Глава первая. Странник

Гершом – нарек имя первенцу своему, потому что гер (пришелец) был я в земле чужой... Пустыня может быть красивой – все оттенки коричневого, от черного до белого. Вначале это раздражало. А весной она подергивается зеленым. Слегка, как взгляд кокотки поволокой. Наверное, я не очень люблю своих детей. Видимо это грех. Так сказала бы мама... моя еврейская мама... Какая нелепая судьба. Хотя, когда впервые она явила ему свой лик, тот ошеломил его своей красотой. Совершенство... Судьба... Женщина... То, что двигалось ему навстречу не могло, не имело места быть в одном с ним мире, а потому и называть это не было необходимости. Название пришло откуда-то со стороны и было таким же пугающе-непонятным, как и охватившее его чувство: «ДОЧЬ ФАРАОНА»..., Наверное, это пустыня научила его думать о себе в третьем лице. Она тоже его многому научила. Чем-то они похожи. А может быть, я уже просто старый и это душа таким образом готовится покинуть свою земную обитель. Что-то изменилось в пустыне – тень от холма, мираж на краю горизонта. Коварная шлюха. Ему не было и тринадцати, когда те странные образы, непонятное томление (при взгляде украдкой, из-подлобья, на соседских дочерей, они были почти старухи – младшей уже исполнилось шестнадцать) вдруг разрешилось, не успев стать болью. Потом он хотел её снова и снова. Он ел, дышал, разговаривал только для того, чтобы ночью еще раз испытать это блаженство. Но каждую следующую порцию восторга он получал уже лишь как награду за что-то. Подарков она ему больше не делала. И каждый раз, отлученный от счастья за какую-либо неудачу, он испытывал настоящую ломку. О, она знала как использовать эту зависимость. В её лексиконе не было слова «провинность», как и любого другого, однокоренного со словом «вина».

-... ибо виноватым может быть только раб. Ещё впервые увидев тебя в тростниковой колыбели, на берегу реки, и назначая мать тебе же кормилицей на долгие двенадцать лет, я знала - это судьба – сказала она, а о судьбе она знала все. - Ты будешь повелевать народам, цари убоятся имени твоего!

- Значит я буду фараоном?!

- Никогда не произноси этого вслух. Ты уже взрослый. Ты вырос из своей колыбели. Пора браться за дело.

Из тростниковой лачуги она привезла его во дворец....

Дни полетели, наполненные поглощением ВЕЛИКОГО ЗНАНИЯ. Но даже для члена семьи фараона его образование было несколько странным.

-... ибо как можно управлять толпой, когда она рассыпается на отдельные существа, переставая существовать как таковая, как целостность. Управлять можно лишь целостностью. Нельзя управлять множеством. У людей для этого не существует механизмов. Строить надлежит из монолита, но монолитом толпу делает власть, безразличная к судьбе отдельной песчинки, а иначе монолит просыпается сквозь пальцы строителя горсткой песка бессмысленной и бесполезной. И станет ли от этого лучше, счастливее судьба той самой отдельной песчинки?...

Дни складывались в месяцы, а месяцы в годы...

Странное место выбрала она сегодня для встречи. И почему через посыльного? Люди их круга редко бывали здесь (если вообще бывали). Ряды выложенных для просушки кирпичей, замешанных на глине с соломой, доходили почти до навеса, под которым стоял он, вдали белели колонны дворца. Впрочем, она всегда отличалась экстравагантностью. От размышлений его отвлек какой-то шум. Надсмотрщик избивал раба. Тупо, с оттяжкой. Видно было, что это доставляет ему удовольствие. Лицо несчастного уже давно превратилось в кровавое месиво, из которого еще долетали какие-то слова о милосердии и справедливости.

Удушливая волна непонятного гнева захлестнула его. Изощренное изнурительными тренировками и лучшими мастерами тело, каждой клеткой впитавшее древнее знание, было совершенным орудием убийства, отреагировавшим на гнев, как приказ действовать, молниеносно, безошибочно и беспощадно. Оглядевшись по сторонам, он обнаружил, что остался один. Объект его заступничества просто испарился, бежав и от палача и от заступника с невероятной для самого себя скоростью, ибо и тот и другой были для него суть части одного механизма.

- Так оно, пожалуй и лучше – подумал он.

Найдя под навесом нехитрое приспособление, весьма отдаленно напоминавшее лопату, он закопал тело. Действовал он скорее инстинктивно, нежели осознанно стремился скрыть следы преступления, ибо ни одной минуты не применял к содеянному этой категории права. Пожалуй он еще успеет во дворец к церемониальному ужину...

Церемонии такого рода были для него однообразно-утомительны. Он незаметно выскользнул из комнаты. Неужели она знает? Не может быть. Да и что ей до какого-то надсмотрщика. Людей такого рода она не видела, даже когда смотрела в упор из-за занавески носилок – они для нее просто не существовали. Впрочем, так же как и он сегодня. От размышлений его отвлек какой-то шум. Он огляделся: ряды выложенных для просушки кирпичей, замешанных на глине с соломой, доходили почти до навеса, под которым стоял он, вдали белели колонны дворца. «Зачем я снова здесь и как я здесь оказался?». Источником шума были два голодранца, по виду – рабы. Один из них смешно и беспомощно отбивался от другого, лепеча что-то о милосердии и справедливости. Заметив его они на мгновение замерли, готовые исчезнуть, испариться из поля зрения этого аристократа, но вдруг тот другой, который покрепче, приблизил к нему своё лицо: «Ну что, может и меня убъёшь, как того египтянина». Удушливая волна захлестнула его, но теперь это был страх. Он забыл, когда в последний раз испытывал это чувство, давно уже перестав бояться боли и даже смерти. Так что же сейчас повергло его в липкий удушливый ужас? Много позже он понял - это был страх судьбы. На этот раз лик её был омерзителен: изуродованное непосильным трудом и ядовитыми испарениями, лицо расплылось в зловонной, редкозубой улыбке. То, что двигалось ему навстречу не могло, не имело места быть в одном с ним мире, а потому и называть это не было необходимости. Название пришло откуда-то со стороны – «РАБ». Он обернулся. Даже гнев не искажал её лица но озарял его изнутри каким-то нездешним пламенем. Однако такой он её не видел. Её бёдра качнулись, казалось, она выдавливает из себя слова из-за душившего её отвращения.

