Глава 15. Студенты-медики научатся уважать границы в отношениях между врачом и пациентом (то есть научатся отличать личное отношение от профессионального)

Студенты-медики научатся уважать границы в отношениях между врачом и пациентом (то есть научатся отличать личное отношение от профессионального).

Я просыпаюсь оттого, что Холли бьет по моим голым ногам своей теннисной кроссовкой. Сола нигде не вид­но. Она садится, зажимая юбку между ногами, и я вспо­минаю, что мы забыли привезти Холли одежду, пока она лежала в больнице.

– Чем вы тут занимались? – Она выдергивает сухую травинку и сует в рот.

– Спали.

Она кивает и щурится от лучей заходящего солнца.

– Мама рассказывала тебе свои истории?

Я киваю, потом тянусь и хватаюсь руками за длинные лезвия травы, чтобы подняться.

– Надо подстричь этот безумный газон.

Холли кивает, выплевывая обрывки травы изо рта.

– Не беспокойся, твой новый приятель уже сказал, что берет это на себя. Господи, сколько ж вы выпили?

– Да немного, – говорю я, пиная бутылки, и при­поднимаюсь на руках.

– Мне нора, – говорит Сол, выходя из дома и улы­баясь. – Но я вернусь попозже, узнать, как дела у на­шей болезной. – Он подмигивает Холли. – Как пожи­ваешь?

– Еще больно, прыжки в длину уж точно пока запрещены.

Мы входим в дом, мама готовит на ужин любимые блюда сестры: картофельный салат и колбаски из тофу с макаронами и сыром. Я съедаю чуть-чуть, но мне не по себе, и я не могу есть, поэтому я домываю пол, гла­жу шторы, а мама засыпает на диване перед телевизо­ром под одиннадцатичасовые новости.

Позже той же ночью Холли приходит ко мне в комна­ту, где я разглядываю старые школьные рентгенограммы и все еще пытаюсь осознать тот факт, что мама была зна­кома с Томасом до Миши. Я не знаю, куда девать эти све­дения, как поместить их в мое досье против него. Тайный смысл всего этого ужасен.

Холли стоит в дверях, она только что из душа. Ее не­притязательная стрижка под ежик отросла, и она при­гладила волосы назад. Она в своей любимой одежде: спортивном лифчике и папиных пижамных штанах. Одну ступню она зацепила за щиколотку, на груди синяки: сине-бордовые бабочки расправляют крылья из-под белой хлопчатобумажной ткани лифчика, одно крыло нижней частью достает до пупка на упругом животе.

Она стоит и нюхает подмышки. Холли крупнее меня, бедра и плечи у нее шире моих. Возможно, она и весит на пять-семь килограммов больше меня, вся мускулистая,без капли жира. Она хорошо сложена, ее грудь выглядит полной и вздернутой одновременно. В Холли все кажется сильным. Глядя на нее, я думаю, как же это может быть: смотрю на нее и вижу худышку, а смотрю на себя и вижу расплывшуюся корову.

– Входи, вонючка.

– Чего-чего? Я только что из душа. Я чуть касаюсь ее синяков.

– Тебе ничего не надо?

– Нет, я нормально... а круто, да? Похоже на картинки из психологического теста.

– Да уж.

Холли смотрит в коридор.

– Не надо, наверно, ее будить, чтобы лечь спать?

– Не надо.

Она вызывающе выставляет подбородок вперед, вы­талкивая слова в нижнюю губу.

– В чем дело, Хол?

– Когда я вернусь на следующей неделе, мне надо бу­дет написать контрольную по математике, годовую. Жизель, я ни черта не понимаю в математике. Вообще ни в зуб ногой.

– А что учительница?

– Нуда, она все объясняет, отвечает на вопросы, но потом, когда я одна и делаю уроки или контрольную... у меня все вылетает из головы. Мне просто не хватает ка­кого-то гена математики. Я думаю, у меня его нет. Ка­жется, придется мне его вживлять.

