Глава 18. У меня встреча с мистером Фордом, директором школы, человечком в никотиновых пятнах

У меня встреча с мистером Фордом, директором школы, человечком в никотиновых пятнах. Мы раз­дражаем его, когда медленно отвечаем в церкви, он не меньше часа в неделю тратит на специальные школьные собрания, чтобы орать на нас из-за того, что мы не­достаточно быстро произносим «Агнец Божий, поми­луй нас».

Еще у него гнилые зубы, и он приглашает всех вось­миклассников к себе в кабинет и разглагольствует о «школьной карьере», обсуждает, правильно ли мы выбрали предметы, и так далее, и тому подобное. По большей части это всего лишь предлог для него, чтобы он мог поговорить с нами о Боге и удостовериться, что на следующий год в школе Святой Жозефины мы будем хорошими христианами. Кроме того, что меня времен­но отстранили от занятий, и кроме математики, которую я завалю, у меня вполне стандартный послужной список. Я не зубрила, как Жизель, учусь нормально, но Форд почему-то имеет на меня зуб.

– Здравствуй, Холли, как мило, что ты надела фор­му, хотя пропустила последние две недели.

Почему-то мне становится смешно, и я прикрываю рот рукой.

– На самом деле, сэр, я хожу в школу уже несколько дней.

– Ах да, Карл, то есть мистер Сэлери, говорил мне что-то об инциденте на дворе во время перемены.

Я улыбаюсь ему, вспоминая свое обещание Сэлери. Я должна пережить этот разговор, Агнец Божий, про­шу тебя. Обещаю в следующем году начать все с нового листа. Никаких драк, никаких выходок, никаких прыжков (Господи), даже если из-за этого мне придется стать заядлым ботаником на весь следующий год.

Мистер Форд смотрит на меня своими динозаврийми глазами и говорит:

– Кажется, Холл и, мистер Сэлери беспокоится о тебе, и с этим тебе повезло.

– Да, сэр.

Я слабо улыбаюсь, глядя, как утекают секунды на стенных часах, висящих возле распятия. Потом я заме­чаю маленькую фотографию в дешевой рамке, на ней друг друга обнимают темноволосая женщина и маль­чик. Я беру фотографию и рассматриваю ее.

– Это ваш сын, сэр?

Мистер Форд раздраженно глядит на меня, но потом его взгляд смягчается.

– Да, его зовут Генри.

– Такой хорошенький, сэр. Сколько ему лет?

– Четыре, то есть четыре с половиной.

– Наверно, вы им очень гордитесь.

– Да.

Я ставлю фотографию на его стол, но сначала выти­раю полоску пыли с нижней части рамки.

– Извините, сэр, что взяла без спросу.

– Ничего, Холли. Так вот, что я говорил... по-мое­му, ты уже достаточно наказана за тот случай.

Он улыбается. Как странно – быть так близко к Богу и так далеко.

– Я рада, что вы так думаете, сэр, правда. Мне очень жаль, что все так вышло. Еще я знаю, что...

Он закрывает папку с моим личным делом и еще шире растягивает свою мерзкую улыбочку. Кажется, он на­слаждается тем, что я нервно ерзаю на стуле, кажется, ему смешно, что мистер Сэлери обо мне беспокоится.

– Что ж, ты неглупая девочка, Холли... Кое-кто даже сказал бы, что слишком неглупая, чтобы тебя поймали на драке и на прыжках с забора.

Я уже не могу сдержать улыбку, такое ощущение, что у меня сейчас зубы выпадут изо рта.

– Я знаю, сэр, я обещаю, что в старших классах буду вести себя хорошо, – говорю я, вставая, и иду к двери, шаркая ногами. – Я хочу сказать, там ведь участвовала не только я, и...

Помни, говорю я себе, никаких драк, никаких выхо­док, ничего...

– Не торопись, Холли. Видишь ли, нам осталось об­судить еще несколько моментов.

Он показывает ладонью на стул напротив своего стола. - Да?

– М - м, честно говоря, меня немного беспокоит твоя душа.

– Душа, сэр?

– Да, твоя душа. Садись, Холли, ты не пропустишь занятия, не торопись.

Мне кажется, что у него изо рта сильнее пахнет таба­ком, и, как будто по какому-то наитию, он закуривает. Я смотрю на табличку «не курить» на двери его кабине­та и маленькое пожелтевшее распятие рядом с ней.

