Глава 23. Колотые раны сердца обычно вызывают острую тампонаду

Колотые раны сердца обычно вызывают острую тампонаду.

«Любовь стала непопулярна. Она не ждет благодарно­сти. Она благородна. Не ожидай ничего в награду. Верь в себя». Это написал кто-то на двери в туалете бара, и каж­дый раз, когда я поднимаю голову от унитаза между плев­ками и рвотой, я вижу надпись. После того как я вышвырнула Сола из дома, а Холли в раковину, я сижу в баре и пью мартини до тех пор, пока не теряю способность чув­ствовать что-либо, кроме маслянистой, соленой плоти зеленых оливок и алкогольного рассола.

И я остаюсь там после вечерней толпы до закрытия. Я пытаюсь увидеть смысл в тех словах, извергая каждый кусочек еды и яда, который содержится во мне. А потом с бритвенно острой сентиментальностью человека, на­пившегося до чертиков, я понимаю ее, и эта туалетная философия незнакомого человека становится частью меня, как шрам на лбу Холли стал частью ее.

Когда-то в жаркий летний день наш отец крикнул: «Посмотри, какое солнце!» – а наша мать, она только что вышла из машины, чуть не уронила Холли на бетон – головой вниз. После этого у нее на лбу остался шрам, он идет от волос до левого уха.

«Ты потеряла то, над чем больше всего тряслась».

В тот день солнце и луна висели, словно огромные шары ковкого пламени в великом северном небе. Папа был прав, это было потрясающее зрелище, но у Холли вид был далеко не так же хорош.

И вот я здесь, в туалете бара, все думаю о том шра­ме и хорошо наложенных вшах на голове моей сестры, о шрамах, которыми мне хочется разукрасить голову Сола, пока эти слова смотрят на меня: «Любовь непо­пулярна. Неблагородна... ни любви, ни награды. Верь в любовь. Нелюбовь. Верь в себя».

Я пытаюсь привести мысли в какой-то порядок, изме­рить память, предательство, разобраться в наших истори­ях, думая, что, может быть, если я поставлю ее историю рядом со своей, я смогу подойти ближе к Солу, понять его. Потому что он любит и ее, он часть моей истории и ее.

Мои родители соскоблили Холли с земли, и через час она с довольным видом сосала апельсиновый шербет в отделении неотложной помощи. Я сижу на полу в туале­те, пока от памяти о том лунно-солнечном дне и выпив­ки у меня не начинается такая колоссальная головная боль, что я уже не могу думать ни о чем, тем более о ско­ротечных контузиях любви. Тогда я вырубаюсь, и мне спится, что к моему лицу прикреплены провода, как пи­явки, руки привязаны внизу, и сквозь ладони проскаки­вает электричество. Когда я просыпаюсь; осколок остро­го зеленого стекла на полу режет мне руку, и я знаю, что это знак. Я вырезаю на руке букву, вырезаю сверху, что­бы видеть, как кровоточат неровные края: С.

С – это скорбь, это все, чего я не могу сказать. С – это слабость и тошнота, мое наказание.

Помните, профилактика лучше лечения: избегай­те неосторожного обращения с острыми предметами.

«Здравствуйте, меня зовут. Ты. Ты. Жизель. Я. Она».

Что такое предательство? Что такое предательство, разделенное на двоих? Что такое предательство? Такое что, твое предательство. (Еще раз.)

«Предательство измеряется тем, что тебе предлагали ипотом отняли. Черт, какая ты дура, ты что, не запом­нила еще?»

Сердце забывает то, что помнит тело. Я пытаюсь встать с пола в ванной, и она проталкивается к моему лицу и выкрикивает оскорбления.

«Неужели ты ждала, что он тебя полюбит?»

Она хлопает меня по плечу, моя голодная, сомнева­ющаяся спутница. Она всегда со мной, как ревнивая склонность, дрожащие колени, слабый желудок, больное сердце, этот голод – ДНК, которую нельзя переделать.

От нее трудно отделаться, как от блох или запаха деше­вого одеколона. Она улыбается, задается, складывает руки, ее эльфийские пальцы выстукивают металлический ритм, похожий на лязг хирургических инструментов, па­дающих на металлический поднос. Как гений или горе, она свернулась внутри меня и не вычеркивает никакого зла, никакой критики.

«Поднимайся, неудачница».

Иногда она британка. Иногда поэтесса. Иногда у нее тягучий южный акцент, когда она передразнивает меня. В другое время у нее длинные ногти и она натуральная японка. У нее грубый кошачий язык и улыбка светской львицы. У нее сумка «Шанель», она может перепить меня в любой момент, и она самая худая девушка, ко­торую я знаю. Но она всегда, всегда права.

«Я хочу, чтобы ты прокляла каждый раз, когда ты це­ловала его в щеку и думала, будто знаешь, что такое лю­бовь».

