предназначении — дарить свет и небесную благодать.

Так, может, это не любовь вела ее вперед, а ревность? И жестокая фраза месье Корнеля «Если бы ваш муж захотел вернуться, он уже давно сделал бы это», снова всплыла в ее памяти после спора с Альбером и не на шутку встревожила Анну. Ведь все это время она даже и мысли не допускала о том, что у Владимира могут быть совершенно иные, неприятные для нее причины для их расставания. Анна помнила — в прошлом уже такое бывало не раз: Владимир говорил ей о своей любви, но это не мешало ему пользоваться услугами Полины или утешать Лизу или ту же Калиновскую. А вдруг, снова обретя память, он вспомнил не только то, что был женат и у них были дети, а свое, пусть мимолетное, увлечение Ольгой? А, может быть, он его никогда и не забывал?

Что я делаю? Я схожу с ума! — мысленно убеждала себя Анна, но червь сомнения не унимался. Уставшая от пережитых волнений, от тяжелой дороги в неизвестное, Анна чувствовала, как слабеет ее собственная «крепость», ее «семейный миф», которым она прикрывалась, как щитом, от обрушившихся на ее голову испытаний.

— Не заставляй меня так часто говорить тебе, что я люблю тебя, — вспомнила Анна слова Владимира, сказанные им однажды после долгого служебного отсутствия. — Я не люблю слов и боюсь их. И я уже не раз говорил тебе — я не поэт, как Михаил, и во мне нет той склонности к литературе, которой был наделен Андрей. Я люблю тебя и боюсь этого чувства, но еще больше я боюсь потерять его, особенно с «помощью» слов. Слово — ничто, если это только не Слово Божье, а оно, как известно, не произносится всуе.

— Но я не могу жить, не слыша того, что хочу слышать, ради чего живу! — воскликнула в ответ Анна.

— Если я не произношу каких-то слов, это не означает, что ты вообще лишена возможности их слышать, — сердился Владимир. — Слушай свое сердце, слушай мое сердце, прислушивайся к голосу своего разума, но не требуй от меня большего, чем я могу тебе дать. И не отнимай у меня то, что принадлежит мне.

— Я не понимаю тебя! — взмолилась тогда Анна.

— Ты не удивила меня, — холодно кивнул Владимир. — Мы всегда были разными, мы останемся разными, но нас объединила судьба и теперь — наши дети. Я слишком многое потерял в борьбе за счастье быть с тобою, я приобрел покой и гармонию в душе, но не готов полностью раствориться в ком бы то ни было. Так что позволь мне оставаться тем, кто я есть…

А, может быть, все это время Владимир только думал, что любил? Потому что ее любовь была во много крат сильнее, и ее с лихвой хватало на всех? И, возродившись к жизни после той тяжелой раны, Владимир вдруг «прозрел» — он понял, что эта любовь не его? И, оставляя Анну в Париже, всего лишь хотел уйти — красиво и благородно? И ей следовало покорно вернуться в Петербург и ждать его «возвращения», год за годом творя легенду об их любви в глазах и мнении близких и, прежде всего, детей? И что было наваждением — ее любовь к нему или ее уверенность во взаимности их любви?..

В какой-то момент Анне показалось, что она заснула — просто забылась, утомленная тревожными размышлениями. Но в голове продолжали роиться полные сомнения мысли и разные предположения, одно ужаснее другого. А потом стали приходить видения.

Какое-то время Анна долго беседовала с Варварой, которая ласково гладила ее по голове и убеждала не обращать внимания на стороннюю болтовню. Да кто еще будет так любить тебя, кроме Владимира Ивановича, шептала добрая старуха и все махала рукой, как будто отгоняла кого… Я же говорил тебе, Аня, вдруг упрекал ее невесть откуда взявшийся Репнин, что вся его любовь — это игра, это погоня за тем, чем хочешь обладать, а я-то любил тебя по-настоящему… Мне он тоже говорил, что любит, а потом разлюбил, — печалилась Лиза, почему-то сидевшая на берегу лесного озера, и тебя любил, любил и — разлюбил… Не ходи за мной, раздавался откуда-то голос Владимира, но сама Анна его не видела — только чувствовала его взгляд: ледяной и пристальный… Никого они любят и не любили никогда, им, Корфам, это неведомо, — шипела княгиня Долгорукая и все разводила руками, точно крыльями, словно хотела столкнуть Анну с обрыва над их озером близ Двугорского. И от провала тянуло сыростью и тиной, из зелени которой выплывала к Анне навстречу рыжеволосая русалка — смуглая, с синими глазами, но смотрела она не на нее, а на Владимира, молчаливо стоявшего рядом, и все шептала что-то страстно по-французски и тянула к нему обнаженные, красивые руки…

— Вы правы, это жар, — кивнул судовой врач Леблан, вызванный к Анне Альбером после того, как она не вышла к завтраку. — Честно говоря, я вообще удивляюсь, как долго она смогла продержаться. Это поистине героическая женщина, но сейчас ей нужен уход и немного хины.