– Как тебе известно, я директор этой школы, и я с особым удовольствием наблюдаю за тем, как вы, дети, растете и учитесь. Последние два года я наблюдал и за тобой, Холли, и заметил в тебе кое-что необычное.

– Что, сэр?

У меня такое чувство, что он не имеет в виду какие-то чудесные таланты, скрытые от посторонних глаз.

– Ты умная девочка, как я уже сказал, ты очень ак­тивна вне школы и, может быть, поэтому считаешь себя лучше всех.

– Что вы имеете в виду, сэр?

– Я имею в виду именно это, тон твоего вопроса, взгляд, каким ты смотришь на меня. У тебя, что назы­вается, неверные социальные установки, и, как мне ка­жется, на мне лежит обязанность дать тебе понять, что в реальном мире, в старших классах, никто не любит зазнаек.

Я выпрямляю спину. У меня вспотели ладони. Я ищу у себя в мыслях то, на основании чего Форд мог прийти к такому выводу, и, ничего не найдя, смотрю ему прямо в глаза и в конце концов перестаю улыбаться.

– Вы не могли бы просто сказать, что вы имеете в виду, мистер Форд? Потому что я действительно не по­нимаю...

– Вот об этом я и говорю, о твоем неуважительном отношении.

Мы сидим молча, так что мне становится не по себе; я решаю молчать. Вместо слов я сосредоточенно смотрю на сантиметровый отрезок пепла на его сигарете и ду­маю, что не буду говорить ему, что пепел сейчас упадет ему на галстук.

– Что в тебе есть такого, чтобы ты считала себя осо­бенной? Я имею в виду... – Он смолкает и листает мое личное дело.

У меня в животе появляется ощущение тошноты, я ду­маю, что эта папка будет преследовать меня всю остав­шуюся жизнь, что этот человек, этот скользкий богобояз­ненный карлик может написать в моей папке то, что повлияет на меня, на мою учебу, на всю дальнейшую судьбу. Но мое нечудище, как называет его Жизель, мое нечудище говорит мне: «Стерпи, Холли. Стерпи. Ниче­го не говори. Пожалуйста, не порти ничего своим болтли­вым языком», – и я усмиряю ту часть меня, которой хо­чется кричать.

– Как ты думаешь, ты заслуживаешь того, чтобы к тебе относились по-другому, не так, как ко всем?

Я ничего не отвечаю.

– Ты слышишь меня, деточка? Твой слуховой аппа­рат работает?

– Нет, сэр, да, сэр, я вас слышу.

– Так почему же, Холли, почему ты закатываешь глаза во время окончания молитвы? Почему ты считаешь, что можешь приплясывать через пять минут после того, как все вошли в классы и готовы обратиться к Господу? Ты думаешь, что можешь жить по другим правилам?

– Нет, сэр.

– Ты знаешь, что случается с теми, кто считает себя особенным?

– Нет, сэр.

– Они погибают в автомобильных авариях или умира­ют от передозировки наркотиков. Понимаешь, они так и не успевают узнать, что вообще ничего не значат. Они слишком много думают о себе, о своих мирских нуждах и мало думают о Боге.

Его пепельное, похожее на череп лицо чуть порозове­ло, и он начинает меня пугать. Я боюсь, что у него будет сердечный приступ, но потом он осаживает, берет себя в руки и смотрит на меня, как будто видит в первый раз.

– У меня есть дочь, твоя ровесница, она учится в Школе Святой Марии, поэтому я знаю, что вам, девоч­кам, нелегко в такое время, когда столько изменений происходит у вас в мыслях и теле. – Он смотрит на меня почти дружелюбно и тихо говорит: – Я также знаю, что ты потеряла отца, будучи совсем маленькой, что, воз­можно, без его руководства тебе труднее, чем другим.

Я моргаю, глядя на него, и одна жирная слеза скаты­вается из левого глаза мне в рот. «Этого не было, ты этого не видел». Он смотрит на меня, как будто хочет сказать еще что-то, но передумывает. Потом он резко откатывается на своем офисном стуле, превращаясь со­вершенно в другого человека. Он тушит окурок, тлев­ший у него в руке последние несколько минут, и ставит подпись на листке в моем личном деле. У него подраги­вают руки.

– Теперь можешь идти, Холли. Мне нужно побеседо­вать еще кое с кем.

Я чуть-чуть приоткрываю дверь, изо всех сил стара­ясь не выпустить наружу волну слез, от которой першит в горле.