- Ты убил египтянина, раб!

- О чём ты говоришь? Я член семьи фараона. Что же до того ублюдка, который здесь закопан, то ты в мыслях даже не сможешь произнести его имени.

- Но сделал ты это не по праву сильного, лишь воплотившего собственную прихоть, пусть даже несколько экстравагантную, а ведомый гневом и обидой за еврея! Раба!! Такого же как и ты!!! Но раб не может быть фараоном. Ты провалил свой экзамен. Да что ты вообще делал здесь в тот вечер?!

- Твой раб передал, что ты ждешь меня здесь.

- Несчастный... Однако, братец оказался умнее, чем я полагала. Хотя вряд ли он сам до этого додумался. Беги, раб.

- А как же ты.

- Это пусть тебя не волнует, ибо не в твоей власти. Это судьба. И поверь, я кое-что о ней знаю. Беги, малыш. Они уже ждут тебя во дворце. Это единственное, что я могу для тебя сделать.

Рука ощутила приятную тяжесть золотого слитка. Резко повернувшись, она растворилась в сумерках так же внезапно, как появилась из них, а он воспользовался её советом.

Он мог бежать долгие часы не чувствуя усталости. Тренированное тело доставляло удовольствие многими проявлениями силы и это было одно из них. Но в какой-то момент не выдержало и оно, а он все продолжал бежать. Он бежал не от погони: пленение, боль и даже унижение (которое почиталось им хуже смерти) – все это ни мало его не беспокоило. Он бежал от стыда неудачи. Он проявил слабость, слабость сочувствия к рабу, недостойную истинного правителя, ибо как можно управлять толпой, когда она рассыпается на отдельные существа, переставая существовать как таковая, как целостность. Управлять можно лишь целостностью. Нельзя управлять множеством. У людей для этого не существует механизмов. Строить надлежит из монолита, но монолитом толпу делает власть, безразличная к судьбе отдельной песчинки, а иначе монолит просыпается сквозь пальцы строителя горсткой песка бессмысленной и бесполезной. И станет ли от этого лучше, счастливее судьба той самой отдельной песчинки? Но даже не это сейчас раскаленной занозой сжигало душу. «Несчастный» - брошенное ею слово жгло, как клеймо, как новое название его СУДЬБЫ, к которому еще предстояло привыкнуть. Как предстояло привыкнуть к пустыне...

Циппора была красива, как может быть красива пустыня – все оттенки коричневого, от черного до белого украсили совершенные пропорции ее сильного, здорового тела. Она приняла его, как судьбу, как предназначенное ей и только ей... Природой? Богом? Никогда не спрашивая, откуда он и как оказался здесь, она была спокойна и уверена, что ее любви хватит на них обоих. Может только слегка сочувствавала ему, обделенному и этой уверенностью, да и самим чувством, простым и естественным, полагала она, как солнце в пустыне. Вначале это раздражало. Такой способ жизни лежал за пределами его системы аксиом: его любили не потому, что он лучший, потому, что – единственный, не потому, что – первый, а потому, что он есть. Он. Сын еврейки, когда-то позволивший себе роскошь, недоступную правителям – заступиться за еврея. Не ради восхищения потомков: судьбы людей не подвластны правителям, вряд ли его названный брат, законный наследник престола фараона, понимал, плетя хитроумную интригу, что сам лишь кукла во власти СИЛЫ куда более могущественной. И даже не ради благосклонности женщины. Не потому, что евреи хорошие, а потому, что они есть. И потому, что он – один из них. А еще просто потому, что так ему захотелось...

Что-то изменилось вокруг. Тень от холма приобрела чуть лиловый оттенок, мираж на краю пустыни перестал бежать за горизонтом, но напротив, приближаясь поражал невероятностью все новых деталей, пока не опалил Живым Огнем в нетленной зелени терновника...

И вот теперь он приближался к городу, где был велик, где познал радость успеха и восторг всеобщего восхищения. Где был унижен и обречен на изгнание. Но теперь с высоты своего ПРЕДНАЗНАЧЕНИЯ, он видел это лишь как пазл СУДЬБЫ, причудливой, но прекрасной. Воспоминания впервые перестали терзать горечью сожалений. Он будет повелевать народам и цари убоятся имени его. Но оказалось, что для этого вовсе не нужно быть фараоном. И даже, приобретенное за годы жизни в пустыне, косноязычие тому не помеха. Нужно лишь ощутить себя частью своего народа и Его величия, которое Он являет сейчас через великие чудеса. Ощущения обрели давно забытую остроту. Какие-то странные люди попадались навстречу: что-то нелепое было в их лицах, одежде. Внимание его привлекла нищенка у обочины дороги: «О Боже. Да она ровесница Озириса». Губы её шевелились. Он инстинктивно наклонился к ней, чтобы разобрать слова: «Ты всё таки вернулся. Значит я ошиблась. Ты выдержал свой экзамен. Иди, малыш. Тебя ждут. Это последнее, что я могла для тебя сделать». Вдали, у самой линии горизонта, казавшийся недостижимым миражом, белый на белом громоздился дворец...