Я смеюсь.

– То есть это мне придется писать твою контрольную по математике за восьмой класс?

– Эти цифры, они все путаются, к тому же теперь, когда я столько уроков пропустила, я вообще понятия не имею, что они там проходят...

Она вытягивает свое длинное туловище и хватается за верхнюю планку дверного косяка. Я пересчитываю ее ребра.

– Так ты сделаешь?

– Я тебе покажу как. Сейчас же давай неси учеб­ники.

Холли раздраженно выдыхает. -А Сол?

– Сол ничего не понимает в математике. Холли, ты чего?

– Что – чего? Я не собираюсь становиться ни вра­чом, ни бухгалтером, так что какая мне разница. – Те­перь она сжимает зубы до скрипа.

– Но есть же какие-то базовые вещи, которые ты должна знать, а ты не знаешь. Ты даже не сможешь закончить старшие классы, когда будет надо.

– Ты хорошо училась по математике?

– Не очень.

– Ну и что?

– Что – ну и что?

– Встань, – говорит она и тянет меня за руку.

– Отстань, – говорю я. пытаясь вывернуться.

– Встань и посмотри на меня.

Я встаю, пытаясь так выпрямить спину, чтобы быть одного роста с Холли.

– Посмотри на меня.

– Я смотрю.

– Посмотри сюда, на это.

Холли сует руку в волосы и вынимает слуховой аппа­рат. Она швыряет его на мой стол. Потом она смахива­ет все вещи со стола на пол. Я начинаю опасаться, что она сейчас попытается швырнуть меня в другой конец комнаты или ударить, поэтому я начинаю пятиться, но вместо этого она просто стоит и кричит:

– Я не могу ходить в школу, Жизель, не могу. Я по­чти не слышу учителей. Я могу читать и писать сама по себе, но я не могу учиться, ты понимаешь? Ты можешь понять, что это такое? – кричит она чуть громче, чем нужно, без слухового аппарата.

Он стал частью ее, он буквально врос в ее голову. Ма­ленький, похожий на ракушку, бежево-коричневый, грязный от старости и износа. Он вызывает мурашки гад­ливости, он похож на то, что он есть: расплющенный ор­ган, которого не хватает в теле, и его приделали снаружи, и по прозрачным проводкам доставляются звукослова.

Сощуренные глаза Холли смотрят на меня, ее рот приоткрыт, она похожа на себя маленькую. Вдруг я перено­шусь в прошлое.

Стоит поздний вечер, и сколько подушек я бы ни нава­ливала на голову, я все равно слышу, как плачет отец, сквозь тонкие стены нашего пригородного дома. Нет ни­чего хуже, чем слышать, как плачет взрослый мужчина, думаю я в сноси двенадцати летней голове. В тот день Хол­ли наконец-то отвезли к специалисту, который диагнос­тировал у нее пониженный слух и некоторое отставание в учебе. И сколько бы раз наша мама ни повторяла: «Это не важно, Томас, разве ты не видишь, что она чудо?» – он не слушает и плачет.

Когда Холли не может спать с мамон и папой, как тог­да, она спит со мной, раскинувшись во всю ширину моей односпальной кровати, се длинные волосы лезут ко мне в рот, но она не слышит его рыданий.

«Замолчи. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, по­жалуйста, пожалуйста, перестань».

И не важно, сколько рисунков с нашей счастливой семьей она приносит домой из детского сада, не важно, сколько корон из золотой фольги с буквой Т она делает для него, не важно, сколько бесконечных часов я про­вожу, уча Холли правильно держать язык, чтобы выго­варивать гласные, наполняя ее голову числами и назва­ниями животных и цветов, разочарование продолжает скапливаться в морщинах его лба и старит его длинное, красивое лицо.