– Как поживает твоя сестра?

– Хорошо. Прекрасно.

– Передай ей привет. Она скоро выходит замуж? Я видел ее с... как там его зовут... Абрахам?

– Соломон.

– Да, конечно. Соломон, такое прекрасное ветхо­заветное имя... Словом, до свидания, Холли, и удачи тебе.

И Бог с вами. Мир медленно крутится, когда я при­слоняюсь лбом к прохладным стенам коридора из кра­шеных бетонных блоков. Потом я иду по школьному полу цвета полотна, то и дело, глядя на сидящих в клас­сах учеников. Я слышу резиновые шаги кроссовок, кото­рые приближаются ко мне, и инстинктивно уклоняюсь. Это Джен. Она обнимает меня за плечи и по-дружески толкает.

– Ну, как прошло?

Ее лицо близко к моему, и я на секунду думаю, какая она хорошенькая даже с двумя идиотскими хвостиками, торчащими у нее из головы, как герань, и синяками по всему лицу. Как говорит Джен, с макияжем.

Я тупо гляжу на нее, но мне не нужно говорить, Джен точно знает, что случилось.

– Что? Опять этот дурак Форд... Слушай, плюнь на него, он устроил мне такую же лекцию про то, что я буду гореть в аду. Как только мы выберемся из этой дыры, все будет по-другому.

– Верно.

Царапающая волна болезненных слез возвращается в мое горло и рот, и я из последних сил стараюсь не раз­реветься.

– Ты как?

– Нормально, – говорю я, выворачиваясь из ее объ­ятий.

– Слушай... – Она сует мне в ухо желтый, флуоресцентный комок жвачки. Нас обдает запахом пинья-колады.– У меня отличная новость.

– Какая?

У Джен такой безумно счастливый взгляд.

– Слушай, девочка, угадай, кого Сэлери берет на финальную игру сезона?

– Меня?

– Нет, Мэджик Джонсона! Конечно тебя, и меня, твою левую руку, вот так-то!

Она улыбается, как ненормальная, и мы начинаем шлепать друг друга по ладоням и прыгать, и шумим слишком громко, и кто-то выходит из соседнего класса,

– Девушки, не пора ли вам быть в классе?

Это мистер Сэлери. Он чуть-чуть улыбается, он дово­лен собой. Крупные блестящие поры на его носу вдруг кажутся очень симпатичными. Мне хочется поцеловать его и бледные, прячущиеся за усиками губы. Он непринужденно прислоняется к двери, а мы с Джен скачем вокруг него.

– Это правда, сэр? Вы правда разрешите мне играть? Он прокашлялся, почти робко.

– Кажется, Дженнифер считает, что мы без тебя не обойдемся.

Джен больно щиплет меня за задницу.

– Ой!

Я шлепаюее по руке, и она ускакивает по коридору, распевая «Мы чемпионы» и вскидывая руки в воздух.

– Но... м-м, сэр, а вы говорили насчет этого с мис­тером Фордом?

Мы оглядываемся на его дверь. Сэлери пожимает плечами:

– Не волнуйся, я с ним договорюсь, только приходи на тренировки и не забывай делать домашние задания. Сконцентрируйся на игре.

Он отклоняется назад, смотрит в свой пустой класс потом опять на меня.

– Эй. – Он неуклюже кладет руку мне на голову, как парикмахер, пытаясь как-то уложить короткие пряди надо лбом. – Ты как, Холли? Ты из-за чего-то расстроена?

У меня появляется ощущение, такое же, как когда у меня был сломан нос: сопливое, слезливое предчувствие боли, скребущее мои носовые пазухи.

– У меня все прекрасно, сэр, спасибо, – шепчу я, уходя от него задом наперед, глупо улыбаясь ему, а он машет мне, как грустный клоун, и возвращается в пус­той класс.

Вернувшись из школы домой, я тут же заползаю в кро­вать Жизель. Она сидит за столом, положив голову на руку между двумя толстыми книгами. Читая, она рас­сеянно рисует скелет, потом украшает кости завитками мускулов, а потом по линейке прочерчивает линии, ведущие к разным частям, и пишет их названия. Потом она рисует сердце по памяти и быстро надписывает: левый желудочек, правый желудочек, аортальная полость. Она делает это бездумно, как некоторые люди рисуют караку­ли; Жизель выучила названия костей и всего остального еще бог знает когда. Она не в настроении, она тихая, по­груженная в себя, и пол глазами набрякли мешки. Она смотрит на маленький череп, который подарил ей папа. Кроме учебников и розово-лилового шелкового платья, это ее самая ценная вещь. Я лежу у нее на кровати, вды­хая запах подушек. Когда она начинает заштриховывать участок сердца, я наклоняюсь и тяну ее за рукав, чтобы привлечь ее внимание.