— Ее болезнь не смертельна? — облегченно выдохнул Альбер.

— Ни в коем случае, — успокоил его Леблан. — Это все атлантическая сырость и осложнение на почве морской болезни. Думаю, она поправится.

Доктор оказался прав. На третий день «Жаннетта» сбросила ход — они приближались к цели своего назначения. И после обеда Анна, заботливо поддерживаемая под руку Альбером, смогла впервые за время болезни выйти на палубу, которая уже не трепетала, сжимаемая стальными объятиями волн. Кое-где на корме палуба даже просохла под прямыми лучами океанского солнца.

— Это Мартиника, — сказал Альбер, подавая Анне подзорную трубу.

Трудно, конечно, было предположить в горном силуэте прямо по курсу на горизонте зеленый рай, о котором Анна уже оказалась наслышана — от Альбера, от офицеров «Жаннетты».

— Мы не сразу войдем в Форт-Рояль, — продолжал свои объяснения Альбер, принимая из рук Анны подзорную трубу. Все-таки мадам Жерар была еще очень слаба и с трудом удерживала это довольно тяжелое оптическое устройство. — Сначала «Жаннетта» навестит гавань Сен-Пьера. Когда-то он был единственным портом на острове, но во время восстания монополия столичных купцов на грузовые перевозки была разрушена.

— Восстания? — удивилась Анна. Ее голос все еще звучал тихо, будто безжизненно.

— Мартиника не всегда была раем, — усмехнулся Альбер. — Но я не стану излишне утомлять вас рассказами о сражениях недавней старины.

— Это как-то связано с семьей вашей невесты? — догадалась Анна.

— К вам возвращается ваша обычная проницательность, — усмехнулся Альбер. — Хинин просто творит чудеса, а доктор Леблан теперь и вовсе представляется мне великим магом.

— Я обидела вас? — растерялась Анна. — Простите, это вышло случайно…

— Дело не во мне, — отмахнулся Альбер. — Но, полагаю, вам придется столкнуться с отголосками давней вражды между плантаторами и негоциантами.

— Но разве ваша невеста не из семьи крупного землевладельца? — удивилась Анна.

— Так и есть, — кивнул Альбер. — Но месье де Танжери привлекают в этом браке лишь мои деньги и капитал моего отца, от которого он зависит, как большинство здешних аристократов, нуждающихся в оказываемых арматорами услугах — пополнении продовольствия, де нежных ссудах. Так что, если исключить чувства, то мой брак с Селестиной вполне можно назвать неравным.

Анна с интересом взглянула на Альбера — сказав это, он открылся для нее с новой, неизвестной ей прежде стороны. До того момента Анна не предполагала в нем такой чувствительности. Видимо, в отношениях между Альбером и его невестой тоже было то самое неравенство, которое, как ей казалось, существовало и между нею самой и Владимиром. А, может быть, такова природа любви, изначально предполагающей предпочтение интересов одной из сторон интересам другой? И не стоит беспокоиться: в любви всегда кто-то уступает — ради самой любви.

Вход «Жаннетты» в гавань со стороны, наверное, смотрелся величественно: узкий в корме, осанистый красавец клипер, увенчанный высокими мачтами и множеством дугою выгнутых под ветром белоснежных парусов, с легкостью птицы рассекал воды залива, приближаясь к порту, точно плывя над волнами, скользя поверх поднимаемых им бурунов как неведомое, сказочное существо. И невольно Анна оставила позади все свои страхи и сомнения, поддавшись очарованию момента, такому возвышенному и поэтичному.

Разгрузка заняла заметно меньше времени, чем предполагала Анна. И едва она успела осознать радость от ощущения под ногами твердой земли, как на клипере снова забегали, зазвучал рожок, играющий сбор, и Альбер, беседовавший с кем-то на молу, быстрым шагом вернулся к трапу и, подав Анне руку, помог ей снова взойти на корабль. Человек, с которым он говорил до этого, махнул куда-то в сторону рукой, и на его призыв с набережной бегом спустился рослый африканец, не без усилий тащивший кожаный саквояж.