Однажды, после нескольких месяцев постоянных при­ставаний и уловок с моей стороны и такого количества конфет, что у Холли почернела половина ее молочных зу­бов, все мучения в конце концов окупились. Свершилось чудо: Холли научилась читать через шесть месяцев после того, как ее взяли в старшую группу детского сада, – по­чти на целый год раньше остальных ее копающихся в гря­зи ровесников, а я тем временем перескочила через класс; я стала таким не полетам развитым ребенком, что учите­ля не желают терпеть меня в своем классе.

«Видишь, папа, доктор-то ошибся».

Мы в гостиной, мои руки лежат на плечах Холли. Я подталкиваю ее вперед, чтобы она прочитала ему ко­роткий абзац из детской книги о том, что даже у пауков бывают неудачные дни, и, когда она заканчивает, он раскрывает объятия, И она ползет к нему. Он тычется носом в пластиковую штуку у нее за ухом, потом скло­няется над ней всем телом. Я переминаюсь с ноги на ногу на грязном деревянном полу, чувствуя себя не в своей тарелке.

Он поднимает глаза, оглядывает мое жирное и круг­лое предподростковое лицо, смотрит на соски, торчащие из-под застиранной футболки с Микки-Маусом, на мои крепкие руки. Он устремляет взгляд на мои толстые икры: результат поездок по пригоркам на велосипеде со сломанными передачами, цена широкой кости. Мое коренастое тельце на промежуточной стадии все еще ждет, когда проявятся легендарные гены Васко, которые в лю­бой момент могут вытянуть сбитую массу мускулов и жира и превратить меня в длинную и стройную, как все остальные. Я гордо улыбаюсь ему, ожидая похвал за свое терпение и преданность, которые должны дождем про­литься на меня. Жду.

И тогда он делает нечто ужасное. Он протягивает руку и сжимает мою толстую ногу, щиплет жир над коленкой. Видимо, это был шутливый жест, я не знаю. И тогда я тоже делаю нечто ужасное. Я наклоняюсь и говорю ему прямо в лицо: "Ты сволочь». Я поворачиваюсь на пятках и выбегаю в дверь, прежде чем он успевает поймать меня и избить до полусмерти. Так как будто мы еще в старой стране, где детей можно тыкать, щипать и бить, как до­машний скот.

Он умирает три недели спустя, и мама берет отпуск на работе, чтобы сидеть дома, как зомби. Холли пере­водят в продвинутую группу по чтению, и она дважды в неделю ходит на уроки речи и пишет хокку о лягушках и небесах.

А я вырастаю на девять сантиметров через месяц после смерти Томаса.

Телесные раны можно классифицировать в соот­ветствии с типом повреждения.

Холли снова вставляет в ухо слуховой аппарат и мол­ча ложится на мою кровать, поглаживает мягкую фла­нелевую простыню, а я складываю книги на стол.

– Извини, что покидала все на пол.

Глаза Холли стекленеют. Вдруг она кажется очень усталой.

– Слушай, мы что-нибудь придумаем. Я попрошу маму, чтобы она взяла тебе репетитора, пойдем опять проверим твои уши. Но знаешь что. Холли, ты уж не злись на меня, но дело не в слухе.

– Почему это?

Я делаю строгое лицо.

– Потому что, ленивица, получаешь отличные баллы по английскому, и только на уроке математики чудес­ным образом у тебя садятся батарейки.

Холли бросает в меня подушкой.

– Разве я не права?

– Нет! – Она глядит на меня сквозь простыню.

– Я тебе не верю.

– Слушай, мне на самом деле наплевать. Я просто не хочу, чтобы все сходили с ума, если я завалю математи­ку, и все.

– Никто ничего не завалит. Ты хочешь ходить в лет­нюю школу?

Холли издает такой звук, как будто ее рвет.

– Ладно, тогда включай свой аппарат.

Я молчу секунду, хочу задать ей другой вопрос, но тут она свешивается с кровати, ставит одну ладонь на пол и

спрашивает:

– Она тебе рассказала? Про то, как из-за нее его вы­кинули из дома?