Ей нравится разгуливать в прозрачных викторианс­ких пеньюарах даже в самые холодные ночи, чтобы на­смехаться над моей дрожащей смертной натурой.

Иногда поздно ночью она добра: она зажигает мне сигареты, наливает выпивку и тихо ждет, чтобы мы за­вели дружескую беседу.

«С тобой нелегко, ты знаешь?»

«Знаю».

«А эта твоя сестрица...»

«Не хочу о ней говорить».

Но все больше и больше она напоминает львицу в че­ловеческом облике: ее голодный железный взгляд на­целен на меня и никогда не отпускает. Ее глаза пронза­ют; она всегда, всегда готова наброситься, чуть только заметит уязвимое место. Когда я спотыкаюсь на ули­це, она смеется: доказательство. Но когда я одеваюсь и одежда висит чуть свободнее, она хлопает меня по спи­не и протягивает еще один свитер, моя львиная сущ­ность.

Она незавершенная, она суккуб: всегда готова к на­падению, грязно ругается, умеет обращаться с ножом, у нее сине-белое, а иногда зеленое от крика лицо оттого, что она говорит мне о том, чего я не могу иметь. Когда мне удается справиться с ней, привязать ее к стулу в дальнем углу комнаты, заставить ее что-нибудь съесть, она улыбается своей сангвинической беззубой улыбкой. Она голодает с гордостью, ждет, как святая, ждет смер­ти от огня или крещения.

«Вот когда», – выплевывает она уже в три часа ночи, а я не могу заснуть от голода.

Она святая, она полностью принадлежит мне, и, ког­да я протягиваю руку, чтобы дотронуться до ее образа на моем лице, она висит сантиметрах в двух перед моим черепом. Тогда она высовывает язык, как яростный лев, который она и есть: она отгрызает мне пальцы кошачь­ими зубами; плотина дохлых пауков, щепок и костей. «Вот когда я больше всего тебя люблю».

Никакие новые методы или открытия не способны преодолеть трудности, возникающие при ранениях сердца.

Сегодня в группе, когда все отозвались обо мне, что я выгляжу хуже некуда, мы должны были читать наши сочинения о семьях, но я свое забыла, поэтому, когда очередь дошла до меня, я сказала:

– Мой отец давно умер.

Потом я рассказала им про тот раз, когда папа пы­тался научить меня гимнастике.

До того все девушки жаловались на своих отцов. Мы шли по «дорожке Сильвии Плат», как говорила Сьюзен. Вы­ходя в летний вечер, я услышала у себя в голове высокий шотландский голос Сьюзен и громко рассмеялась: «Мой отец возлагал на меня такие большие надежды, мой отец хотел видеть меня идеальной, тра-ля-ля, хрень собачья. Если женщина обожает фашиста, она сама виновата».

Сьюзен утверждала, что Сильвия Плат – святая по­кровительница больных анорексией и женщин с комп­лексом Электры во всем мире, но мне всегда более-ме­нее нравились ее стихи. Не часто бывает, что читаешь чужие слова, и боль, которая в них, мертвая десятиле­тиями, продолжает жить, чтобы у тебя от нее разболе­лась голова. Я думаю, об этом есть что сказать.

Я рассказала группе о том, как однажды Томас вбил себе в голову, что я должна научиться идеально делать колесо. То, что я была пухлым ребенком с плохой координацией, которая предпочитали гимнастике чтение, его не останавливало. Мы были на переднем дворе, и каждый раз, делая оборот, я еле могла удержать тяжесть своего тела. Когда я оказывалась вверх тормашками, он держал меня за ноги.

– Прямо!

– Ой! Папа!

– Держи прямо!

Потом родилась Холли, которая научилась бегать раньше, чем говорить, Холли, умевшая делать твердые, быстрые и долгие броски бейсбольным мячом, у которой к семи годам был идеальный удар по мячу и которую вообще не надо было учить, как выполнять упражнения.

Она не могла наиграться с ним, она бросалась ему в ноги, чуть только он показывался в дверях. Он был магнитом, к которому она ползла, когда еще не умела ходить, а когда научилась, его руки стали столпом утешения. В моих воспоминаниях она всегда их гладит, целует или как-то еще прикасается к ним. Мне и маме они казались сдвоенным существом, этот мужчина и его дочь.

Но будет справедливо сказать, что «инвалидность» Холли компенсировалась моим растущим мозгом, и не­уважение нашего отца к жирным и ленивым женщинам могло сравниться только с его неприятием глупцов.

До того как он начал ворчать на меня из-за того, что я беру его вещи, до того как крики и скандалы стали шаблоном наших отношений, я вытягивала инструменты у него из карманов, пока она карабкалась но его спине и перека­тывалась через плечи, когда он приходил домой с работы. Поэтому вместе мы определенно составляли прекрасную дочь. Кажется, вместе мы с Холли можем поделить по любого мужчину.

Date: 2015-07-01; view: 279; Нарушение авторских прав