Незнакомец, поднявшийся на борт, вежливо подождал, пока Альбер проводит Анну и вернется к нему, и потом вместе они направились к капитану, а носильщик проследовал за юнгой, указывавшим ему дорогу в каюту, где тот мог поставить саквояж. Когда негр, скорее всего, сжимавший в руке монеты — плату за свою работу, быстро сбежал по деревянным ступенькам на мол, трап был поднят и швартовы заброшены с берега на палубу, где матросы тут же принялись их закреплять.

Анна не решилась вмешиваться, но любопытство точило ее. И она стала прогуливаться вдоль рубки, пытаясь расслышать отдельные части фраз, доносившиеся в открытый иллюминатор. Но как напряженно она ни вслушивалась, ей не удавалось собрать из случайного набора слов нечто вразумительное. Правда, на ее счастье дверь в рубку открылась. Незнакомец, не обратив на нее внимания — настолько он был сосредоточен на чем-то своем — прошел к лестнице, ведущей в нижнюю часть корабля. Следом за ним на палубу вышел Альбер, который не стал избегать ее общества.

— Вы чем-то смущены? — участливо поинтересовалась Анна, заметив его рассеянность.

— Я не хотел бы напрасно обнадеживать вас, — начал Альбер и замолчал. В наступившем молчании Анне почудилась тревога.

— Вы хотели обрадовать меня, — не очень уверенно улыбнулась Анна, — но почему-то пугаете. Что случилось, Альбер?

— Я встретил офицера, который служил на «Массалии», — вздохнул он.

— Тот человек… — Анна посмотрела в сторону, куда ушел поднявшийся в порту на борт «Жаннетты» незнакомец.

— Да, Жюль, Жюль Вердье, я был знаком с ним, — кивнул Альбер. — И, честно говоря, я полагал, что он погиб при бунте на «Массалии». Но, как оказалось, Жюль был только ранен, хотя и довольно серьезно, — поэтому его не оказалось среди тех, кто первыми вернулся на Мартинику и сообщил о бунте на корабле.

— И теперь, когда он поправился и добрался до Мартиники, вы берете его с собой в об ратный путь? — понимающе кивнула Анна. — Но что же так взволновало вас? Ваш знакомый жив, и вы имеете прекрасную возможность оказать ему отличную услугу: на «Жаннетте» он вернется прямо в Марсель. Правда, по-видимому, не сразу?

— Разумеется, «Жаннетту» ожидает еще одна разгрузка, а потом ее трюмы снова заполнят, только теперь уже сахаром, но не это главное, — остановил ее Альбер. — Жюль сказал мне, что днями видел «Массалию». То есть «Святую Анну».

— Ах! — воскликнула Анна.

— Корабль вошел в порт под охраной сторожевых кораблей с явными следами сражения. Как потом стало известно Жюлю, часть беглецов пытались на нем добраться до американского материка, но они были атакованы охраняющими акваторию военными кораблями и в этом сражении проиграли…

— А люди?.. — прошептала Анна. — На борту были люди?

— Да, но многие из них погибли, защищаясь, а те, кто выжил, в том числе и раненые, перевезены в Форт-Рояль, где их, вероятно, ожидает повторный суд, а, возможно, скорое и весьма суровое наказание…

— Что это значит, месье Корнель? — почти теряя сознание от дурного предчувствия, вы молвила Анна.

— Полагаю, их расстреляют, — мрачно отозвался Альбер. — Сомневаюсь, что кто-то возьмет на себя обязательства организовывать для них отправку на Нукагиву. И еще меньше вероятности, что их оставят в живых. Беглец — плохой пример для заключенных, если он не повешен в качестве превентивной меры в назидание другим. Так что, с одной стороны, эта новость — для вас удачная, ибо теперь у вас появилась возможность узнать все от очевидца событий. А с другой, — вам следует поторопиться и сразу по прибытии в Форт-Рояль постараться найти этих несчастных.

— Но я же никого не знаю на Мартинике, — растерялась Анна.

— Разве я сказал — «вам»? — лукаво улыбнулся Альбер. — Нам, конечно, нам. Как вы могли подумать, что я брошу вас на произвол судьбы?!

— Вы ужасный человек, месье Корнель! — воскликнула Анна сквозь слезы, но в ее голосе затеплилась надежда, и Альбер от души насладился результатами своей нехитрой уловки. Ему было приятно показать строптивой умнице мадам Жерар, насколько женщина зависит от мужчины, и еще приятней — видеть радость в ее глазах.