Я выгибаю спину, подползаю к ней, наполовину стя­гиваю с кровати и поднимаю к своему лицу, но ее глаза снова ускользают от моих.

– Так ты знаешь, мама тебе уже рассказывала? Холли качает головой, закрывает веки.

– От мамы я никогда ничего такого не слышала, мне папа рассказал.

– Папа?

– Ага. Он мне все рассказывает, – говорит она с полузакрытыми глазами.

– А, ну да, я и забыла, что ты с призраками разговариваешь.

– Только с одним.

– И что ты думаешь, кого она любила сильнее?

– Папу, – говорит Холли, не задумываясь ни на се­кунду.

– Папу? Почему папу?

– А почему не папу?

Холли ложится спиной на кровать и отворачивается, обводя пальцами цветочный рисунок на обоях. Прежде чем она уснет, я должна снова вынуть ее слуховой ап­парат, чтобы осмотреть ухо. Она прикладывает руку чашкой к правой стороне головы, и я бросаю книги на пол.

– Это ты слышала?

– Ну, вроде да.

– В каком смысле «вроде»?

– Я почувствовала ногами.

– Ногами?

– Ну да, вибрацию.

– Понятно, ложись спать, малыш.

Она завернулась в мою простыню и прислонилась го­ловой к стене, а я смотрю на кусочек пластмассы, источник постоянной нервотрепки для Холли и папы, причина, почему она движется в мире интуитивно: осязая, пробуя на ощупь, падая в окружающее пространство. Я беру сальный обрезок пластмассы и пытаюсь понять ее, выве­дать ее боль, ее желания по этой поцарапанной машинке, которая помогает ей думать.

И я снова думаю о Томасе, о том, что Холли можно было бы уговорить сделать что угодно, даже сдать математику за восьмой класс, если бы он по-прежнему был здесь.

В детстве он брал нас с собой на рыбалку. Он будил нас рано утром и наливал по чашке горячего шоколада в каче­стве утешения за ранний подъем. Мы ехали из города око­ло часа, потом он останавливался у озера, снимал с машины лодку и выгребал на самое темное место. Он прижигал кончики пластиковых лесок окурком сигареты и тщательно привязывал наши крючки. Примерно к тому времени я окончательно просыпалась и начинала болтать без умолку, засыпая его вопросами.

– Почему так вышло, что у этих круглых рыб такие острее штуки сверху, которые так больно колются?

– Не знаю, Жизель, вообще помолчи, а то распуга­ешь всю рыбу.

У меня никак не получалось надолго замолчать. Я на­чинала подражать утреннему щебетанию птиц и выводи­ла его из себя.

– А почему ты эту рыбку не оставил?

– Она слишком мала... хороший рыбак знает, что ос­тавить, а что выпустить обратно в воду.

Я-то не была хорошим рыбаком. После парочки суб­ботних утр в качающейся лодке, пока я изматывала их обоих своими вопросами и кудахтаньем, я бросила это дело, и на рыбалку с ним ездила только Холли.

Взгляните на картинку: безгласная трехлетняя де­вочка терпеливо смотрит, как ее папа забрасывает леску в теплую бархатную воду. На ней белая пана­ма, на носу веснушки от солнца. Она пристально смот­рит на красно-белый поплавок на поверхности воды. На ее папе белам майка, лицо вспотело, руки врача пе­репачканы грязью от червей и жиром, вечная сигарета свисает изо рта. Он случайно выпускает клуб дыма ей в лицо.

Но Холли никогда не жалуется. Она не слышит ни птиц, ни ругательств отца, когда он слишком рано под­секает и выдергивает крючок изо рта окуня и запутыва­ет леску. Ей не хочется петь, как в детском саду, когда заставляют, и голос становится визгливым и тонким. Она не задает вопросов о том, что он делает, потому что все имеет смысл: берег, деревья, грязь на дне лодки, дым от сигареты, его рыбный, мускусный запах. Все это она понимает и так.