– Что ты учишь?

– Да ничего, просто читаю, чтобы не забыть. А с тобой что такое?

И я сначала рассказываю ей хорошую новость об игре, о Джен и мистере Сэлери, потом о Форде, его галстуке, сигарете, фотографии маленького Генри, из-за которой он мне чуть ли не понравился. Слова вылетают все быст­рее и быстрее, пока я не дохожу до той части, где он гово­рит, что я считаю себя лучше всех остальных, и про душу, передозировку и аварии. Все это так перепутывается у меня в голове, что из носа выдуваются пузыри во время объяснений, а потом я давлюсь, и Жизель садится рядом со мной на кровать и притягивает мое лицо к костлявому плечу. Я закрываю глаза, зарываясь в ее длинные грубые волосы.

– Эй, эй, Холли, все хорошо, тсс... какой придурок.

– Ой.

– Что такое?

– Нос больно.

– Прости, милая, не плачь, пожалуйста.

– Ты думаешь, я считаю, что я лучше всех? – вы­плевываю я.

– Не знаю. А ты как думаешь?

Я качаю головой, и она приглаживает мне волосы. Она держит меня за руку и смотрит с серьезным выражением лица, а слезы текут по моим щекам.

– Я знаю, что ты лучше большинства людей во мно­гом, кроме математики.

– Не знаю. – Я закрываю лицо подушкой.

– Иногда быть хорошей противно, потому что чуть только ты ошибешься, как тут же все тоже начинают ошибаться, и чуть только что-то пойдет не так, то тут же объявляют виноватой тебя и все ложится на твои плечи. Как в плохой игре, понимаешь, неправильный расчет, в спорте же это важно, да?

– Д-да, угу... – лепечу я.

Жизель подносит к моему носу салфетку и говорит:

– Высморкайся потихоньку.

– Ой.

Я сморкаюсь, и вместе с соплями высмаркивается кровь. Житель рассматривает их на салфетке и продолжа­ет говорить, не останавливаясь.

– Вот, возьми еще салфетку... Слушай меня. – Она пододвигает стул к кровати и прислоняется ко мне лбом. – Если ты правильно рассчитаешь, то можешь пасовать Джен, правильно? Она знает, что делать, она понима­ет, чего ты хочешь: зайти за трехочковую линию или за­бросить гол, да?

Я смеюсь, выплевывая жидкость изо всех отверстий в голове. Забросить гол!

– Ладно, извини, не знаю нашей терминологии. Я пы­таюсь провести аналогию, вот что я имею в виду, не важ­но, кто бросает мяч, ты или Джен. Дело не только в том, как ты играешь сама, но и в том, чтобы все остальные иг­рали. Поэтому ты им нужна.

Жизель пересаживается на кровать рядом со мной.

– Но иногда что-то не получается, ты пропускаешь мяч, тебя избивают на парковке, и еще бог весть что, иногда бывает тяжело. – Она молчит секунду. – Ты рас­скажешь маме про Форда?

– Я тебе рассказываю.

– Холли, он не сказал ни слова правды, ни единого слова. Ты меня понимаешь?

Я киваю Жизель и сворачиваюсь в клубок у нее на кро­вати, вытирая нос футболкой.

– Ой, Жиззи, нос болит, и голова болит.

– Знаю, мне тебя очень жалко. Возьми таблетку. Она берет флакон с таблетками с туалетного столика и приносит стакан воды из ванной.

Я пытаюсь сдерживать всхлипы и дать Жизель выте­реть кровь и сопли с моего носа и накормить меня таб­летками. Я чувствую, как боль, плававшая у меня в го­лове, стихает и хочется спать. Жизель стягивает с меня кроссовки, накрывает одеялом, и я сую в ноздрю клочок салфетки.

Она протяжно, медленно вздыхает, снова садится за стол, берет карандаш и снова принимается за свое тай­ное занятие.

Date: 2015-07-01; view: 296; Нарушение авторских прав