Он вытягивает леску и, когда она молча вздыхает от досады, отгребает подальше: ветром их отнесло слишком близко к берегу.

Через несколько часов смуглые, усталые и счастливые тем, что поймали скромного белобрюхого окуня, доста­точно жирного для четверых человек, но не слишком крупного, чтобы не рассердить божество, покровитель­ствующее хорошим рыбакам, они возвращаются домой. Мы с мамой стоим на крыльце в фартуках, у нас пыль­ные от пирогов лица.

После обеда Холли сидит у него на коленях, а он под­брасывает ее вверх и кидает из стороны в сторону, как будто она едет на колченогом пони. Она пытается от­крыть вечно опущенные глаза, потому что семья счаст­лива, весела и сыта – лимонно- соленый вкус рыбы тает у нас во рту, мы все повторяем ее имя: «Холли-болли-пол-ли-холли! Эй, малышка, проснись! Еще остался клубнич­ный пирог! Твой любимый!»

Посасывая резиновый скелет рыбы, глядя на нас от­цовскими глазами, она толкается ногами и широко рас­кидывает руки, чтобы обнять весь мир.

Холли взлетает в воздух. Летит. Карабкается на папу, отталкивается руками и ногами и прыгает.

Никогда ни на минуту она не сомневается, что он ее подхватит.

И, глядя на этот глупый малюсенький аппарат, я на­чинаю плакать. Из-за Холли, потерявшей человека, ко­торый любил ее больше всех на свете, из-за мамы, кото­рая потеряла двоих, из-за нашей искореженной троицы женщин, которые не услышат на лестнице своего дома мужских шагов или его покашливания в ночи и никогда не попробуют гуляша с паприкой, который он делал зи­мой, пока нас не было дома и он на полную громкость включал цыганские песни. Яплачу из-за самой себя, по­тому что даже не знаю, по кому горевать. Потеря удво­енная, утроенная, потеря бесконечно умножающаяся – беспредельна.

У тебя был шанс полюбить меня, но ты отказался. Правда? Или ты просто не мог по-другому? Я смотрю на обезьяний череп, который подарил мне Томас после того, как я слишкомчасто стала заглядывать в его до­рожный врачебный чемоданчик. Однажды я взяла его ножницы и ножи, чтобы вскрыть и похоронить птичек и белок в нашем дворе. Томас влепил мне быструю пощечину и прочел лекцию о стерилизации и тех потенци­альных опасностях, которым я могла подвергнуть его пациентов. Я стояла пред ним, хлюпая носом, и проси­ла прощения.

Сочувствуя, Томас наклонился ко мне, он еще не ус­пел снять зеленого больничного балахона, он пах боль­ницей, стерильной, но напоминающей унитаз. Он про­тянул единственный предмет, который разрешил мне взять: маленький обезьяний череп.

– Вот тебе для изучения. А к моим вещам не прика­сайся, – сказал он и выставил меня из комнаты.

Я помню, как в первый раз взяла в руки череп, ощу­щая его тяжесть. Кроме рождественских и деньрожденных подарков, которые покупала мама от имени их обоих, это была единственная вещь, подаренная Томасом. Холли в розовом велюровом костюмчике почувствовала, что я заворожена этим предметом, и вцепилась в него своими липкими ручками, собираясь завладеть им. Но я прижала черен к сердцу, и она не смогла как следует за него ухватиться. Громко и четко я произнесла: – Это мое.

Холли послушно отняла руки, спрятала их за спину и, кивнув мне по-деловому, пошла дальше по гостиной.

«Это мое. Это...» – крутится у меня в мозгу, слова составляются из плача, который проталкивается по пи­щеводу, как алмазные обломки, застрявшие в нем... «Это ты, это ты». В последний раз я разрешаю ему до­стать меня.

««Все, мы в расчете. А ты умер».

Date: 2015-07-01; view: 318; Нарушение авторских прав